Любой разговор с Журбиным всегда приятен, потому что он никогда не старается выглядеть лучше, чем есть. Не готовит заранее цитаты из классиков ради поддержания имиджа. На эту мишуру не отвлекаешься. Как-то Журбин обмолвился, что после опыта существования в Штатах его слова, его речь получили объем. То есть слова те же самые, но теперь он имеет бОльшее право их произносить. Его всегда отличала редкая сегодня личностная адекватность по отношению к существующим реалиям, и с возрастом она никуда не делась. Правило Журбина — быть честным с самим собой, это как отправная точка. А оттого и творчество его (а композитор весьма плодовит в разных жанрах) воспринимаешь как некий честный акт, не обрамленный комплексами или нарочитым стремлением прыгнуть выше головы. Накануне юбилея мы решили проговорить какие-то болевые точки, показавшиеся нам интересными.
«Я смог признаться, что у меня в Америке не получилось»
— Недавно с Дашкевичем обсуждали минувший конкурс им. Чайковского. Дашкевичу показалась скучной игра «молодых старичков», которые играют одну и ту же музыку, совершенно не вдохновляясь музыкой современной. В то время как Рихтер знал Прокофьева. Ойстрах знал Шостаковича. Эта связь придавала их музыке энергии, драйва. Сегодняшний солист оторван от композиторского цеха...
— Соглашусь с коллегой и старым другом Володей Дашкевичем: без современной подпитки, без новой музыки, без новых композиторских имен музыка сохнет, вянет, блекнет и тощает. Причем не то что Бетховен или Шопен становятся хуже. Просто они немного превращаются в музей восковых фигур, где иногда скульптор (в нашем случае исполнитель) подправит нос, или глаз, или ухо. Бетховену все равно. Поэтому мне немного смешно, когда всерьез люди обсуждают: «Боже, как он сыграл Брамса!» Или: «Вот это был настоящий Моцарт!» и т.д. Покойным композиторам это глубоко безразлично, они свое сделали, и они будут всегда. И через 100 лет никто не вспомнит пианиста Икс или скрипача Игрек — придут новые поколения исполнителей, новые кумиры.
— Так, а что с современной музыкой?
— А вот за современную музыку надо побороться. Надо сыграть так, чтобы публика в зале вдруг ощутила — а ведь здорово! Какую музыку написал композитор, а! И чтобы через 100 лет эта музыка звучала наравне с великой классикой. Вот задача для современного исполнителя.
— Полноте, кому это надо.
— Да, таких исполнителей у нас сейчас крайне мало. А ведь совсем недавно целая группа замечательных российских инструменталистов и дирижеров сделали имена таким композиторам, как Шнитке или Губайдуллина. И они сегодня, так сказать, в золотом фонде, занесены на скрижали и в анналы. А представим себе, что не было бы Геннадия Рождественского, Гидона Кремера, Натальи Гутман, Олега Кагана и многих других. Вполне возможно, что названные композиторские имена были бы гораздо менее известны и исполняемы. Кстати, на конкурсе Чайковского, помню, раньше была обязательная пьеса современного российского композитора, которую обязаны были играть все участники конкурса. Сейчас эта традиция исчезла. А жаль.
Исполнители даже, наверное, и не подозревают, что рядом живут десятки прекрасных композиторов. Им это неинтересно. Они знают, что если они проворно будут играть «Трансцендентные этюды» Листа, их карьера будет развиваться куда быстрее, чем если они будут разучивать сложную сонату Булеза.
— Да, но во всем ли виноваты исполнители?
— И композиторы виноваты. Некоторая часть композиторов, не очень многочисленная, но очень нахрапистая, вкупе с критиками и разными околомузыкальными людьми упорно насаждают музыку принципиально немелодичную, негармоничную и антиритмичную, в общем, антимузыку. И это, конечно, отвратило аудиторию от современной музыки. Сейчас во всем мире делаются гигантские усилия, чтобы вернуть соотношение «композитор — исполнитель — слушатель» в первоначальное, разумное состояние.
Жду, когда ко мне (или к моим коллегам) придут молодые исполнители, лауреаты всяких конкурсов и скажут: «У вас есть что-нибудь для меня?»
