6 июня исполняется 216 лет со дня рождения А.С.Пушкина. К памятнику поэту на Пушкинской площади придут его почитатели, поэты и потомки. Баронесса Клотильда фон Ринтелен, урожденная графиня Меренберг, правнучка Пушкина и Александра II, уже посетила Государственный музей А.С.Пушкина в Москве.
Живет она в немецком Висбадене, по образованию врач и помогает лечебным учреждениям Санкт-Петербурга. Из Москвы она отправилась в Кострому. Другая наследница Пушкина — Александра Гамильтон, герцогиня Аберкорнская, — приезжала из Ирландии 26 мая, в день рождения своего великого предка по старому стилю. Побывала на вручении Новой Пушкинской премии и отправилась в Болдино. Она намерена учредить свою литературную премию совместно с одной из российских библиотек.
Новой Пушкинской премией 11 лет руководит писатель Андрей Битов. Мы поговорили с ним не столько о Пушкине, сколько о пользе чтения и месте писателя в современном мире.
— Лауреатами Новой Пушкинской премии в этом году стали дети. Не связано ли это с тем, что не нашлось никого достойного среди взрослых писателей и поэтов?
— Нам удалось поддержать хорошего человека Льва Яковлева, который по доброте душевной руководит детской студией при гайдаровской библиотеке. Вы же видите, какие они все милые. Ничего дурного с ними не случится, пока дети будут с ним. Яковлев не даст им загулять. Мы никогда не знаем, кто нам подаст пример.
— Вы помните момент, когда ощутили себя писателем? Произошло ли это в детском возрасте?
— Я не помню. Но после смерти отца в 1977 году мать стала разбирать переписку времен войны и обнаружила в его архиве свое письмо. Я к тому времени уже считался писателем. Мой отец был архитектором. Его мобилизовали на Урал монтировать эвакуированные заводы. А мы с братом торчали в первую блокадную зиму в Ленинграде. Отец переживал, как мы всё переносим. На Урале была мирная жизнь, а в Питере шли бомбежки. Мать пишет ему, что дети — странные люди, они всё воспринимают по-своему. Старший мечтает стать летчиком, а младший — писателем. Это обо мне. В скобках она поставила восклицательный и вопросительный знаки. Шел 1941 год, война. Мне было 4 года. Откуда что взялось, не могу понять. Я об этом и думать не думал до того момента, когда мне исполнилось 20 лет и я попал на собрание литературного объединения Ленинградского горного института, где учился. Мне там так понравилось! Когда мне сказали, что все тут пишут, и спросили, что пишу я, я поступил как профессионал и начал с плагиата. Вспомнил два стишка своего старшего брата и прочитал их. Мои слушатели поморщились, но приняли меня в свои ряды. Пришлось сесть и начать писать. По-видимому, в том отрезке времени я уже созрел как читатель.
— Вы прочитали работы юных пушкинских лауреатов. И что в них особенного нашли, чего уже на дух нет во взрослом литераторе?
— Непосредственность. Чем непосредственнее, тем лучше, поскольку мастерства у ребенка не может быть. Литературному труду нельзя научиться. Рисовать, музицировать, может быть, и можно, но писать — нет. Это нелепость. Даже наш Литературный институт — это абсурд. Надо научиться читать. Если дети к этому пришли, да еще и сами пишут, то перспективы есть.
— А у писателя происходит нечто вроде ломки голоса, как у юного певца?
— Знаю трагические случаи, когда превозносили юное творчество, а потом человек погибал. Потому что таланта-то не было, а только звукоподражание. Дети же умеют подражать. Искусство педагога в том и состоит, чтобы предостеречь их от этого. Важно, чтобы они полюбили слово, а собственная рука помогала им понять, что все это не так просто. Я был чудовищно тупой и читал по слогам. И до сих пор читаю по слогам каждое слово. Если текст не достоин такого чтения, не могу его дочитать. Следовательно, я одолел 20 книжек, которые стоили того, высосал их так, как будто сам написал, и, значит, чему-то научился. Это мой метод. Не всем его рекомендую, потому что не все такие тупые, как я. Способным людям не надо идти в литературу.
