Аристократ с глазами клоуна

Передо мной сидел аристократ. Не холеный, но с достоинством и в хорошем костюме. Смеялся, а в глазах — грусть. Чувствовалось, что — одинокий, но не жаловался. И слово «обреченность» в голову не приходило.

Думала ли я тогда, слушая его красивый голос и бесконечные истории про жизнь, про слезы и любовь в театре, что это будет его последнее интервью. Его — кумира 60—70х, чья звезда ярко вспыхнула, ярко пролетела (в том числе и над Парижем) и тихо угасла.

В чреве Парижа

— В Париже в 1965 году я имел сумасшедшую прессу. А в Москве получил по полной — журнал «Театральная жизнь» написал: «Вместо того чтобы думать о серьезных ролях молодых героев, Бортников вспоминает о Симоне Синьоре» — что-то в этом духе. А как я мог ее забыть — звезду экрана?

— СССР — закрытая страна, артисты, выезжающие за рубеж, под строгим присмотром. Вы в Париже себе что-нибудь позволяли?

— Посещал злачные места. Я всегда жил по принципу «пан или пропал». Я думал, если уж я оказался в Париже, то должен познать все. С одним русскоговорящим французиком я решил обследовать ночью Нотр-Дам. Я ему так и сказал, что, мол, очень люблю фильм «Собор Парижской Богоматери», и мы с ним отправились в ночи. Собор был на реставрации, полуоткрыт-полузакрыт, и по лесам мы забрались внутрь. А в это время ночной дозор (смеется) полиции. Француз только успел шепнуть: «Молчи!» — и я молчал как рыба, потому что если бы признался, что я из Советского Союза, да еще и гастролер, был бы дикий скандал.

— То есть вы изображали из себя глухонемого?

— Мой приятель сказал полицейским: «Да он чокнутый, я вам сам все объясню» — и отмотался. Много в Париже приключений было. Мне хотелось побывать в чреве Парижа, на знаменитом рынке, посмотреть шокирующее кабаре и, естественно (какой русский не любит быстрой езды!), погулять по пляс Пигаль. Что мы и сделали с группой артистов. Посчитали, что у каждого в карманах, и решили зайти в доступный по средствам кабачок. Естественно, со стриптизом.

А швейцар оказался славянином и на ломаном русском посоветовал: «Да тут все дорого, но вы закажите кофе или пиво и больше ничего». Ну мы сели, заказали, смотрим, а нам носят и носят. Говорим: «Не надо нам этого», а официанты несут. Короче, когда принесли счет, в ход пошли часы, запонки, краснокожий паспорт. И тут появилась хозяйка: «Опять русс! Вон отсюда, пока я не вызвала полицию!!!» Когда мы поняли, что пронесло, были чрезмерно счастливы, и эта история вошла в анналы нашего театра.

— Вы экономили жалкие суточные?

— Для данных приключений? Нет! Просто удалось побывать и в хороших домах на обедах и на ужинах. Господи, да одно знакомство с Сержем Лифарем (знаменитый танцовщик труппы Дягилева. — М.Р.) чего стоило! Завадский мне тогда говорил: «Ты с Лифарем поосторожнее. У него дурная репутация». Но и он, и Луи Арагон, и Эльза Триоле — это мои дорогие воспоминания. Кстати, Арагону я привез из Москвы подарочек от Любочки Орловой. Ой, извините, конечно же, от Любови Петровны — она с ним в то время дружила.

Верочка, Любочка и Плятт

— Вы работали с великими. А давайте сыграем в такую игру. Я называю имя, а вы — продолжаете.

— Согласен.

— Итак, Любовь Орлова.

— Никаких вызывающих костюмов. Нелюбовь к вниманию праздной толпы. Всегда на высочайшем каблучке, точеные ножки, в меру хорошее декольте. Она была очаровательна. А на сцене… Ну вы же знаете эту знаменитую легенду со спектаклем «Милый лжец»?

— Нет.

— Ну как же… В «Лжеце» она играла с Пляттом и по тексту произносила фразу: «Мне 39 лет и ни одним днем больше». Так в зале каждый раз была овация. Потому что эти слова подтверждались ее данными — спина, ножки и т.д. Несмотря на свой средненький росточек, держала форму до последнего.

— Вера Марецкая.

— Ну это — полная противоположность Любови Петровне. Я участвовал с ними в нескольких спектаклях, в частности в «Шторме». Там была мизансцена, где артисты сидели за столом, как в президиуме. И вот я наблюдаю этих артисток — если Любовь Петровна делала ножку так (изящно кладет левую на правую), то Вера Петровна тут же перекладывает (правую на левую). Если Любочка держала ручку у подбородка, то Вера Петровна скромно складывала их на коленях.

