— Можете ли Вы посмотреть на себя, на мальчика того времени, каким вы тогда были: восторженным, наивным, аккуратным, точным, дисциплинированным?
— Наверное, я был разным, в зависимости от того, от какой точки мы берём. Это всё картинка какая-то в некоторой статике. Если мы всё-таки период берём совсем ранний школьный, до 11-12 лет, это всё-таки немножко отличающийся будет образ от того, кем я стал в 14-15. Наверное, гораздо более ранимый в детстве, ближе к раннему, то, что сейчас принято говорить «закомплексованный» — нет, но замкнутый, немножко боящийся проявить собственную инициативу.
Чувствительного ко всему, что происходит вокруг, меня очень сильно трогало страдание, если я увидел вокруг меня, я не мог многого изменить, но смириться с этим мне было трудно, я это воспринимал очень близко к сердцу. Вообще всё, что происходило так или иначе в моём пространстве, в моём разном очень, воображаемом, ощущаемом, непосредственном, было мне принципиально важно. Не могло быть как-то: «Ну и ладно». Это точно совершенно. Это не означало, что я тут же пойду, как и положено мальчишке, в Африку спасать несчастных детей или, как и положено рыцарю, сражаться с ветряными мельницами, нет. Но это был пример внутреннего беспокойства.
Или, наоборот, предметом радости, гордости, чего-то ещё. Очень хорошо помню это яркое воспоминание первых классов, когда я просыпался каким-то таким неточным сном, но с счастливым чувством того, что, боже, как хорошо, что я родился в Советском Союзе? Потому что, если бы нет, то как? Как бы я во всех этих ужасах жил? Ведь люди могут родиться не только здесь, а где-то ещё. И это было очень острое чувство, я как-то выдыхал, нет, всё-таки здесь, всё нормально, всё в порядке.
А дальше, постарше, приобретал некоторую уверенность в себе, но осторожную. Я очень хорошо помню, что она всё равно была не переступающей через то чувство, которое возникает у окружающих в рамках общения со мной, мне всегда это было очень ценно и важно. Это и плюс, и минус, но, тем не менее, было не всё равно, как впоследствии даже не сложатся наши отношения, как контакт с тем или иным человеком, не важно, случайный, долгосрочный, с близким, далёким, даже уважаемым или не очень уважаемым, скажется на нём. Больно ли ему, приятно ли и так далее, это было важно всегда.
Если говорить о таких детских увлечениях, это тоже от папы в значительной степени пришло, у меня был огромный набор военной техники, такие, причём очень хорошего качества, ну, как хорошего — по советским временам хорошего. Помимо этого был ещё, нельзя назвать комплектом, делал собственными руками, даже не набор, а огромная куча пластилиновых солдатиков.
Причём не больших, которые требовали деталей, а микроскопических, в четверть спичечного коробка с едва понятным телом, туловище, руки, ноги, голова и какой-нибудь знак развития: красненькая — это наш, чёрная шапочка или беленькая — это какой-нибудь немец.
И таких было несколько десятков, а может быть, под сотню, в общей сложности, устраиваемые баталии помимо того, что оставляли грязь, понятно, что пластилин, который попадал куда-нибудь на мебель, на пол или ещё куда-то, не очень радовал маму. Но я же не только их как-то расставлял, но и устраивал бой.
И понятно, что там помимо людей, рядовых солдат, был какой-то командир, комиссар или ещё кто-то.
И понятно, что наши должны были победить неизменно, и побеждали, но одним из основных элементов этого сражения, конечно, была какая-то жертва, какой-то героизм, это точно совершенно, и понятно, что гипотетически я был готов оказаться в этой роли, да, такое было, но это не мечта всей жизни ни в коем случае.
Самым ярким детским впечатлением был такой выезд в Красково, где находилась дача одного папиного сослуживца, приятеля очень хорошего, туда съезжались его достаточно большая семья и много семей его знакомых и друзей. Мы играли в войну, но это были те самые, которые вам не понравились, кондовые элементы бронетехники, но они были при этом совершенно замечательные, коих у него было какое-то сумасшедшее количество. Просто когда я увидел эту цифру, я понял, что моя коллекция, которая бы здесь не уместилась, вот на этом столе, это просто капля в море.
