Максим Аверин — человек парадокса. Жаждущий быть понятым и принятым публикой, ради которой живет, он часто воспринимается как человек скрытный, чурающийся откровений о себе. Многогранный артист, гениально раскрывшийся в фильме «Гранатовый браслет», в спектакле «Маскарад», в моноспектакле «Научи меня жить», часто может услышать в свой адрес: «О, этот, Глухарь!». Он счастлив играть в спектаклях «Бег» и «Поминальная молитва», а его наперебой расспрашивают про новый сезон «Склифа». Он давно слился в глазах зрителей в один образ с врачом Брагиным, а сам с удовольствием сыграл… собаку.
Его часто воспринимают как затворника, в жизни которого существует одна только работа, не подозревая, что он компанейский парень, любит баню, великолепно готовит и «во всем другом тоже весьма неплох».
Наверное, оставаться непознанным до конца — удел любого по-настоящему талантливого артиста, но все-таки мы позволили себе приподнять завесу и показать истинного Максима Аверина.
— Очаровательный, замечательный, любимец публики, всеми узнаваемый, всеми обожаемый Максим Аверин…
— Как много всего для одного человека!
— Максим, как ваше настроение? Как вы вообще?
— Когда в перспективе вечерний спектакль, у меня настроение всегда прекрасное. Потому что я уже жду вечера, я этим живу, мне это интересно. Но поскольку я почти каждый день выхожу на сцену, получается, что у меня всегда хорошее настроение.
— Любовь публики вещь коварная. С одной стороны, надо ее добиваться бесконечно, с другой стороны, она достаточно эфемерна, выражается порой в каком-то преследовании, в бесконечных признаниях в любви, и с этим надо как-то жить. Вы легко с этим смирились?
— Как и любая любовь — любая! — она требует, естественно, ежедневных доказательств. Но мне, наверное, посчастливилось, потому что в моей жизни все-таки коварства публики я особо много и не видел. Напротив, мне казалось, что, когда я встречаюсь с каким-то негативом — бывают же разные люди, кто-то меня просто ненавидит, — я думаю: ну и ладно, что же теперь сделаешь? Это все пришло именно с этими интернетами. А раньше я не замечал плохого, я всегда жил в любви родителей, моей семьи, моих близких друзей. И когда появились всякие платформы и я вдруг увидел какие-то комментарии, я подумал: почему так, почему кто-то пишет гадости? Потом я начал разбираться в этом и подумал: вот мне было бы лень писать гадость какую-нибудь. Я вообще особо не люблю писать, но если я пишу, то кому-то желаю хорошего дня, хорошего настроения. А негатив выпускать из себя — это какая-то ерунда; мне кажется, этим занимаются люди, которым делать нечего; может, они обделены, общения у них нет. А я иногда ищу этой тишины, хочу побыть в публичном одиночестве.
— Как вы справляетесь с негативом по отношению к себе?
— Да я не замечаю на самом деле плохого, некогда тратить маленькую, короткую жизнь на плохих людей, тратить свою энергию впустую. Не знаю, мне кажется, просто некогда. Надо любить, почаще признаваться в этом, надо расставаться с теми людьми, где тебя не надо, а ты есть, — нельзя на это тратить жизнь… Понимаете, большая часть жизни ушла на то, что ты все время догонял, ты чего-то пытался доказать, добиться. Ну, естественно, моя профессия подразумевает в том числе и желание понравиться, быть лучшим. А сейчас меня это совершенно не беспокоит. Я просто люблю свою профессию: люблю репетировать, гастролировать, люблю сниматься в кино. И когда мне неинтересно или что-то, предположим, нарушает мою внутреннюю гармонию, я этого просто не делаю.
— То есть это самодостаточность?
