Игорь Гамаюнов, лауреат литературной премии им. А. Дельвига (за 2014 год), автор громких судебных очерков, публиковавшихся в «ЛГ», прозаик, издавший полтора десятка книг (романы «Майгун», «Капкан для властолюбца», «Жасминовый дым», повести «Однажды в России», «Мученики самообмана», «Свободная ладья», «День в августе», «Бог из глины», сборник стихов «Лунный чёлн» и др.).
Новая книга «Щит героя», отрывок из которой мы предлагаем читателю, – это роман о непродажной любви и продажной журналистике. О конфликте журналиста с всесильным олигархом, обожавшим хмельные гонки на снегоходе и искалечившим подростка-лыжника. О том, как враньё и самообман становятся содержанием нашей жизни, обессмысливая её.
Искрилась на солнце мартовская капель. Срывалась с крыш. Звенела и пела. Но журналисту Степницкому слышались в её пении тревожные нотки. Он чувствовал: надвигалось что-то такое, что должно круто изменить его жизнь. Или даже – оборвать её. Возможностей такого исхода было немало. Тому же разозлённому его расследованием богачу Ивантееву с его разбухшей от денег и банковских карточек борсеткой (она после встречи в ресторане, лежавшая на столе, как затаившийся зверь, часто мерещилась Владу) нанять опытного стрелка ничего не стоит. Дело по нынешним временам обычное.
Да что Ивантеев… Тут без его вмешательства легко можно отбыть к праотцам, угодив, например, под сползающую с крыши ледяную глыбу... Вот только что одна такая, звонко лопнув, грохнулась на тротуар, рассыпавшись на острые осколки у самых ног Степницкого. Если бы он здесь не замедлил шаг, услышав мелодию своего мобильника, лежал бы сейчас на тротуаре с проломленным черепом.
Звонила Елена. Спрашивала, не знает ли он, что идёт в ближайшую субботу в «Современнике» – давно никуда не ходили. Бомбовый треск упавшей глыбы на секунду заглушил её голос, и она спросила, не начались ли «там, у вас, на Сретенке», военные действия. Не стал пугать её Влад драматическими подробностями, сказал лишь, что это таджики-дворники так шумно сдирают скребками тротуарную наледь. Подумал: «А ведь её звонок, кажется, спас мне жизнь».
И тут же обожгла мысль о Насте: а с ней что? Почему не звонит? Третью неделю её мобильник не подавал признаков жизни. Решила прекратить отношения? Но разве нельзя остаться друзьями? Он звонил ей и по городскому на съёмную квартиру, где она жила со своей муромской землячкой, но и этот телефон молчал. Наконец там сняли трубку. Низкий голос с хрипотцой, не понять – то ли мужской, то ли женский, объяснил: девушки съехали. Куда? Не сказали. Одна замуж выскочила за какого-то вдовца, другая в актрисы подалась. Этой вроде бы в общежитии койку дали.
– А вы-то кто им будете? – поинтересовался голос.
– Просто друг.
– Ну, раз просто, значит – никто, – сердито прозвучало в трубке, и тут же в ней запикали короткие гудки.
Он узнал телефон общежития. Позвонил на вахту, назвал фамилию. Да, такая значится, но не живёт. Уехала. Куда? И надолго ли?
– Вы что, думаете, они нам докладывают?.. Может, на съёмки, может, в турпоездку с каким-нибудь пожилым спонсором, – тут в трубке раздался весёлый смешок. – Так что опоздали, молодой человек!
В разговоре со Стасом Климко, снявшим Настю в своих прошлогодних «Призраках...», осторожно пытался выяснить, не вовлёк ли он её в очередные съёмки. Нет, не вовлёк. Но как-то был в училище на студенческом спектакле по Чехову, там была занята Настя. Её монолог «Я Чайка» прошёл на аплодисменты.
– Очень органична… Вписалась в характер… А почему тебя не пригласила?
– Видимо, не дозвонилась.
Влад пытался убедить себя: всё кончено, сюжет завершён. Это он год назад рекомендовал Стасу включить её в съёмочную группу «Призраков...». А теперь он Насте не нужен. У неё своя, отдельная от него, жизнь, а то, что с ними прошлым летом случилось, вскоре станет только воспоминанием. С годами тускнеющим. В конце концов его вытеснят другие события. У талантливой Насти её киношно-театральная карьера наверняка будет похожа на праздничный фейерверк – в его свете Степницкий сольётся с аплодирующей толпой. Он почти убедил себя в этом, а ещё в том, что и ему, Владу Степницкому, уже не очень-то нужна эта беспокойная девчонка, лукавая врунья, случайно к нему прикипевшая.