Вера Петровна, надо заметить, не баловала туалетами труппу. Могла прийти в театр в растянутой кофте, косыночке, уличных сапожках. Если Орлова была дама светская и романтическая, то Вера Петровна брала нутром, силой природы.

— Следующее имя, мое самое любимое, — Ростислав Плятт.

— Я всегда называл его папашей — он часто играл моего отца. Великий мастер, мог сыграть телефонную книгу, и это не преувеличение. А роль дома заучивал так: слева — текст, справа — бухгалтерские счеты.

— Те самые, с деревянными костяшками?

— Те самые. Выучил монолог — отбросил костяшку. Еще выучил — еще одну. В жизни был очень тонким дипломатом. Фамилия у него странная — Плятт, хотя изначально на конце была только одна буква «т», это потом он еще одну прибавил — и получилось красиво. Никогда не был членом партии, а в конце жизни получил Героя Социалистического Труда. На сцене обожал шутить с партнерами. В одном спектакле он играл с Верой Петровной и изводил ее следующим образом: грим — усы, бороду, волосы — клеил только на одну часть лица, головы и ею поворачивался к публике, которая была уверена, что с гримом все в порядке. А «голая» часть доставалась Вере Петровне. Наконец, она решила ему отомстить и на одном спектакле делала все, чтобы развернуть его к публике «голой» частью. За кулисами все дрожали, ждали развязки и были уверены, что Плятт вот-вот сдастся. В какой-то критический момент он схватился руками за незагримированную часть лица, прикрыл его ладонями и с криком «Боже! Как у меня заболел зуб!» — убежал со сцены. За кулисами его встретили аплодисментами, а публика так ничего и не поняла.

Глазами клоуна

— Геннадий Леонидович, это правда, что после знаменитого спектакля «Глазами клоуна» на служебном входе театра вас ждали 400—500 поклонниц? Как двор-то вмещал?

— Правда. Пройти было невозможно, стояли, как в хоре Пятницкого, — плотно. Да и спектакль был потрясающий: зонги, пластика, фокусы, драма — все это производило бум. Я этот спектакль играл 20 лет. Нагрузка была колоссальная — текста больше, чем у шекспировского Гамлета, и, надо сказать, это была отличная закалка, которой я обязан выносливостью в жизни и в театре.

— Вы повторяете монологи из этого спектакля?

— Роль незабвенная — она повторяет и мою биографию. «Многие считают, что клоун должен иметь вид меланхолика. Но то, что клоун на самом деле меланхолик, люди никогда не догадываются». Или вот другой: «Любая похвала последнего рабочего сцены наполняет грудь артиста неимоверным ликованием».

— Лично мне, знаете ли, очень жаль, что после блестящего дебюта в кино — «Взрослые дети», «Наш дом» с Папановым и Бероевым, «Алло, Варшава» — кинематограф потерял к вам интерес. Почему?

— В кино мне не повезло. Я заявил о себе как о герое романтического склада. Но… Время менялось, и мой герой оказался невостребованным. Не было во мне, знаете ли, социальности. А молодежь меня любила. Особенно дамы.

— Ваши герои — сценические и экранные — производят впечатление не приспособленных к жизни людей. Вы-то приспособлены?

— Только в каких-то вещах. Когда я сам себе продюсер, я жесток и очень избирателен. А что касается бытовых вещей, я много пропускал мимо. Как это было в Париже: не важно, сколько денег, главное — я увижу Париж. Бог с ним, сколько получу в кино, главное — я сыграю эту роль. Ах, распределяют дачные участки — я в конце очереди, и очередь передо мной заканчивается.

— Ну а готовить вы умеете?

— Для гостей научился. Люблю грибочки, знаете ли, засолить, огурчики. А для себя я неприхотлив, я в этом смысле как крестьянский сын. Как-то я спросил Юрия Завадского: как играть принца или короля, когда знаешь, что дома пустой холодильник, а актерская зарплата смехотворная? «Ты об этом не думай, главное — духовность». (Смеется, поднимая указательный палец вверх.) Я понял, что можно быть неприспособленным к жизни, но потенциал, который существует в актере, дает право играть и короля Лира, и Гамлета, и буржуазных богатеев.

— Или Раскольникова в «Петербургских сновидениях».

— Вот это не в моей сути, я не мстителен. Не хочу решать проблемы рубя с плеча. Вот ко мне приходит режиссер, и я чувствую, что человек не видит цели в работе. Я говорю: «Дай мне две-три точки, где я смогу на тебя опереться». Но если я не чувствую этих точек, извините…

Раневской не отдали Маньку

— Но вернемся к нашей игре. Геннадий Леонидович, вы догадываетесь, какую фамилию я сейчас произнесу?