— Знаете, как это бывает, скажешь сейчас «самодостаточный» — и тут же что-нибудь произойдет. Это еще у Толстого написано: понятие свободы — оно эфемерно, потому что для кого-то свобода — это нахамить или оскорбить пожилого человека, обидеть ребенка. Или вот я намедни прочитал, меня просто потрясло: спасли люди собаку в Подмосковье от огнестрела. Я не понимаю, как можно в животное стрелять! Но кто-то считает это свободой. А кто-то для себя считает свободой развиваться. У меня была встреча на выставке замечательной «Россия», там было много детишек (им 14–15 лет), и я вижу, как они интересуются — не то что там моим творчеством, я не про это, — они просто всем интересуются. Они читают, ходят в театры, смотрят кино. Вот для меня свобода в этом: когда ты развиваешь себя, когда ты стремишься чуть-чуть сделать интересней свою жизнь. Ведь не каждый имеет возможность путешествовать или получить дорогое образование. Но развивать себя человек должен.
— Вы сами считаете себя театральным артистом или артистом кино?
— Вы знаете, это разные профессии. Я всегда это говорил: считайте меня разнорабочим. Но дело в том, что в кино есть одна такая предательская вещь: оно к тебе не имеет никакого отношения. Вы сыграли свой кадр, свою роль; есть крупное, среднее, общее, есть монтаж. И с момента, когда вы сыграли ту или иную эмоцию, сыграли сложную сцену или же, наоборот, комедийную, проходит полгода, а иногда даже и год до момента, когда, предположим, звонит звукорежиссер и говорит: «Слушай, Макс, тут надо сцену переозвучить, ну никак мы не можем вытянуть, надо озвучить». А в этой сцене эмоции, которые ты черт знает откуда, с какой-то своей полки, из своего подсознания вытащил, насадил ее на те свои какие-то ощущения, сыграл эту эмоцию; и тебе ее надо сейчас переозвучить. Мало того что уже прошло полгода, мало того что ты уже смотришь и думаешь: я бы, наверное, по-другому это сделал… При таком положении вещей глупо артисту заявлять: я имею какой-то в этом вес. Это искусство, которое принадлежит режиссеру, оператору, монтажеру на монтажном столе и уже очень мало имеет отношения к тебе. Поэтому с момента съемок это теряет для тебя какую-то актуальность. А в театре есть возможность исправить ошибку. Поэтому я люблю спектакли… Для меня лучшие спектакли начинаются где-то с десятого после премьеры. Очень многие артисты считают: премьера — и всё, это результат! Я не считаю, что премьера это результат. Премьера — начало работы. Потому что вы можете сидеть в репетиционном зале и бог знает что там напридумывать, вам кажется, что это «ах, гениально!», но публика, которая приходит в зрительный зал, может считать совершенно по-другому. И может быть, ваши самые искренние мысли и эмоции, которые вы хотели воссоздать в том или ином спектакле и роли, они могут оказаться для кого-то нелепыми и смешными. Парадоксальная профессия. Часто так бывало, я думал: вот в этой роли я сделаю это и это, и она будет обязательно важной ролью; а она оказывается проходной. Всё решают случай, публика, ее настроение, веяния и всё остальное. Например, сериал «Глухарь» (не к ночи будь помянут) хотели выпускать в дневное время, на этот фильм никто не делал никакой ставки, вообще проходная для канала была история. И вдруг откуда ни возьмись… Это выстрелило, это полюбил народ. Пожалуй, наверное, такого ажиотажа с тех пор добились только «Пацаны» — фильм, который сейчас вышел. Я помню, было какое-то безумие с этим фильмом. Никто не ожидал. А я еще сидел и думал: надо ли мне вообще браться за этот фильм? Потому что на тот период милиционеров столько было в кино, и я как-то вообще не планировал играть такие роли.
— Вы согласились тогда на скромные условия? Или как раз появилась возможность заработать?
— Нет, я просто увидел роль. Я прочитал сценарий, мне он так понравился, и я подумал: боже! Там действительно Илья Куликов сделал блистательную историю. По-моему, он потом пытался ее как-то протиражировать, но все равно такого успеха уже не было… Он был молодой автор, рядом были партнеры мало снимающиеся, а у меня уже был какой-то старт, уже все-таки был Абдрашитов, уже я снимался много. Но никто не ожидал, что так будет. Поэтому кто ж знает-то, откуда? Когда закончилась история с этим фильмом, я сказал себе: всё, в больших историях больше сниматься не могу.
— Да ладно!
