Борис Акунин: один на льдине

Григорий Чхартишвили, известный как Борис Акунин, — один из немногих литераторов, которому не нужно зарабатывать на хлеб насущный как-нибудь ещё, нежели писательством. А всё потому, что в конце 90-х он устроил в нашей стране маленькую революцию, изобретя (слегка перефразирую известное изречение Белинского о Пушкине) русскую беллетристику и приучив народ её читать.

Нет, конечно, жила русская беллетристика и без Григория Чхартишвили. Но в постперестроечное время жила она вяло, робко, на грани вымирания. В далёком советском прошлом остались рекорды Николая Шпанова (советский вариант Тома Клэнси) и Валентина Пикуля. Народ стал читать всё больше разнообразные разоблачиловки и диссидентщину, выбросив соцреализм (среди которого попадались и недурные образцы, почитайте хоть что-нибудь из Ивана Лазутина, если его книжки где-то ещё отыщутся) на свалку истории.

После битвы поле боя принадлежит мародёрам, и они пошли в наступление. Постмодернисты прошлое разгромили, пустив по ветру культуришки конфетти. Владимир Сорокин стал пинать труп соцреализма, тем и прославился. Виктор Пелевин в меру своих сил проповедовал буддийские ценности, по ходу дела расправляясь с теми же советскими артефактами.

Госпожа Татьяна Толстая долбанула по кондовой Руси-матушке нашумевшим в своё время (а сейчас, к исходу «нулевых», практически забытым) романом «Кысь». Она же, кстати, написала в одном из своих эссе:

«Беллетристика — прекрасная, нужная, востребованная часть словесности, выполняющая социальный заказ, обслуживающая не серафимов, а тварей попроще, с перистальтикой и обменом веществ, то есть нас с вами, — остро нужна обществу для его же общественного здоровья. Не всё же фланировать по бутикам — хочется пойти в лавочку, купить булочку. Не всегда, знаете, приятно, придя домой и уже переобувшись в тапочки, столкнуться в коридоре с Ангелом: „над головою его была радуга, и лицо его как солнце, и ноги его как столпы огненные; в руке у него была книжка раскрытая“ (Откр., 10, 1—2). Невротиком станешь» («Купцы и художники»).

Бориса Акунина, естественно, тоже назвали постмодернистом.

Для «творческого препарирования» им был избран труп русско-советской детективно-приключенческой литературы. Из этой органики, добавив немного вытяжек из литературы зарубежной (но отлично знакомой русскому читателю), писатель смастерил собственного Франкенштейна, вполне привлекательного и жизнеспособного. Не зря сам Акунин однажды заметил, что Эраст Фандорин, главный герой его самого известного цикла романов, — не человек.

Синтетический сыщик в синтетическом девятнадцатом веке. Легко видимые швы, узнаваемые фрагменты. А главное — чёткое осознание того, что это лишь игра, интеллектуальный эксперимент, «мы же понимаем, что это не всерьёз», плюс очевидная культура и образованность автора (историка, переводчика, япониста). В итоге вышла «массовая литература, которую не стыдно читать культурным людям», или «интеллектуальная беллетристика».

Борис Акунин был, конечно, не первым, кто попробовал уже в новые «постмодернистские» времена воскресить в России жанр исторического детектива. Так, энергичный литератор советской закваски Валентин Лавров ещё в начале «лихих девяностых» затеял цикл «Железная хватка графа Соколова», а затем его продолжение — «Кровавая плаха» (в народе — «Кровавая плюха»). Это простецкий лубок — или, если угодно, комикс — про сверхмогучего жандарма, помеси Ильи Муромца и поручика Ржевского, который в сусальной идиллической России эффективно защищает православие, самодержавие и народность. При этом комикс тупорыло-серьёзный. Книготорговцы, разумеется, продвигают писателя Лаврова как «первооткрывателя русского исторического детектива, в котором позже прославился Борис Акунин». Бугага, как выражаются в Интернете.

Вообще книг «под Акунина и Фандорина», оказывается, вагон — есть, например, какая-то «сыщица Амалия» и ещё легион в типовых чёрно-белых обложках. Но это мало кому интересно. Тут уж, как говорится, кто первый встал, тому и тапки.

Цикл про Эраста Фандорина сделал Чхартишвили-Акунину то, что принято называть «именем в литературе». «Глубокие» — или мнящие себя таковыми — читатели увидели в книгах вышеупомянутый постмодернизм, пляски на костях старинной и не очень беллетристики, и наслаждались опознанными аллюзиями и реминисценциями.

Читатели попроще, как водится, довольствовались лихими поворотами действия, суперменистым главгероем, экзотическим временем и местом действия. На потребу и тем, и тем по акунинским книгам умело разбросаны рассуждения о вечных темах, включая и судьбу России.

Когда-то Черчилль сказал, что, общаясь со Сталиным, всегда ощущал, что имел дело с замечательно работающей логической машиной. Все тексты Акунина, и это касается не только фандоринского цикла, словно бы написаны подобной машиной. Всё на нужных местах, ничего лишнего. Нет ни стилистических красот, ни так называемого «авторского отношения» к описываемому.

Захочешь что-то процитировать — а нечего, да и незачем.