Более того, они у него все был ещё и раскрашены дополнительно, и делились они, условно говоря, на зелёных и синих, нет, не синих, потому что ещё были голубые каски ООН, так он их называл, такие миротворческие войска. И этот участок делился на две территории, создавалась карта, он художник по профессии, художник-оформитель, в полиграфической какой-то сфере работал. И дальше вся компания пап и мальчиков, мальчишки в основном, конечно, делились на две группы, у нас были какие-то такие, отличительные тоже знаки, и мы по каким-то правилам...
Полдня было подготовки, потом обед, мамы готовили обед, потом полдня было этой игры военной. Это просто сказка, невероятная история. Необыкновенная, не очень были понятны мне какие-то правила тогда, в детстве, но удовольствие от того, что эти танки ездят по реальным каким-то грядкам, где-то там прячутся за деревьями, какие-то валы преодолевают, супер. Пушки стреляют, как-то всё имитируется, даже поджигали бумагу, пропитанную в селитре, и она чуть-чуть дымила, символизировала некое там...
Ну, в общем, невероятно всё было здорово. Причём цель была, конечно, драйв, удовольствие. Не имитация какая-то, не реконструкция, плюс удовольствие от игры. Конечно, играл, как все, как и положено, была ещё и коллекция железной дороги, ужасно мне тоже это нравилось. Я любил играть, ну, с ребятами, понятно, в войнушку, как это было принято, во дворах, обязательно.
Спортивные игры, да. Футбол — меньше, волейбол, бадминтон, настольный теннис, упоительно и с радостью. Ещё из таких игр: мы с моим двоюродным братом играли в следователей, то есть он был следователем, а я — экспертом-криминалистом. Мы якобы писали какие-то дела, каким-то образом что-то расследовали, составляли протокол, в общем, вот в такую серьёзную игру играли.
Ещё у нас было замечательное совершенно увлечение, мы читали примерно одинаковые книжки, где-то класс пятый, шестой, седьмой, и с моими друзьями, очень близкий друг был тогда Юрка и несколько там, его сестра-близнец, и ещё несколько девчонок потом к нам присоединились. Мы писали письма друг другу, присваивая себе имена героев. То есть я был Д’Артаньян, он был лордом Грейстоком из книги про Тарзана, кем-то были барышни, я уже не помню, и мы переписывались, создавая какие-то мифологические ситуации. Была такая вот игра из любимых детских тоже. Ну, как — игра, не игра.
Конечно, я был в какой-то степени замкнутым... Ну, не замкнутым, нет. Я не был тем ребёнком, который прибегает и рассказывает сто процентов всё, что с ним происходит, вот вываливает на-гора. Я любил делиться, но были вещи и переживания, которые я однозначно оставлял сам себе. Никогда клещами из меня, если эта ситуация не была какой-то критической, ничего не тянули, но я про себя в детстве был убеждён, что просто потому, что они ничего не знают, ну, откуда же им знать. А они, я думаю, были мудры, потому что не настаивали. Двери всегда открыты были, не было закрытых дверей никогда. И до сих пор так.
У родителей закрытых дверей не бывает. Во-первых, мы уходили спать раньше. Двери всё равно были открыты, потому что детям было принято держать открытой дверь. И когда они ложились спать, то дверь тоже была всегда открыта, это я тоже могу сказать совершенно точно, потому что это классическая ненавистная привычка ребёнка — ночью сходить, куда нужно, а потом вернуться не к себе, а к родителям. И, естественно, нарушить им весь сон, а завтра обоим на работу.
Это была любимейшая детская традиция, я плюхался к ним обязательно. Прийти, лечь, меня там погладят, пригреют, и даже, когда приезжали гости какие-то, а их бывало всегда в доме очень много: и близких, и далёких, и из соседних республик, то есть отовсюду, то нередко мне стелили, укладывали одеяло в какую-то щель между двойными кроватями, чтобы я туда не проваливался, ну, и чтобы маму с папой не спихивал ночью, был ещё совсем маленьким. Но комичность ситуации была в том, что папа всегда спал хорошо, его разбуди, пожелай спокойной ночи — он опять уснёт. А если маму разбудить, то она уже дальше не заснёт, до сих пор так. Её это всегда очень тревожило, а, собственно, ситуация заключалась в том, что я, зная, что маму нельзя тревожить, обычно... А, даже не так, я всё перепутал.