— Ну, это тяжело, это физически просто невероятно сложно, я три года существовал по одной прямой: проспект Мира, где я жил, — театр «Сатирикон», где работал, — ВДНХ, где проходили съемки. И вот я просто помню, что три года был этот треугольник и больше я ничего не видел в жизни.
— В театре разрешали сниматься? Райкин не был против?
— Он не знал. Я никогда не отпрашивался. Он даже меня своим студентам всегда ставил в пример. Он никогда не знал, когда я снимаюсь. Я и не просил ни о чем. Я всегда считал так: если вас хотят снимать, если в вас нуждаются, значит, будет так график сделан, чтобы все это успеть. Ну а потом прекрасные люди планированием занимаются. Но отпрашиваться… Во-первых, как это понять: отпрашиваться с основного места своей работы? Я не понимаю. Притом я играл по 25 спектаклей в месяц.
— Тяжело было в профессиональном плане со съемочной площадки на театральную переноситься?
— Нет, не тяжело. Тяжело было только то, что за три года вот этот треугольник превратился в какой-то Бермудский, я в нем пропал. Я почти ничего не видел, ничего не смотрел. А без этого невозможно жить. Потому что я люблю ходить в театры, это подпитка, это возможность и самому развиваться. Ну невозможно жить в своем собственном томатном соусе. Ну невозможно! Иначе эта паста сгниет. Обязательно нужно читать все, смотреть. Директор мой говорит: зачем ты взял это, еще и это? Я беру только то, что дает Господь. Вот он дает мне это испытание, значит, я его должен пройти, значит, я должен это сделать. А мне так интереснее жить просто.
— Росла популярность после телесериала. Возникала по отношению к вам зависть у коллег?
— Не знаю, я не думал об этом. Я и сейчас не думаю об этом. Я ко всему этому отношусь как к временному явлению. Ну невозможно же успех положить рядом, его не поставишь на полку и чаю с ним не выпьешь. Это ежедневный труд, работа, как и любая другая профессия. Кто-то недавно меня спросил: «На какие риски вы шли, когда делали то-то и то-то?» Я говорю: «Послушайте, в стране такое огромное количество людей, которые рискуют так, что мои риски — ириски по сравнению с тем, что вообще делают люди ежедневно».
— У вас очень многоплановые роли, я много смотрела спектаклей с вашим участием…
— Тань, знаешь, ты говоришь: как много ролей! А я однажды другу говорю: «Слушай, я вот столько ролей сыграл, столько ролей… Многие хвалятся: у меня столько фильмов! Хоть один назови. У меня же столько ролей! А запомнился всем врачом да Глухарем». А он мне: «Да ты не переживай! У тебя все фильмы хорошие! Что один, что второй». Поэтому я уже спокойно к этому отношусь.
— И вы тихо так вычеркнули его телефон из своей записной книжки?..
— Не-е-е-е-ет. (Смеется.)
— А зря.
— Я, кстати, никакие телефоны никогда не вычеркиваю.
— Я пошутила. Какая все-таки самая близкая вам роль?
— Замечательный артист Николай Крючков, когда его спросили «какая ваша любимая роль?», ответил: «Следующая».
— А следующая у нас какая?
— Ой, следующая у меня… Я уже на такой дистанции, когда мне больше нравится говорить «вечерний спектакль». (Смеется.) Но съемки сейчас начинаются у Дмитрия Астрахана, он прислал сценарий, который мне безумно понравился. Я так часто играю каких-то таких крутых парней, а он мне предложил роль на сопротивление. Мне это так понравилось! Многие думают: а, он такой самоуверенный. А мне так захотелось сыграть несамоуверенного человека.
— А вы же играли.
— Кого?
— Желткова, «Гранатовый браслет».
— Нет, он был уверен в своей любви.
— Потрясающая, кстати, роль.
— 14 минут всего лишь экранного времени, если все сложить. Это одна из самых моих любимых работ.
— Как вы шли к этой роли? Она — просто шедевр.
— Спасибо. Дело в том, что это была абсолютная афера. Мне позвонили и предложили совершенно другую роль в этом большом фильме «Куприн». А я сидел на кухне у потрясающего своего друга и композитора Лоры Квинт. У нас такая была с ней традиция — я после репетиции ходил к ней обедать.