— Вот вы не пошли «сугубо по классике». А останься вы в классике — умерли бы от скуки? Однако ж Википедия приводит нам внушительный список академических произведений. Что это — удовольствие, нужда, лишний заработок?
— Вы будете смеяться, но я был и остаюсь академическим, серьезным композитором. Все эти годы я писал и продолжаю писать во вполне академических жанрах. Вот недавно закончил Пятую симфонию, она должна прозвучать на моем юбилейном фестивале осенью, в Москве. Просто моя жизнь сложилось так, что как только я написал кое-что в жанре более легком (ну, например, оперу «Орфей и Эвридика» или песню «Мольба»), меня сразу заметили, стали приглашать, обо мне стали писать. А я продолжал писать сонаты и симфонии, но это оставалось под водой, а надводной частью айсберга стали театральные произведения и киномузыка. Не то что я обижаюсь — нет, я благодарен судьбе, все сложилось вполне удачно, могло быть гораздо хуже. И все же я продолжаю этим заниматься. Когда вы говорите про лишний заработок — это просто смешно, за это вообще ничего не платят, ну разве что РАО отчислит 5 процентов со сбора, и это будет тысяч 8, да еще себе заберет процентов 20. А перед этим 3–4 года упорной работы. Так что никакого заработка здесь нет. А вот удовольствие — да, это есть. Когда заканчиваешь большое серьезное сочинение — чувствуешь себя демиургом. Пусть даже это иллюзия или самообман — но что может быть прекрасней иллюзии, которая делает твою жизнь не бессмысленной?
— Во всех интервью обязательно поднимается ваша «американская» тема: какие мы ТАМ, какие мы ЗДЕСЬ, взгляд со стороны… А у меня вопрос простой: можно ли русскому жить в Америке, Германии и не быть лицом второго сорта?
— Да такое бывает редко, чтобы человек, родившийся в России и проведший здесь много лет, приехал на Запад в зрелом возрасте и выбился в люди. Навязли в зубах одни и те же примеры: Барышников, Бродский, Ростропович. Раньше — Рахманинов, Владимир Горовиц, Джордж Баланчин, Игорь Стравинский… У них жизнь на Западе сложилась прекрасно, они реально входили в элиту западного общества. Но это уникальные люди, гении без всякого преувеличения.
Есть довольно большой класс «наших» людей, живущих на Западе и входящих в так называемый middle class. Это врачи, юристы, программисты, профессора университетов, балерины, музыканты, играющие в хороших оркестрах. Они все довольны судьбой, они получают приличные деньги, у них обеспечены всякие «бенефиты»: медицина, страховки, пенсии и т.д. Эти люди не рвутся к известности и к славе, им достаточно сытой и комфортной жизни, они постепенно врастают в западную жизнь, а уж их дети становятся стопроцентными американцами (или канадцами, британцами, германцами). Но это не всех устраивает. Меня, например, не устроило. И я повернулся и поехал обратно. Что было весьма не просто сделать.
— Почему?
— Ложно понятая гордость. Очень многие из-за этого сидят в своих норках, уютных, но мелких. Потому что приехать в Россию и сказать: знаете, у меня там не получилось! — это непросто. Но я смог.
«Не хочу марать свое имя о дурацкие сериалы»
— Если честно, какой процент из написанного — ценное, а какой — шлак? И есть ли у вас вещи, написанные без души?
— Я профессиональный композитор. Очень много моих произведений написано по заказу. И это нормально, по заказу писали все мои великие коллеги, от Гайдна до Стравинского. Иногда, когда есть время, пишу для души, по зову сердца, так написана вся моя серьезная музыка. А что касается оценки — это дело тонкое. Одним нравится одно, а другим совсем другое. Я тихо помалкиваю. Хотя, честно, иногда хвалят то, что мне совсем не нравится. Но это моя работа, это все сделал я, и я ни от чего не отрекаюсь. Это все мои дети, а разве можно не любить собственного ребенка, если даже у него, не дай бог, какие-то недостатки? Но, с другой стороны, конечно, когда много детей, есть любимчики. И я сам знаю цену тому, что написал. Но все-таки думаю, что совсем уж «шлака» у меня нет.