Папа обычно по доброте сквозь сон меня пускал, я приходил ночью, сквозь сон толкал его, и он меня запускал, ложился спать, и дальше, наверное, под утро я ему мешал, естественно, просыпаясь раньше или ещё как-то. А мама мне всегда строго-настрого говорила идти к себе спать, потому что я мешаю. И как-то они решили схитрить и поменялись местами. Я ночью пришёл, зашёл с папиной стороны, понял, что что-то не то...
Развернулся и пошёл спать. И его толкнул, чтобы всё случилось, как мне хотелось.
— Скажите мне, друзья ваши того времени, кто это был? В старших классах?
— В старших классах — это мои и друзья по школе, это, основные, конечно, друзья, наверное, их несколько человек, но их больше, конечно, существенно, потому что это был не только мой класс, были ребята и старше, и младше, и среди них есть те, с кем мы общаемся очень близко до сих пор. В значительной степени это были люди, мне близкие по духу, с которыми возникало некое созвучие душ, так это точно.
— Первая выпивка?
— О, Господи, да не помню, ранняя какая-то... Ну, какого-то яркого впечатления нет... Дома, за столом, конечно, символически, попробовать там вина полбакальчика, дома пробовал, конечно. То есть это было... Каких-то жёстких, неукоснительных требований ни в коем случае, конечно, никогда в жизни не было. Уж лучше дома с ребятами прийти, но в пятнадцать, конечно, мы не приходили с ребятами, чтобы выпивать.
А в восемнадцать, например, когда мы закончили школу и на первом курсе собрались пацанами, какими мы тогда ещё были, троица друзей, мы встретились, накрыли, как могли, тогда стол, достали бутылку водки, а родители пришли — комната же проходная, как я объяснял. Поздоровались, естественно все знали там, тётю Лену и дядю Илюшу, дружили сто лет, и, помимо меня, два моих друга вот так напряглись и испуганно, выжидающе, мол, мы тут вроде как нарушаем, нехорошо же. Нам сказали, мол, ничего страшного, сидите.
Да. И прошли. Один из них расслабился, поскольку ещё и рюмку такую выпил, сказал: «Как взрослые, сидим!» Это было очень точно. Нет-нет, с этим никаких вопросов дома не возникало. Конфликтов по этому поводу точно не было.
По поводу алкогоглизма. У меня глубокое убеждение, что это как раз, увы, печальная и плачевная участь некоторых, но однозначно не риск для каждого.
Убеждён, что, конечно, в студенческие времена никакого вкуса от напитка я не понимал, хотя бы в силу того, что напитки были предельно примитивные и низкокачественные, как это и положено. Поэтому, когда удавалось что-то попробовать, просто, что называется, попробовать вкус — да, но однозначно этого риска на тот момент я не чувствовал, просто по той причине, что это не было даже близко к какому-то максимуму моего свободного времени.
У меня в огромном количестве был волейбол, я безумно и упоенно играл везде и всюду, у меня огромное количество друзей и компаний на этой почве сложилось. Было огромное количество других активностей, я много посещал театр, я запойно ходил в тот момент, это были вновь открываемые и не только музеи, которые были интересны, я тоже не пропускал выставки. Это была активная работа в школе, даже в студенческие времена я работал в родной школе, в системе, условно говоря, дополнительного образования, это походы, поездки, кружки и так далее.
Так что у меня не было, скажем так, дефицита общения точно совершенно и не было вопроса, что делать. Что делать? Ну, выпить. Нет. Это было всегда привязано к чему-то, то есть это не было болезненным убиванием времени, уж точно совершенно. Алкоголь дома почти всегда бывал, но в неизвестных ни для кого количествах.
Папа очень любил и до сих пор любит делать наливки. Не настойки, а наливки. Сладкую, густую такую, из натуральной ягоды, с перебродившим сахаром, ужасно вкусно, девочкам особенно нравится, но она может стоять, повторюсь, год, и по глоточку от неё будут отхлёбывать. Нет, это вообще не проблема.
Я убеждён, что любой алкоголизм — это человеческая трагедия, и как состояние, и как причина. И основа, конечно, это одиночество. Это глубокое одиночество, это неслучившаяся жизнь. Это Чехов — когда нечем жить, тогда живут миражами, всё-таки лучше, чем ничего.
— Но встречались с учителем-алкоголиком?