— Да, она прекрасно готовит.
— Да. И вот раздается звонок, я, поедая вкусности, вдруг слышу: мы хотим вам предложить роль. И вдруг я набираюсь наглости и говорю: «Вы знаете, единственная роль, которая меня заинтересует в этом фильме, это Желтков. Почему я набрался наглости, я вообще так никогда не поступил бы? Просто «Гранатовый браслет» преследует меня всю жизнь. На поступлении, на конкурсе, я читал «Гранатовый браслет». Первый педагогический отрывок, это второй курс, когда уже идет такое вступление в профессию, был «Гранатовый браслет». И вдруг на том конце я услышал: «А действительно, почему бы вас и не попробовать». При том что это был тот самый пик, когда я уже был бритый, когда уже «Глухарь» несся из каждого утюга… И как продюсеры пошли на это?! Константин Львович Эрнст, я до сих пор думаю, крутой продюсер, который так рискует. Ведь есть же опасность: ой, этот, Глухарь… Я приехал на пробы без грима, на меня надели пиджачок из подбора, я сыграл сцену, Влад Фурманов говорит: «У меня нет замечаний, всё». Я говорю: «Ну давайте еще дубль сделаем». — «Да не надо». — «Ну давайте еще». — «Ну давай». То есть с абсолютно этим лицом я эти пробы прошел. Я вышел счастливым человеком. Потому что я получил удовольствие. Я еще раз такое получил удовольствие, когда пробовался на Петра I. Выбрали сцену самую сложную. Я приезжаю на пробы, сидит Сережа Гинзбург, потрясающий режиссер, и говорит: «Ты уже который раз играешь Петра?» Я говорю: «Вы что, смеетесь?» Ну, прилепили мне паричок, усики, я смотрю в зеркало: ну, в принципе… да нет… похож, похож. Но фотография не роль. А ты пойди сыграй, заговори. И вот тут мне было так страшно. Три часа шли пробы. Я вышел счастливым человеком. Я понимал, что этого не будет, что это какая-то просто шутка. Но когда меня утвердили, я подумал: черт возьми, как это здорово — волноваться в профессии. Кино в обыкновенном случае часто использует то, что ты уже умеешь. А мне это неинтересно.
— А что интересно?
— Мне интереснее всегда себя зондировать, проверять, пользоваться возможностями. Вроде мне через год 50 лет. Кто-то скажет: 25 лет в профессии ты должен работать на имя, остальные 25 лет имя работает на тебя. А мне неинтересно это. Мне хочется наоборот: я верю, что еще всё впереди. Поэтому я не люблю играть много лет одни и те же спектакли. У спектакля есть жизнь. Райкин меня тоже к этому приучил: 7 лет. Вот это идеальный возраст. Потому что невозможно, ты уже по-другому живешь, у тебя уже другие внутренности. А ты все еще… Я не хочу играть маленьких мальчиков, понимаете. Мне, наоборот, нравится фактура, которая приросла ко мне за эти годы. Потому что иногда смотришь на себя в прошлом — какой-то лягушонок. Потом смотришь — ага, тут уже что-то появилось…
— Артист работает на сцене, себя не видит. Не понимает, как выглядит из зала...
— Я вам скажу так: театр вообще невозможно зафиксировать. Очень редко, когда у кого-то получилось это сделать на телевидении. Но все версии театральные, к сожалению, уступают оригиналу. Почему? Потому что театр — очень живое искусство, невозможно себя контролировать. Все-таки в кино ты, зная ракурс, понимаешь, на что рассчитывать.
— Потом берешь фотографии… Фотография может убить, а может вдохновить?
— Меня часто так убивали. А вот Ольга Пономарева, художник некоторых моих портретов, она действительно сделала потрясающие фотографии. Имея свой взгляд художника, выбирая ракурс тот или иной, выбирая крупность, смогла зафиксировать театр. Я ей даже написал: «Оля, ты смогла зафиксировать мое счастье». Я был поражен, как это эстетически просто хорошо сделано. Я не знаю, может быть, живьем это все по-другому выглядит… У меня есть одна такая неряшливость по отношению к собственной жизни — я ничего не собираю: ни фотографии, ни афиши, всё разбросано, надо когда-нибудь будет привести архив в порядок, но пока руки у меня не доходят.