Ведь если бы ей (или ему) достался билет на другое место, и они не оказались бы рядом, локоть к локтю, и автобус «Москва–Муром» не попал бы в грозу, испугавшую Настю (заставив её рассказать горестную историю своей недолгой работы официанткой в одном московском кафе), и не застрял бы в пробке у перекрёстка, где случилась авария, и не пришлось бы им под дождём пешком топать до автобусной остановки, а потом ехать в ближайшую деревню и ночевать в доме Настиных родителей, на террасе, под неумолчный лепет тополиной листвы, сквозь которую проблёскивали июльские звёзды, – ничего бы не было!.. Ни коротких свиданий, ни удачной съёмки в фильме Стаса Климко, ни театрального училища, ни ощущения, что он, Влад, творит чью-то судьбу. И они оба даже не знали бы о существовании друг друга...
Так уговаривал он себя. Но тревога не отпускала: где она? Почему молчит?
Скрежетали по наледям скребки таджиков-дворников. На мраморных ступенях офиса, где работали сердобольные защитницы бездомных животных, толпились ленивые всклокоченные псы в ожидании привычной в это время горячей пиццы из соседнего Макдоналдса. Голубело небо над старыми крышами, и золотилась над ними маковка церкви.
Миновав скопище автомобилей, Степницкий поднимался по редакционным ступеням, когда снова зазвучал его мобильник. Нет, это не жена. И не Настя. Это юрист Сидякин. Бывший разработчик еженедельника «Писатель и жизнь», по командировочным отчётам которого в прошлые годы лучшие перья этого издания писали громоподобные судебные очерки.
– Статья моя вышла. Вам привезти журнал?
Сидякин последние годы сотрудничал с «Сельскими далями».
– Не надо, я сегодня зайду к ним, возьму. Какие-то ещё новости по Ивантееву есть?
– Есть.
– Я у дверей редакции. Поднимусь к себе и перезвоню, ладно?
В тесном «чуланчике» Степницкого пахло пылью и старыми газетами, тяжёлой кипой лежавшими на подоконнике. В узком, похожем на бойницу окне видны были проржавевшие крыши Сретенки с дотаивавшими на их карнизах сугробами, превратившимися в сползающие смертоносные глыбы. Влад вспомнил, что каких-то четверть часа назад он чуть было не стал мишенью для такой ледяной бомбы, разорвавшейся у его ног на мелкие осколки, и – содрогнулся. И тут же засмеялся своему опоздавшему испугу. «Не-ет, смерть нас пока подождёт», – пробормотал он любимое своё присловье и набрал номер Сидякина.
– Чем порадуете, Егор Савельевич?
– Начать со скучного? Или – с весёлого?
– Со скучного.
Педантичный Сидякин, оказывается, ещё раз полистал увесистую пачку документов, переданных ему настырным пресс-секретарём богача Ивантеева, ставшего недавно кандидатом в думские депутаты. И окончательно убедился в их бесполезности: это были набитые цифирью справки об успехах предприятий Ликинского района, тех, чьими контрольными пакетами акций владел Валерий Власович. Судя по аляповатой небрежности справок, не выправленным опечаткам и странным, скорее всего, взятым с потолка цифрам, это была фальшивка, изготовленная наспех, для газетчиков, согласившихся освещать его избирательную кампанию.
В эту кампанию приглашал Ивантеев и Степницкого. За весомое вознаграждение. Отлично зная, что тот со своим юристом Сидякиным ведёт расследование его, ивантеевского, безобразия: прошлой зимой в деревне Цаплино, того самого Ликинского района, Ивантеев в пьяном угаре на снегоходе сбил подростка-лыжника. Мальчишка стал калекой. Уголовное дело, разумеется, замяли, и Валерий Власович, получив информацию о том, что этой историей всерьёз заинтересовался журналист Степницкий, решил обезвредить его вот таким заманчивым предложением. От которого Влад тут же отказался.
А нескучное Сидякин привёз из Пензы, куда ездил от журнала «Сельские дали» в командировку. Заодно побывал в родном селе кандидата Ивантеева и, пообщавшись с его дальними и близкими родственниками, узнал: там вместо ликвидированного колхоза имени Ленина несколько лет назад возникло пять фермерских хозяйств. Но они как-то очень уж быстро разорились. Выжило одно, принадлежащее ивантеевскому семейству.
И вот теперь каждую весну Валерий Власович приезжает дня на два в родные края, оповещает местных газетчиков и тележурналистов, забирается в кабину трактора и, орудуя рычагами, под организованные аплодисменты односельчан и жужжание телекамер, открывает посевную кампанию… Такой вот пропагандистский ход!.. За этой ширмой на самом деле происходило то, о чём в первые годы фермерского движения жители села без конца писали в Пензу и даже в Москву – жаловались: именно он, Ивантеев, пользуясь минсельхозовскими связями, разоряет своих соперников, удушая их непомерными процентами на взятые кредиты. Сам же исхитряется пользоваться кредитами беспроцентными (в районном отделении банка у него была зазноба, всё это умело оформлявшая).
