Андрей Смирнов снял новый фильм «Француз». Первый показ состоялся на закрытии «Кинотавра-2019». По сюжету в начале оттепели сын русской эмигрантки в составе студенческой делегации приезжает из Франции в Россию с тайной целью найти отца, связь с которым прервалась после отъезда матери. Кинокритик Виктор Матизен поговорил с режиссером о былом и настоящем.
– Каким вы сами были в 1957 году?
– Учился в 9-м классе французской школы неподалеку от нашего дома. Был комсомольским активистом, и во время знаменитого Всемирного фестиваля молодежи и студентов нас, девятерых оболтусов, отправили по обмену на месяц во Францию. По возвращении мне выдали грамоту райкома комсомола за пропаганду советского образа жизни: учительница, которая нас сопровождала, рассказала, как я призывал французов читать коммунистический манифест.
Помню, как в Париже нас сводили в музей и мы с презрением смотрели на полотна Матисса и Ван Гога, поскольку были уверены, что это отрыжка буржуазного упадка, а настоящей живописью для нас тогда были «Три богатыря». Таким я и пришел во ВГИК, где на старшем курсе тогда учились Тарковский, Шукшин, Митта...
– Там вы и пересмотрели свое отношение к живописи?
– Не только к ней – из института я просто вышел другим. И когда сдавал экзамен по изобразительному искусству, имел наглость сообщить нашему профессору Николаю Николаевичу Третьякову, что не люблю Репина. На что он сказал: «Ну что же, расскажите мне, за что вы его не любите». И после ответа поставил мне пятерку.
– Узнаю Третьякова. Замечательный был человек.
– Вы ему тоже сдавали?
– 20 лет спустя, и еще как. Он вручил мне кучу карточек с фотокопиями картин, улыбнулся и жестом предложил расфасовать. Я раскидал их по направлениям и назвал авторов. Ник-Ник взял мою зачетку и вывел то же, что вам. Сдать изо в форме сдачи карт – это было нечто невиданное…
Но вернемся к оттепели. Чем вам запомнился съезд КПСС, на котором, к изумлению всего мира, Хрущев осудил Сталина?
– После этого доклада отец пришел домой с белым лицом, не снимая плаща, прошел в свой кабинет, где над столом висел застекленный портрет Сталина с трубкой, с размаху хватил его об пол, смял, взял веник с совком, смёл и выбросил в мусорное ведро.
– Тем не менее 2 года спустя он (писатель Сергей Смирнов. – Ред.) председательствовал на собрании, где по лекалу сталинского времени травили и исключили из Союза писателей Пастернака. Вас это как-то затронуло?
– Тогда я еще не прочел ни одной строки Пастернака и вообще не знал, кто он такой. Узнал только в институте.
– Впоследствии Сергей Сергеевич сожалел о своем участии в этом шабаше?
– Был момент в 70-е, когда Окуджаву вызвали на заседание парткома Союза писателей и предъявили идеологические претензии, хотя дело было в зависти: коллеги не могли пережить, что он каждый год ездил во Францию и с успехом пел свои песни в зале «Олимпия».
Отец участвовал в этом заседании, и я спросил: «Тебе что, Пастернака мало?» Его перекосило, но он не взорвался, а спросил: «Тебе никогда не приходилось делать то, о чем ты потом пожалел? Ты счастливый человек…» Я понял, что его это мучит, и больше никогда на эту тему не заговаривал.
– Следующая веха – шестьдесят восьмой...
– В 6 утра меня разбудил звонок, и приятель сказал: «Включай радио». Я мгновенно понял, о чем речь, врубил «Свободу» и услышал пронзительный голос: «Женя Евтушенко, ребята, сделайте что-нибудь! Нас душат!» Это был Ганзелка или Зикмунд из пары тогдашних знаменитых путешественников. А где-то в мае я сказал отцу, который тоже с сочувствием следил за чешскими делами, что Пражская весна закончится, как в Венгрии, советскими танками.
Он закричал: «Ты ничего не понимаешь! Сейчас другие времена!» Шестьдесят восьмой год отнял надежду у последних верующих в то, что из этого строя может получиться что-то человеческое. Я-то потерял ее раньше, потому что во ВГИКе стал смотреть на историю глазами Бердяева и других философов «Вех».
– Интересно, а в 60-е–70-е вы думали о том, что советский режим когда-нибудь рухнет?
– Я был в этом уверен. Но не думал, что так быстро.