«Между Сатирой и «Ленкомом»
— Публика ждет «Бег». Что для тебя этот спектакль?
— Счастье. Потому что нахожусь в таком раздрае, на перепутье в очередной раз, таком немножко кризисе в Театре сатиры, потому что я ничего не репетирую, ничего нового не выпускаю, играю старый репертуар…
— Почему?
— Не знаю, я не понимаю. И тут режиссер Александр Лазарев позвонил мне: у меня есть предложение. Я сразу ответил «согласен». Честно говоря, я-то думал, что он мне про другую роль говорит... Что он мне предлагает ввестись в «Поминальную молитву». Я думал, он поэтому мне звонит. Потому что ходили разговоры, что он хотел бы… Оказалось, что это Чарнота. И это стало таким невероятным поворотом в жизни. Почему? Во-первых, «Ленком». Много лет, когда я еще туда бегал студентом и когда уже артистом работал, ходил туда, восхищался эстетикой этого театра, его невероятной харизмой, где уже у входа ты погружаешься в его особую атмосферу. Это уникальный театр, созданный двумя Марками: великим художником Марком Анатольевичем Захаровым и великим директором Марком Борисовичем Варшавером. Всегда быть за кадром очень трудно. Но этот директор, я еще раз говорю, создал все так, что со входа в театр и до людей, которые работают на сцене, — все профессионалы величайшего уровня. И никогда вы не увидите неряшливость в этом театре или же безразличие, все цеха работают отлаженно, все гримерные действуют, всё сделано для того, чтобы планета, которая называется «Ленком Марка Захарова», дышала жизнью. Конечно же, после ухода великого Мастера было очень сложно, потому что надо было удержать эту марку, удержать этот пьедестал, продолжить традиции. И вот Саша Лазарев, я считаю, был бы гениальным продолжателем, художественным руководителем театра Марка Захарова. Вот кто должен был бы продолжить. Потому что он абсолютно его ученик. Он всегда мне его цитирует, и даже спектакль «Бег» поставлен именно в духе Марка Захарова. Поэтому для меня было невероятной радостью получить это предложение, от которого я никогда бы в жизни не отказался.
— А тебе никогда не предлагали стать художественным руководителем?
— Я уже художественный руководитель.
— Это в Сочи, а в Москве?
— Я надеюсь, что и в Москве когда-нибудь стану художественным руководителем.
— А какой ты выбрал бы театр, если бы тебе предложили выбирать?
— Как говорил Роман Виктюк, «наличие двух досок для меня уже сцена». Дело же ведь не в адресе и геолокации. Дело в том, что художественный руководитель — это стратег, человек, который должен сделать направление, должен быть лидером. Это не значит, что он может быть хорошим режиссером, но он должен чувствовать, куда идти, что сейчас необходимо для театра, для того или иного артиста. Это же ответственность. Поэтому посмотрим, поживем — увидим. Я же еще подающий надежды.
— Значит, ты у нас между Сатирой и «Ленкомом»?
— Еще в Театре эстрады. Наконец-то я туда вернулся после большой реконструкции, я очень рад снова бывать на этой легендарной сцене с моноспектаклем «Научи меня жить». Так что планов у меня громадье.
«Склиф» не смотрел, но в Брагине половина от меня»
— Ну, тогда мы можем поговорить и про «Склиф».
— Я так и знал, что для этого меня сюда и привели.
— Нет, не для этого.
— Я шучу, шучу.
— Можем чуть-чуть поговорить.
— Что интересует: как делается искусственное дыхание?
— А ты умеешь?
— А кто же не умеет рот в рот делать.
— Надо продемонстрировать. Я могу быть моделью…
— Хорошо.
— Итак, съемки, новый сезон…
— Новый сезон. Вот опять-таки: никогда не говори «никогда». Мне всегда казалось, что нельзя так долго. Вот когда три года, это нормально. И ты еще не устал, еще не надоел. А тут как-то мы затянули, ведь мы снимаем 12-й сезон. Мы 13 лет вместе все работаем. За это время люди уже успевают встретиться, родить детей, развестись, даже стать дедушками-бабушками. И у нас был момент, когда мы расставались, год не снимали. Был такой перерыв. Но в результате потом поняли, что это большая ошибка, надо продолжать работать. Кто-то меня спросил: не боитесь быть заложником роли? Ну, слушайте, чего мне бояться быть заложником того, что приносит людям радость. А потом, меня не пугает, когда говорят «доктор».