В конце концов разорённые смирились. Кто-то уехал в другие края, кто-то пошёл к Ивантееву работать – механизаторами или бригадирами, и его разросшееся фермерское хозяйство стало походить на прежний колхоз. Руководство хозяйства расположилось в том же типовом двухэтажном здании, где в прежние годы было правление колхоза имени Ленина. Когда готовили новую вывеску, хотели было лишь поменять слово «колхоз» на «фермерское хозяйство», но по совету районных властей всё-таки назвали «Акционерным обществом».
– А чьего теперь имени? – спросил Степницкий.
– Только не смейтесь: имени Петра Аркадьевича Столыпина. Он же ещё при царе организовал фермерское движение, которое пресекли большевики своим раскулачиванием!
– Да за такое издевательство царский премьер-министр отправил бы Ивантеева на виселицу!
– В том-то и фокус, что лично Валерий Власович тут как бы ни при чём. В правлении хозяйства, конечно, сидят его провереннные люди, среди них – двое его братьев. Но контрольный пакет акций записан на его пожилую маму. Она же – председатель правления.
– Шутите, что ли, Егор Савельевич? У него же мама телятницей работала!
– А теперь председатель правления большого фермерского хозяйства. Дело в том, что Валерий Власович, как я выяснил, человек патологически подозрительный, мстителен, не прощает обид. И никому не доверяет, даже братьям, с которыми без конца ссорится.
– А маме доверяет?
– Она уже очень пожилая. И, говорят, рассудительная. И возле неё всегда один из её трёх замов, назначенных, разумеется, Ивантеевым.
– Сколько ей?
– Не падайте со стула: старушке восемьдесят лет!.. Но в уставе хозяйства нет ограничений по возрасту.
– Дайте опомниться, Егор Савельевич. Судя по всему, вы приехали из какого-то салтыков-щедринского угла России.
– Боюсь, это не угол, а окружность, Влад Константинович.
– И как нам прикажете жить в такой окружности?..
...Тягучая бессонница мучила последнее время Степницкого. Он прислушивался к ночной жизни улицы, пытаясь уснуть, но сон не шёл. По влажному асфальту с шелестяще-чмокающим звуком проезжали поздние автомобили. Загулявший прохожий что-то кричал им вслед, чем-то грозил. На его голос откликались бездомные псы, обживавшие в глубине двора детскую площадку. Днём Влад видел, как их кормила бабка в просторном бледно-розовом пальто, похожем на халат. Псы вились вокруг неё, на лету хватая куски хлеба. Самый шустрый, поджарый и чёрный, даже подпрыгивал. Где-то Влад его уже видел. Нет, не здесь. Ну да, вспомнил, он похож на Настиного Черныша, тот так же юлой крутился у её ног там, в деревне Цаплино, когда они собрались на реку.
С того летнего дня ещё не прошло и года, а кажется – то, что там с ними случилось, было в какой-то другой жизни. Да, было. Но отодвинулось. Ушло. Заволакивает его дымка прошлого, стирает подробности. Хотя нет, не все. Вон проступает сквозь туман Настино лицо, залитое слезами. Да, там, на берегу, перед тем, как прыгнуть с ней в речку, он наконец позвонил жене, и, по тому, как с ней говорил, Настя поняла, что ночь на террасе, под шелест листвы старого осокоря, была случайным в его жизни эпизодом. И в Москве, на съёмной квартире, всё повторилось. Это лицо. Эти слёзы. Только здесь, в Москве, она уже не деревенская девчонка. Начинающая актриса. Наивно надеявшаяся, что он уйдёт от Елены.
Его всё-таки повело в сон. В пестроту солнечных пятен на лесистом склоне холма. В траву, поющую звоном кузнечиков. Лёгкие облака плыли навстречу, из-за реки, где синел зубчатой полосой плавневый лес. Облака словно бы смеялись. Или это смеялась Настя – оттуда, из той, прошлой жизни? Вот она протянула руки. Вот, перестав смеяться, стала медленно таять. Её лицо разъедал облачный туман, она тонула в нём, что-то крича. Нет, он не слышал её голоса, но точно знал – она зовёт его. И он пошёл. Очень медленно. Потом побежал. Но руки и ноги вязли в чём-то, он не бежал, а плыл, всматриваясь в сумрачные речные берега, в мелькающие там тени. Да, конечно, вон та тень – Настя. «Тень от чьей-то тени», – любила она повторять про себя цветаевскую строчку. Вон она тянется к нему, но река не отпускает его. Он кричит, но Настя не слышит. И он кричит снова и снова. И чувствует на своём плече руку – его трясут, ему говорят:
– Ну, что с тобой? У тебя что-то болит? Ну, проснись же!