— Да, это мой самый близкий друг в жизни, которого уже нет в живых. Несколько лет нет в живых. Это был, как, видимо, это часто бывает в этой нарастающей ситуации, это было не равно распределённое время, это имело какие-то исходные черты. Я знаю эти случаи, я знаком с этими случаями среди моих дальних коллег, с которыми я работал в одном коллективе. То есть это не мои директора-подчинённые, но я знал об этих случаях и знаю до сих пор. Увы, это беда, это известно. Но надо разделять всякий раз, и я не готов общо об этом говорить, если говорю о судьбе одного человека, то это одна ситуация, я прекрасно понимаю причины, истоки и трагедию, и прощаю, и понимаю.
—А школьная алкоголизация ребячья? Десятый класс, девятый?
— Это страшная социальная беда, это не только в трагедиях единичных, беда гораздо глубже, если мы о системной проблеме, это вообще образ, который на самом деле в современной ситуации в последние несколько лет начинает постепенно переламываться, это очень хорошо.
Возникает какая-то весомая альтернатива, та, которая выражается в, на мой взгляд, очень симпатичной социальной рекламе. «Быть умным — это круто», «А девушкам нравятся специалисты в области математики» или как-то так это звучит, «Я разбираюсь в биологии. Девушкам это нравится».
Вот эта альтернатива, помноженная или в дополнение к увлечению, очень такому масштабному увлечению спортом, работе над своей фигурой — это не панацея, но это однозначно лучше, чем убивание времени в тусовках по дворам с сигаретой, коктейлем, не дай Бог, а то и с травкой и всем остальным.
Но это всегда — не сама проблема, как она есть, а это результат опять же социального одиночества, одиночество в стае совершенно спокойное, когда не к чему себя приложить, когда не в чем себя реализовать, когда ты сомневаешься, что ты чего-то стоишь, что ты кому-то нужен и от того, что ты сегодня сделал, хоть сколько-нибудь есть удовлетворение. Тогда это изо дня в день, тогда это образ жизни, ну, а когда вокруг ещё ты существуешь в пространстве, где это в принципе принято, и, простите, масштабнейшая реклама пива, которая существовала ещё последние лет десять — это, простите, на самом деле реальное преступление против молодых ребят.
Слава Богу, сейчас много чего делается в этом направлении, слава Богу, резко возрастают цены на сигареты и, я надеюсь, возрастут ещё больше. Может быть, но не уверен, что с точки зрения алкоголя это путь, потому что в нашей привычной изворотливой среде альтернативой будет мерзкий суррогат. И все технические варианты. Но это комплексное решение.
И то, что, о чём мы говорим, моя профессиональная нынешняя деятельность, развитие дополнительного образования, создание всех условий для реализации, в Москве, слава Богу, есть такая возможность. И когда пьют в каком-нибудь далёком, на отшибе, селе или деревне, я не говорю, что это хорошо, но это хотя бы объяснимо. Когда это происходит в Москве, это понятно, чья ответственность. И родительская, и тех, кто должен это организовать, и школы — коллективная.
— А как быть с пьющими родителями? Что может сделать учитель?
— Сам, один — почти ничего. Ну, не почти. Не так. Если он готов в это включиться максимально, то он может сделать очень многое. Ни в коей мере не заменив их, стать другом, наставником, значимым другим кем-то, который в этой жизни будет тем, кто слышит. Тем, кто поможет. Тем, кто подскажет. Это не значит, что это однозначно избавит от проблемы. Нет, конечно. Но это даст шанс на другое детство, на другую социализацию, на другие первые шаги в жизни. Я должен принимать во внимание этот факт, я должен понимать обстоятельства, в которых находится этот ребёнок. Но быть снисходительным просто как...
Принято решение, как призму, через которую я вообще смотрю на эту ситуацию, это тоже преступная позиция. Это означает априори выписать индульгенцию и, значит, создать иллюзию: «Я — несчастный человек, мне вообще всё в жизни должно прощаться». Нет, стоп. Вот это — тоже преступление. Надо очень аккуратно выстраивать эту систему отношений, чтобы, с одной стороны, человек понимал, что в его трудной ситуации его готовы понять и где-то пойти ему навстречу, но это не снимает с него тех задач, которые перед ним в этой жизни стоят.
Продолжение следует
P.S. Ссылка на видеозапись интервью с Антоном Ильичом Молевым.