— Ты любишь его?
— Я не делаю то, что мне неинтересно.
— Героя ты любишь?
— Думаю, я просто не стал бы этим заниматься, если б он мне не нравился.
— Чем он тебе импонирует?
— Глупо сейчас говорить: это образ, который я искал… Вы ж прекрасно понимаете, что там половина просто от меня, вот и всё.
— То есть он все-таки тебе близок?
— А как вы собираетесь делать роль, если там нет вас? Ну как? Ну да, наверное, я не сумею вырезать аппендицит. Да, наверное, не смогу. Хотя… Для того чтобы сыграть Петра Первого, я же не должен был руководить страной, правильно? Тупик в этом вопросе, он меня всегда немножко раздражал. Потому что ты начинаешь врать: я ходил в операционную, смотрел, как оперируют… Да боже упаси! Во-первых, никто бы меня в операционную не пустил. Это бредятина, когда артисты начинают рассказывать эти небылицы о том, как они искали образ. Просто на площадке были действующие профессионалы, врачи, которые действительно ходят в операционную, не понаслышке о ней знают, а ежедневно практикуют. Это подмеченные вовремя шутки, которые и делают этот быт. Да, понятно, есть напряжение, кризис, операции идут по 12 часов. Но они что, не люди что ли? Роботы? Да нет, такие же люди, заходят в операционную: кто сегодня ассистирует? ага, привет, ты как? Это жизнь. Мы живые люди, все живые люди. Вот, наверное, в этом и есть секрет успеха. В том, что сняли фильм про живых врачей.
— Сериал хороший. И роли интересные.
— Я не смотрел. Зачем, я же там играл.
— Потом, когда-нибудь?..
— Когда-нибудь когда? На старости лет это смотреть? Я думаю, что на старости лет мне будет чем заняться. Я редко смотрю фильмы с собой, потому что ко мне это уже не имеет никакого отношения. Иногда мне просто интересно посмотреть, как это сделано оператором, как это смонтировано. Можно ведь убить всё, что ты там сыграл. Подложить глупую музыку, как иногда бывает. Я какой-то фильм смотрел фоном и вдруг поймал себя на мысли, что я смотрю фильм, где нет ни одной паузы! Режиссер везде проложил музыку. Это преступление. Это как надо так не доверять артисту, чтобы всё время играла музыка — всегда, весь фильм! Это говорит о том, что, значит, артист не справляется. Не надо так. Музыка должна быть настолько выстреливающим, важным, влиятельным воздействием, она не может быть часто используемой. Я вспоминаю фильм, один из моих первых, важных работ у Абдрашитова, и там, если не ошибаюсь, Лебедев был композитор; весь фильм вы слышите какие-то звуки, я поймал себя на мысли, что нет какой-то единой симфонии. Нет этого ничего. Фильм построен на каких-то звуках. Вот, мне кажется, работа композитора. Не убить всё то, что там артист сыграл. А монтажеры, они же вообще страшные люди. Режиссеры рвут волосы: не надо, не надо, оставь! А они: да не надо, это неинтересно, зачем удлинять.
— А вот в «Мастере и Маргарите» хотел сыграть?
— А кого?
— А вот кого?
— Наверное, Кота.
— А-а-а-а! Я так и думала.
— Очень хочу пойти посмотреть новую версию. Вообще, конечно, дело страшноватое — браться за такой роман.
— Чумовой кот бы из тебя получился!
— Мне кажется, что это было бы круто, если бы его человек сыграл, не понимаю, почему так не делают. Да и собаку. У меня был такой фильм… к сожалению, он плохо сделан, не совсем докрутили эту историю, я там играл собаку. Мне так это понравилось — играть животных!
— Почему?
— А собаки же не знают, что такое хорошо и что такое плохо. Она просто собака. И мне так нравилось то, что можно было хулиганить. Там была неплохая закваска, но, к сожалению, не случилось.