— Вы написали порядка 50 мюзиклов. Ответьте с вашей русско-американской колокольни: возможен ли русский мюзикл как явление?
— Уже сколько лет и в Британии, и в Америке идут разговоры: мюзикл умер, мюзикл кончился, больше ничего создать невозможно. И вдруг приходит новая группа авторов, продюсеров, актеров — и делает что-то совсем неожиданное, намечает новую тенденцию. Так было не так давно с мюзиклом «Spring Awakening» (в России это было поставлено под названием «Весеннее пробуждение» в Гоголь-центре). Он имел настолько большой успех, что уже в следующем сезоне будет возобновлен (хотя обычно подобные возобновления (revival) происходят лет через 15–20).
А вот сейчас вообще невероятное событие — новый мюзикл «Гамильтон», об одном из отцов-основателей США Александре Гамильтоне. Уже до премьеры продали билетов на 30000 000 долларов. Дело в том, что создатель этого мюзикла — уникальный персонаж по имени Лин-Мануэль Миранда, написал музыку, либретто, сам все это поставил и сам играет заглавную роль 8 раз в неделю. И все в восторге. Президент Обама дважды пришел, второй раз с детьми. И все звезды уже перебывали. Это первый в истории хип-хоп-рэп мюзикл, и сделано все потрясающе. Так что говорить о конце жанра пока еще преждевременно. Что касается русского мюзикла — я верю в него. Иначе зачем же я пишу все свои сочинения в этом жанре? Но пока прорыва не вижу. Прорыв будет тогда, когда хоть одно русское название пробьется на Запад, будь то Вена, Лондон или Нью-Йорк.
— Представьте, что вам 28 лет, вы только что окончили московскую или питерскую консу как композитор. Журбин никому не известен. По какому пути бы вы пошли? Остались бы в профессии? Попытались бы барахтаться, как это делают иные мои друзья, перебиваясь от одного фестиваля авангардной музыки до другого?
— Думаю, что я бы боролся. И вряд ли бы выбрал другую профессию. Авангардной музыкой я не стал бы заниматься, понимая, что это тупик, никуда не ведущий. Но постарался бы пробиться в кино. Или на ТВ. В общем, думаю, не пропал бы. Но сегодня меня уже не интересует ни кино, ни ТВ. Нет, конечно, если предложат что-то реально интересное — не откажусь. А просто заниматься дурацкими сериалами — нет уж, увольте. Не буду марать свое имя. Хочу за выделенное мне Богом время еще успеть что-то написать…
— Для творчества нужна тишина. Отрешенность. Вы пишете много. Но также много участвуете в разных телепередачах, посещаете светские рауты… Вам не нужно ради нового мюзикла или новой рок-оперы закрыться на даче в условном Переделкине, выключив все мобильные?
— Знаете, профессионализм и заключается в том, что ты должен уметь делать свою работу независимо от обстоятельств. Когда-то, в первые мои годы в Нью-Йорке, моим агентом был Робби Лантц, очаровательный, сильно пожилой человек, который в свое время был агентом Элизабет Тэйлор и Юла Бриннера, а также Леонарда Бернстайна. И он рассказал мне, в чем секрет такой невероятной разносторонности Бернстайна, его колоссальной продуктивности: в невероятном умении сосредотачиваться и концентрироваться в любой обстановке — в поезде, в самолете etc. Вот и я стараюсь также. Если надо, работаю прямо под грохот мотора или телевизора. Но у меня есть и любимые тихие места, где можно сосредоточиться. Одно — под Москвой, второе — в Черногории, третье — в городе Форт Лодердэйл.
Что касается светской жизни, то, когда есть возможность, мы с моей женой, Ириной Гинзбург-Журбиной, поэтессой, писательницей и моим лучшим другом, очень любим выйти в свет, людей посмотреть, себя показать. Я вообще считаю, что это часть профессии: композитор — лицо публичное, он не должен сидеть дома отшельником, люди должны его видеть — на премьерах, на юбилеях, на открытиях. Но... не очень часто.
«Если мне захочется покататься на яхте — язнаю, кому позвонить»
— Александр Борисович, что деньги для вас? Сколь важно их наличие и желательно в большом количестве? Максим Дунаевский меня порадовал, сказав: «Я прожил большую жизнь, в которой и были деньги, и не было денег, и совсем-совсем их не было, от их наличия ничего не меняется. Ни-че-го!»