Он проснулся. Его разбудила Елена, прибежав из своей комнаты. В ночнушке. Встревоженная. Включила настенную лампу.
– Ты звал Настю… Что с ней?..
– Не знаю.
– Так позвони. Узнай.
– Я звонил. Её нигде нет.
– Как это нет?
– Она отключила телефон.
Елена помолчала, всматриваясь в лицо мужа.
– Вы с ней поссорились? Ты её так любишь?
– Я люблю тебя.
– А зовёшь её.
– Потому что не знаю, что с ней.
– Значит, любишь.
Не стал возражать Влад. Признался:
– И без тебя, и без неё я теперь не представляю своей жизни.
– Так не бывает.
– Значит, бывает.
Елена вздохнула.
– Из этого следует только одно: у нас наступают тяжёлые времена.
...Она понимала – Влад не может от неё уйти. Для него это всё равно что – уйти от самого себя. От прожитой вместе жизни. Обессмыслить её. То есть – убить себя. И не только себя. Зная всё это, она никогда не ревновала Влада ни к его журналистской работе, не знавшей выходных, ни к увлечениям людьми, которым он помогал в трудных ситуациях. Однажды в юности, приняв Влада таким, она не пыталась его переделать. Вникая в его лихорадочно-конфликтную жизнь, никогда не навязывала своего мнения, лишь обозначая его. Не ревновала она Влада и к Насте, потому что в этой его привязанности видела привычную для него страсть – «делать чью-то судьбу». Обычно – страсть непродолжительную. Похоже, в этом случае Елена ошиблась.
У Влада же сейчас было ощущение, будто он заново открывает самого себя… Никогда, ни при каких обстоятельствах ему не приходила в голову мысль о возможности другой семейной жизни. Другая жена? Другая дочь (или – сын)? А куда деть всё то, что уже есть? В архив? Нет такого архива! Есть душа, а в ней всё пережитое живо, пока жив человек. Так думал журналист Степницкий до сегодняшней ночи, когда оказалось, что в его душе возникло место для Насти. Без которой ему плохо. Очень плохо! Так плохо, что он признался в этом Елене. Женщине, с которой прожил тридцать лет и без которой не представляет своей жизни. Как совместить их, этих двух женщин, в одной душе?
…А на следующий день утром, когда Влад допивал у окна свой кофе, разглядывая бегущие к школе фигурки с ранцами за спиной, запел его мобильник. В это время ему мог звонить только юрист Сидякин. Нет, это был не он. В трубке звучал голос Насти – звучал издалека, из какой-то другой вселенной. Пожалуй, почти так оно и было – Настя звонила, сквозь плохую слышимость, из деревни Цаплино, где третью неделю жила у родителей.
– Тут нехорошие новости… Помните (она опять перешла на «вы») соседа нашего, Семён Потапыча, он вам про местные безобразия рассказывал?.. Умер. От инфаркта.
Влад вспомнил щуплого старичка в совиных очках и поношенном пиджаке, дом с цветочной клумбой у крыльца, книжные полки с портретом Достоевского и пожелтевшие вырезки статей – его, Степницкого, статей – на круглом столе под абажуром. Старик коллекционировал публикации прошлых лет и писал сам в местные газеты критические заметки.
– К нему ночью какие-то громилы ворвались, порушили книжные полки, сожгли в печке его записи. А когда ушли, он к нам пришёл – с приступом. Я позвонила в райцентр, вызвала «скорую». Но он её не дождался…
– В полицию сообщили?.. Повод-то у громил какой был? Что они от Семён Потапыча требовали?
– Чтоб не слал по редакциям заметки… А он недавно в Москву статью отправил про нашего богача Ивантеева Помните его дачу с колоннами? Я вам её показывала, когда мы на реку ходили…
– Конечно, помню. Я всё помню. Почему не позвонила, уезжая? Что-нибудь с родителями?
– Потом объясню… И мобильник барахлил… В местную полицию обращаться бесполезно… Сделайте что-нибудь, ведь обидно за Семён Потапыча!.. Он же всю правду писал…
– И всё-таки, Настя, с тобой-то что случилось?.. Ты бросила училище?.. Почему?
– Нет-нет, там всё в порядке. Я же вольнослушательница и, наверное, скоро вернусь…
Она не успела попрощаться – связь прервалась. Влад стоял у окна с замолчавшим мобильником в руке, не зная, то ли пытаться перезвонить Насте и что-то ещё уточнить, то ли срочно сообщить юристу Сидякину о том, как соратники Валерия Власовича готовятся к выборам.
Сказал Елене, убиравшей со стола посуду:
– Нашлась… В деревне, оказывается… У родителей.
– Ну, вот видишь… Всё прояснилось. Или – почти всё...
Июль, 2014 г.