— У тебя ведь тоже собака есть?
— У меня четыре.
— Четыре? Сам справляешься: гуляешь, дрессируешь?
— Дрессируют они меня.
— Но собаки — это же стая, надо выстраивать иерархию.
— Естественно. Например, год назад мне подарили корги, он был такой щенок-щенок, и как-то его все любили вокруг, и собаки большие его любили. И вот на этот день рождения мне подарили снова корги, еще одну. И вдруг я увидел, как поменялся мой пес. Он вдруг стал старшим братом. Это так интересно.
— Не ревнует?
— Нет. Они играют, в паре изумительно справляются. Они что-то там бегают, прыгают. И огромное удовольствие для них снег. Ой, что там начинается! Они прыгают в него и носом, как лисицы, бегают, кувыркаются в этом снегу, лежат, остывают в сугробе. Так здорово! Особенно когда за город с ними выезжаешь, они вообще домой не заходят. Ну так, пожрать… А так они целый день носятся, носятся, и это для них радость, удовольствие. Да я с ними вместе стал зиму любить. Заходишь в баньку, паришься — хорошо! Выходишь, пиво выпьешь, в снег босиком пойдешь… Шикарно!
— То есть они твоя семья сейчас?
— Нет, у меня большая семья. С ними очень удобно путешествовать. Когда езжу в Сочи, мы на поезде перемещаемся, очень здорово. Они очень хорошие собаки-компаньоны. Я им не говорю «сидеть», «тихо». Мы едем в поезде, они сами садятся и смотрят в окно. Не носятся.
— Ты — уютный человек?
— Я не знаю. Как можно о себе сказать: уютный, неуютный?! Я люблю уют. Я люблю комфорт не в смысле, что это должны быть рубленые дома, невероятные. Нет, мне достаточно малого… Я же гастролирую, для меня гостиничный номер — новый дом на ночь, и мне должно быть в нем хорошо, уютно.
— А как партнер, как человек, с которым живет другой человек?
— Не знаю.
— Ну, вот в этом плане ты на Брагина похож? Брагин уютный.
— А вы уверены, что он уютный? Он же вечно ищет приключений.
— Естественно, он же мужчина.
— Так и про меня думайте. Не знаю, не меня спрашивайте. Я думаю, что со мной нескучно, это точно. Со мной весело. А это главное для мужчины качество — быть с юмором. Потом, я очень хорошо готовлю. Очень, да. Ну и в остальных делах я неплох.
— То есть засыпать и просыпаться с тобой хорошо?
— Со мной засыпать нескучно, а просыпаться еще прекраснее.
— И это замечательно.
— Что правда, то правда. А вообще, мне кажется, что перечень этих качеств — это как знак качества. Мужчина действительно должен быть с юмором. Отсутствие чувства юмора у мужчины — считай калека. Я всегда так считал. И уметь готовить. Лучший повар это мужчина. Девочки, простите, но это так. Потому что мясо — оно в руках должно быть, его надо мять, жмахать! Овощи, ножи, доски! У меня целые коллекции всего этого. Я так люблю импровизировать.
— Ну и в близости, как ты дал понять, с тобой тоже небанальный эпизод в жизни, не будем же мы стесняться ветхозаветного? Здесь просятся стихи — почитай свои!
— Прочту то, что знаю наизусть.
Я когда-нибудь вам напишу
Пару строчек, как жизнь — пару строчек.
Напишу, как я вас люблю
Без кавычек и немыслимых точек.
Напишу вам, как я одинок,
Как скучаю по вам, как тоскую,
Пару строк, всего пару строк,
Как надеюсь и вами любуюсь.
А в конверте вложу я листок,
Что мы осенью прошлой сорвали.
Вы прочтете меня между строк.
Вспоминайте меня без печали,
Вспоминайте, как мы, только мы,
В этом мире смеялись и были,
Только нам открывались миры,
Те, в которых родились и жили.
Эта жизнь — всего пара строк,
Лишь мгновенье, и всё же уверен,
Прочитали меня только вы.
Бесконечно люблю, Ваш Аверин.
Татьяна Федоткина