— Я думаю, что у меня были периоды куда большего безденежья, чем у моего друга Максима. Все-таки он изначально жил в Москве, у него была прописка, квартира, рояль, а у меня ничего этого не было, всего мне пришлось добиваться своей головой, своими руками… И, в общем, я всего добился сам, мне родители не оставили ни копейки, у меня не было никаких «родовых» связей, я из простой семьи и всю юность провел в городе Ташкенте. Но на сегодня я имею все, что мне надо. И большего мне не хочется. У меня нет личного самолета (а у Бернстайна был); у меня нет поместья на юге Франции (а у Ллойд Уэббера есть); у меня нет и не будет яхты. Но я к этому отношусь абсолютно спокойно. Зато у меня много друзей, и если мне вдруг захочется прокатиться на яхте — я знаю, кому позвонить. Всего, что у нас есть, мы с Ирой добились сами. Мы не участвовали ни в каких коррупционных бизнесах, не нарушали закон, не делали подлостей. Мы живем спокойно. А это в моем возрасте — самое главное.
— Я не заметил ни в одном интервью, чтобы вы как-то особо ругали реальность, ругали власть… Вы подстроитесь под любые реалии?
— Ну, я иногда чем-то возмущаюсь, причем не только в области искусства. Возмущаюсь громко, прям-таки на федеральных каналах, когда меня туда зовут (последнее время, правда, почти не зовут). Стараюсь всегда говорить честно, не прогибаться. С другой стороны, в политику не лезу, не мое это дело. Но одним всегда сочувствую, а других всегда ненавижу. Особенно ненавижу тех, кто все понимает и при этом цинично врет.
— Кстати, вы не помирились с Михалковым? Я не то чтобы хочу поднимать эту тему, но история вышла более чем странная: до конца непонятно, кто кого обидел...
— Не буду комментировать эту историю. Скажу лишь, что как-нибудь в будущем разберемся. Михалков совершил отвратительный поступок, и он знает об этом. И Бог его с тех пор очень сильно покарал, полностью отобрав дар художника. Но еще раз говорю — время еще не настало.
— С кем из композиторов советской эпохи вы поддерживаете отношения, кому симпатизируете?
— Вы знаете, наше поколение композиторов — Дунаевский, Минков, Рыбников, Тухманов — относилось к своим предшественникам с огромным уважением. И не только к непосредственным своим педагогам, но и вообще… Я, например, дружил, если можно так сказать, с Богословским, с Фельцманом, с Фрадкиным, с Колмановским. Дружу сейчас с Шаинским и Зацепиным. Я им звонил на праздники и дни рождения, иногда заходил в гости, что-то играл. Не то что мне от них было что-то нужно. Нет, это просто была дань уважения, желание пообщаться, послушать их истории, может, и чему-то научиться. Сейчас ко мне никто не приходит. Может, я не такая фигура, как вышеназванные гиганты? А все-таки почему? Порвалась связь времен? Никому неинтересно?
Правда, вот недавно появился один мальчик — студент консерватории. Может, еще не все потеряно...
— Последнее. Ну, как всегда, про Россию. Не так все страшно, как кажется?
— Очень хочется надеяться, что все обойдется. Конечно, что-то на нас всех надвигается. Это чувствуется не только в России — и в Америке, и в Европе есть такие апокалиптические настроения. Все эти безумные талибаны, ИГИЛ, кризис в Греции, ужасающая российско-украинская ситуация. Но ведь не может же быть, чтобы вот так, на ровном месте, началась война и самоуничтожение человечества. Все-таки кажется, что там, на вершине властных структур, есть разумные люди, которые смогут все это предотвратить.
Я лично всегда верю в хороший исход. Хотя, как поется в нашей песне «Лошадка — жизнь» (стихи Ирины Гинзбург-Журбиной):
«...От счастья и от горя
мы все на волосок».
И там же:
«Но лишь ожесточиться
душе не позволяй».
Вот это, пожалуй, главное.
Опубликован в газете "Московский комсомолец" №26879 от 7 августа 2015 Тэги: Кино, Общество Места: Россия