— Парадоксальное утверждение!
— Нет, не парадоксальное. Не надо идти, потому что они способные.
— А что же им в таком случае делать?
— Вы думаете, только литературой можно заниматься? Есть бездна других занятий. Нужны хорошие стулья, сапоги и пироги. Все это ждет настоящего отношения к материалу. Посчитайте, сколько писателей на самом деле. Их же совсем нет. И не может быть. Иногда умный и способный человек, проживший хорошую и честную жизнь, может написать одну книгу, как Грибоедов и Венедикт Ерофеев. Хватило же. Писатель — это не профессия, к ней приучать никого не надо.
— Вы считаете, что литературу у нас всегда пинали. Неужели на вашей памяти не было периода, когда ей давали зеленый свет?
— Никогда. Всегда власть приспосабливала литературу к идеологии. Бедного Пушкина всю жизнь окрашивали в разные цвета. Если прочесть то, что он написал, то станет ясно, что более якобинского писателя просто нет. Кто мрачнее, страшнее, анархичнее Пушкина? В то же время он может показаться монархистом, да кем угодно. Поэтому я и говорю, что искусство чтения — самое главное. Важно умение воспринимать текст. А потом, когда вы поймете, какая глубина у настоящего текста, в вас может проснуться решимость сделать свой. Вы только взгляните на какую-нибудь библиотеку или ярмарку. Какое количество книг! Это же ужас!
Был в Ленинграде прекрасный детский писатель Олег Григорьев. Мы с ним дружили. Он мне казался маленьким, хотя был младше всего на 6 лет. Как-то он сказал, что каждому, кто написал хотя бы одно предложение, надо ставить памятник. Правильно сказал. Было бы неплохо, если бы соблюдались заветы Олега Григорьева и писателю сразу отводили бы могилу. Встречал я еще одного великого писателя, которого потом потерял из виду. Мы его приняли в свою среду, весьма талантливую, в ту пору, когда учились на Высших сценарных курсах. Никто из нас не был известен, а потом оказалось, что все это нынешние классики. Так вот этот человек, а он был грузином, написал только одну фразу. Фраза была такая: «После скромного ужина тихо сидят старая мать и сын-неудачник». Мы ему сказали: «Ну, ты гений! А мы — так, никто». И больше ничего не было. Он исчез. Может, что-то и сделал. Я знаю писателей, которые возникали просто от собственного остроумия: шутили-шутили и дошутились. Они развивались не через чтение, а другим способом. Как это было у Жванецкого, Юза Алешковского. Очень ценные писатели! А Венедикт Ерофеев был в гораздо большей степени читателем.
— А можно сегодня прокормиться писательским трудом?
— Свои первые 300 рублей я получил еще сталинскими деньгами, хотя и не при Сталине. Тогда это сумма была равна почти что 300 долларам. С тех пор и остались те самые 300 рублей, которые теперь можно приравнять к пучку укропа. Толстой однажды сказал, что получает неплохие деньги за очень несерьезный труд в сравнении с крестьянским. А Достоевскому нужно было зарабатывать и на что-то существовать. В этом смысле он профессиональный писатель.
— А что вы подразумеваете под понятием «профессия»?
— Я не люблю это слово. Хотя профессионалы у нас есть. Скажем, люди, производящие сериалы и детективы. Это уже профессиональный рынок. Раньше к числу профессионалов принадлежали писатели, которые занимали посты секретарей. У них были большие тиражи. Они получали больше других за счет того, что служили государству. Но писателю важно сохранить независимость. Профессионалы — это прежде всего врачи, учителя, юристы. Те, кто ответственен перед людьми и отвечает за произведенный продукт. Я бы приравнял писателей к сапожникам, пекарям, кустарям, к тем, кто умеет что-то делать. И, естественно, к скульпторам, музыкантам. Они умеют то, чего не умеют другие. Столяр, плотник, сапожник — великие люди, потому что создают. Главное, чтобы писателю не мешали, не лезли со своими идиотскими идеями и сами научились бы читать