Помню, как отец играл в шахматы с приятелем, зам. министра морфлота, а я к ним зашел. Они налили мне рюмку, завязался разговор, и этот замминистра мне сказал: «Андрей, ты же умный парень. Ну что ты всё рыпаешься, зачем понапрасну тратишь время? Неужели не понимаешь, что все это на тысячу лет вперед?» Я засмеялся и сказал: «Один деятель уже замахнулся на тыщу лет, а продержался всего двенадцать. Я, может, и не увижу, но мои дети точно увидят конец этого режима». На что отец заметил: «Не обращайте внимания, он у нас двинутый».
– Между прочим, в связи с обилием сексуальных эпизодов в конкурсной программе «Кинотавра» вас вспомнили еще до премьеры «Француза». Ведь это же вы в своей «Осени» первым сняли в отечественном кино постельную сцену – можно сказать, лишили девственности важнейшее из искусств. Как это ее не выбросили бдительные товарищи из Госкино?
– Им и без нее было чем заняться. И в «Осени», и в «Зеркале», которое Тарковский монтировал на «Мосфильме» через две двери от меня, хватало других раздражающих моментов. В это время в Москву приехал каннский отборщик, который мог взять в программу нечто нежелательное. Примчался министр кинематографии Ермаш – и понеслось.
Ни одну картину у Тарковского не резали так, как «Зеркало», но ничто не помогало – Госкино требовало резать дальше. Директор студии Сизов решил собрать режиссеров, чтобы заручиться их поддержкой, и спросил меня: «Как ты думаешь, поддержат?» Я говорю: «Конечно! Гениальная же картина!» Назначают собрание. Встречаю в коридоре Андрея, он нервно спрашивает: «Ты-то придешь?» Я говорю: «У меня в это время съемка, к сожалению. Да ты не волнуйся, быть не может, чтобы не поддержали!» Вечером прихожу домой, звоню Тарковскому и слышу: «Я с тобой разговаривать не хочу!»
Наутро побежал читать стенограмму. У меня волосы встали дыбом от того, что там говорили! Наумов, Хуциев, Райзман, наконец! Я к нему: «Юлий Яковлевич, как вы могли?!» – «Я так думаю!» – «Ну и думали бы себе на здоровье! Но вы же просто нож в человека воткнули!» – «А почему у него одна актриса играет мать и жену? Это что, эдипов комплекс?!»
– А по поводу «Осени» собрания не было?
– Меня просто вызвали к Сизову и приказали: «Вот это, это, то и еще вон то – вырезать». Я снимал картину три месяца, а сдавал, кажется, семь, причем Ермаш до последнего требовал убрать кульминационную сцену в пивной, без которой все остальное становилось бессмысленным. Я понял, что дальше отступать некуда, и написал три отчаянных письма – в ЦК КПСС, в Союз кинематографистов и в Агентство по авторским правам. Как ни странно, это помогло. Меня снова вызвали, и Сизов сказал: «Ну вырежи из нее хоть что-нибудь!» Я не тронул ни кадра, а написал, что выполнил указание. Никто этого не заметил, но все равно я получил по полной: в Москве картину не выпустили, на Украине запретили, Свердловский обком снял с проката. Никакой рекламы, ни одной рецензии. Как будто фильма не было.
Можете себе вообразить: когда Фатюшин и Гундарева в интервью говорили, что дебютировали в «Осени», их слова выбрасывали из публикаций. А уже в 90-е годы ко мне в разных концах России начали подходить женщины в возрасте 40 с небольшим лет и говорить о том, какую роль сыграл этот фильм в их судьбе. Одна сказала: у них в школе считалось, что если мальчик предлагал девочке сходить на «Осень», то у него серьезные намерения. Это лучшая рецензия на фильм, которую я слышал.
– Вы впервые попали в опалу из-за «Ангела»?
– Когда я его сдавал, начальник главка Госкино Егоров – режиссер, кстати – встал и вышел из зала со словами: «Меня на подобную мерзость прошу не приглашать». Остальные – за ним. А со мной, как с зачумленным, никто не разговаривал… Фильм уложили на полку на 21 год.
– Это тот Егоров, который снял «Простую историю» про любовь простой председательницы колхоза (Мордюкова) к простому секретарю райкома (Ульянов)?
– Он самый. Что интересно, лет через десять видит меня в болшевском доме творчества, приглашает к себе за стол, наливает – ну, брат просто! Мы выпили, разговорились, и оказалось, что «Ангел» запомнился ему кадр в кадр, так на него подействовал…
– Вы остались в немилости и после «Белорусского вокзала», несмотря на его триумфальное шествие?