— Интересно.

— Фаина Раневская.

— Ну, это родственное. Она меня окрестила своим театральным внуком. Сразу приметила в первом спектакле и даже Завадскому позвонила. Характер — ох какой! Не дай бог попасть под недобрый взгляд Фаины. Все случаи с Завадским она провоцировала. Любила жизнь, любила конфликт, когда ее что-то задевало. А как было со «Штормом», где у нее была выдающаяся роль спекулянтки Маньки. Завадский сообщил Фаине, что Маньки больше не будет в спектакле, и объяснил: мол, Фаина Георгиевна, вы своей выдающейся игрой затмеваете всех. Теперь все, мол, и вы в том числе, будут ходить в массовке.

Серафима Бирман, та сразу схватила грабли — и на сцену. А Раневская, она не поняла, пошла к нему в кабинет и растерянно так произнесла (басит под Раневскую): «Юрий Александрович, оставьте мою Маньку в покое. Я обещаю вам, что буду теперь ее очень плохо играть». А в жизни она была очень беззащитным человеком и совершенно не умела готовить. «Геночка, открывайте холодильник и тащите что увидите». Или: «Хотите, я вам сделаю яичницу?» — предлагала каждый раз.

— Все те афоризмы и крылатые выражения от Раневской — это правда или по большей части выдумка?

— Все, что я читаю, — 50 процентов правдоподобные, а остальные — иносказательные.

— Но это верно, что Завадского она сравнивала с чайником, на который, извините, натянули презерватив? Мне кажется, это жестоко по отношению к своему режиссеру.

— Ну, во-первых, это было сказано за глаза. При всех сложных отношениях этих великих людей Фаина Георгиевна никогда бы себе не позволила сказать в глаза подобное. Более того, Завадский сам любил спрашивать: «Расскажи, что про меня Раневская рассказывала?»

Я не был рабом своей профессии

— После красивого дебюта начался красивый полет Геннадия Бортникова, который перешел в плавное парение вниз — нет работы в кино и театре. Как вы с этим справлялись?

— Я никогда не был рабом актерской профессии. У меня всегда были параллельные занятия, и я никогда не простаивал. Рисовал, оформлял спектакли, я сам одевал всех своих персонажей, в смысле — придумывал костюмы. Я никогда ничего не просил. Но если была тоска по сцене (один раз в месяц я все-таки играл), я бежал в другой театр. Например, в Пушкинский, где по рекомендации Виталия Вульфа ставил Фугарта, или в театр «Сфера», где поставил и сыграл Олби с замечательными партнерами.

— Значит, не ждали милости от природы?

— Нет. Но никогда не был скалолазом: чтобы с кровью карабкаться, с болью, расталкивать локтями.

— Извините, пожалуйста, я знаю, вы кормите бездомных животных. Это от одиночества?

— Я в детстве был лишен родительской заботы. Мама у меня умерла, когда я пошел в 1-й класс. Отец был в постоянных командировках, и растила меня бабушка. И я в раннем возрасте видел болезни, страдания, людей и животных. Особенно переживал, когда видел жестокие сцены обращения с животными. Поверьте, я не сентиментальничаю, терпеть не могу сюсюкать. Просто знаю, что вот этот пес забитый, его надо подкормить. Я его и кормлю.

— Вы хотите сказать, что, узнавая животных, меньше любите людей?

— Когда я вижу, что человек, который мне признавался в дружбе, в любви, зажрался, как говорится, из грязи — в князи, я обращаюсь к животным. Собаки намного честнее и преданнее человека. Кошка намного нежнее женщины, которую я уважал и любил. Учись у нее хотя бы нежности, говорил я ей.

— 1 апреля у вас день рождения. Как вы относитесь к факту рождения в День дурака?

— Надо мной в школе подтрунивали: «Дурачок, в День дураков родился». Но когда я узнал, что многие приличные люди родились в этот день, понял, что я не в полном одиночестве перед избиением толпою. Вот в программе «Розыгрыш» мне не место — я мгновенно раскусываю их приколы. Меня на мякине не проведешь. Я сам большой мастер пошутить, с детства этим занимался. Вот подождите, придет 1 апреля, что-нибудь придумаю.

Через несколько дней придет 1 апреля. Но он ничего не придумает. Геннадий Бортников — большой артист с трагической судьбой — не дожил до своих 68 всего несколько дней.

Похороны состоялись 27 марта. Панихида — в 12:00 в Театре им. Моссовета, похороны — на Введенском кладбище в 13:00.

Марина Райкина