– А вы знаете, что съемки «Вокзала» четырежды останавливали?
– За что?
– За то, что показываю «неустроенные судьбы ветеранов войны», и вообще я клеветнически изображаю советскую жизнь и даже погоду, которая в фильме всегда плохая. И к тому же хотели, чтобы я переснял финал с Инной Макаровой вместо Нины Ургант. Я написал заявление, что прекращаю работу, все бросил и уехал к приятелю в Пахру, где забухал. Через три дня меня вернули, разрешили оставить Ургант, но заставили переодеть героев в чистую одежду.
Тут начался съезд партии, устроили специальный показ в Доме кино с участием делегатов, вышел какой-то козел и сказал, что кино посвящается съезду. Я не сдержался и заявил, что глубоко оскорблен этими словами, потому что мы три года работали не для съездов, а для зрителей. Чем, сами понимаете, многое предопределил.
«Совэкспортфильм» показал мой фильм на неделях советского кино в ста с чем-то странах – но без меня. Я вообще после той школьной поездки во Францию смог выбраться за границу, когда во время перестройки «Ангела» достали с полки и меня пригласили с ним в Турин. Когда самолет коснулся земли, оператор Паша Лебешев говорит: «Ну всё, сели». Я спрашиваю: «Посмотри, что написано на здании аэропорта – точно не Магадан?»
– Насколько я знаю, «Французу» тоже пришлось нелегко.
– Да, но это были трудности другого свойства. Я закончил сценарий в последний день 2014 года, за 2015-й нашел частное финансирование, съемки должны были начаться в мае 2016-го. 12 марта мне стукнуло 75, а через четыре дня лопнул банк «Екатерининский», где лежало два миллиона спонсорских денег и все, что мы с женой заработали за 40 лет. Я стал писать письма олигархам с просьбой помочь, но получил отклик только в середине 2017-го и вернулся к работе.
– Вы довольны судьбой своей предыдущей картины «Жила-была одна баба»? Пресса приняла ее очень хорошо.
– Не очень доволен. Она получила шесть «Ник» и двух «Белых слонов», но не вернула вложенных денег, а «Первый канал» так и не показал ее 5-серийную телеверсию.
– Современное российское кино вас радует?
– Вижу, что появляется много независимых от государственного финансирования картин, сделанных людьми, выросшими в условиях немыслимой для нашего поколения свободы. Выходят сериалы весьма достойного художественного и профессионального уровня – «Звоните Ди Каприо!», «Домашний арест», «Обычная женщина» Бориса Хлебникова…
– …а также «Садовое кольцо» некоего Алексея Смирнова (сын режиссера. – Ред.)...
– (Смеется.) Словом, еще пара таких поколений – и станет ясно, на что способен отечественный кинематограф в отсутствие цензуры.
– А вы не слишком оптимистичны? Минкульт может не выпустить в прокат любую неугодную картину, будь то «Клип», «Приказано забыть» или «Смерть Сталина»...
– Но вы же видите, что, несмотря на сильное давление, в прокат были выпущены и «Матильда», против которой развязала кампанию госпожа Поклонская, и «Братство» Лунгина, на которое ополчились военные. Согласитесь, что есть большая разница с тем, что творили в советские годы.
– Разница есть, но есть и масса желающих свести ее к нулю.
– Когда я работал над двумя последними картинами, не было никакого давления – я делал все, что считал нужным. Хотя это достаточно далеко от кинопотока: советская жизнь показана отнюдь не такой, какой бы ее хотелось видеть тем, кто по ней ностальгирует.
– Откуда, вы думаете, берется эта ностальгия по Советскому Союзу?
– Что вы хотите – горбачевская перестройка не была завершена, ельцинский суд над КПСС ничем не закончился, немецкий агент до сих пор лежит на Красной площади, а его бюсты и статуи по-прежнему стоят по всей стране. Один столичный проспект все еще называется Ленинским, другой все так же носит имя председателя КГБ Андропова. И никуда не делись улицы имени главного чекиста. Пока мы окончательно не сведем счеты с прошлым, оно будет возвращаться.
– Вижу, вы теперь гораздо осторожнее в высказываниях, чем в девяностые.
– Но в девяностые я не снимал кино.
– Боитесь за «Француза»?
– Есть такое.
– Выходит, страх не исчез?
– Конечно, куда ему деться?
Виктор Матизен