Герои — шахматные фигуры. Каждое их действие строжайше детерминировано. Если герой «слетает с катушек», то максимум через несколько страниц нам будет объяснено, почему и зачем. Этот мир тотально искусствен, но именно поэтому он уютен и понятен. Перед нами кроссворд — или типичный голливудский триллер. Конечно, искусством (в старомодном стиле этого слова) тут и не пахнет.

Каждая книга — эксперимент с жанрами: конспирологический детектив «Азазель» (молодой Фандорин разоблачает тайное общество), герметичный детектив «Левиафан» (действие происходит на корабле), ретро-шпионский «Турецкий гамбит», политические детективы «Статский советник» (про борьбу с революционерами) и «Смерть Ахиллеса» (вольная версия смерти генерала Скобелева). Есть даже «диккенсианский» — «Любовник смерти» и декадентский — «Любовница смерти», великосветский — «Коронация», экзотический (действие в Японии, с участием ниндзя) — «Алмазная колесница», ну и так далее.

Чуть позже Акунин займётся более близкими к нам временами и, отказавшись даже от названий, напишет «Шпионский роман» (вольную версию начала Великой Отечественной войны), «Фантастику» (приключения экстрасенсов в годы перестройки, с участием КГБ) и «Детскую книгу» (путешествия малолетнего сына Николаса Фандорина во времени, ликбез для младшего и среднего возраста по истории средневековой России).

Но сначала, вскоре после успеха первых книг о Фандорине, Борис Акунин запустил проект «Провинциальный детектив», о сыщице-монахине Пелагии, действовавшей в уютной русской провинции конца XIX века. В ней, в отличие от других «нефандоринских» книг Акунина, нет никаких отсылок к Эрасту, хотя «перебросить мостик» было бы легко.

Первая книга, «Пелагия и Белый бульдог» ещё подходила под определение «провинциального детектива», с раздумчивыми рассуждениями, с неспешным повествованием и политической струёй. Один из героев, отец Митрофаний, митрополит Заволжского уезда, то и дело размышляет на тему, «как нам обустроить Россию», читателю на радость.

Вообще, чем дальше, тем больше в книгах Акунина мелькают злободневные аллюзии — если в одной из будущих книг появится пародия на «правящий тандем», я не удивлюсь. Взгляды самого писателя, как можно судить по этим «лирическим отступлениям» в книгах и по статьям, умеренно-либеральные. Незадолго до кризиса Акунин дал интервью одной французской газете, в которой, радикальным либералам на раздражение, оправдывал «путинскую стабильность», а недавно взял интервью у Ходорковского.

Намёки на «текущий политический момент» в его книгах меня не особо радуют. Они как минимум нарушают иллюзию правдоподобия. Конечно, Борису Акунину далеко в этом плане до Владимира Сорокина, который в одной из своих новелл в «Сахарном Кремле» свёл счёты со всеми основными «медийными лицами» нынешней России, дав им прозрачнейшие псевдонимы. Но и у Акунина, бывает, «инъекция современности» делается слишком прямолинейно, вроде газеты «Московский богомолец» в «Коронации» и «Любовнике смерти».

Читают Акунина точно не ради этого. Впрочем, возможно, кому-то доставляет удовольствие, например, сравнивать обаятельного престарелого московского генерал-губернатора, при котором служил Фандорин, с Ю.М. Лужковым.

Вторая книга про монахиню с дедуктивными способностями, «Пелагия и чёрный монах», это уже вполне традиционный кинотриллер. Остров, колоритные персонажи — и радиация, между прочим. Если уж экранизировать что-то из Акунина в Голливуде, то именно «Чёрного монаха».

Пожалуй, это работа не для Пауля Верховена (именно Верховен, режиссёр «Основного инстинкта» и «Звёздного десанта», зачем-то купил несколько лет назад права на «Азазель», но так и не приступил к съёмкам), а для какого-нибудь Тима Бартона. В более «попсовом» варианте за этот роман мог бы взяться Спилберг или Земекис.

Один образ классического сумасшедшего учёного Лямпе, в круглых очочках и со сложными своими приборами, чего стоит. А образ идущего по воде призрака в капюшоне! А монастырский городок на острове среди озера! А психбольница с колоритными больными, всякими гениальными актёрами и художниками, на том же острове! А таинственная пещера с монахами и блистающим Космическим Шаром посредине!..

Вот русских режиссёров (включая какого-нибудь Тимура Бекмамбетова) «с претензией» к этому сюжету подпускать, как говорится, на пушечный выстрел не следует — всё запорют, всё. Вообще Акунину пока что не очень везёт с экранизациями: анемичный телесериал по «Азазели», разухабистый «ответ Голливуду» под названием «Турецкий гамбит» (оставивший рожки да ножки от исходного романа, зато набитый наполовину бессмысленными спецэффектами) и аккуратный, но какой-то выхолощенный телефильм «Статский советник» — с Никитой Михалковым и Олегом Меньшиковым, если кому интересно.

Последняя книга трилогии, «Пелагия и красный петух», вызвала, как говорится, неоднозначные эмоции. Возможно, ради этого и была написана. «Скверно скроенный евангельский самострок», как выразился один критик. Вольная фантазия на тему Иисуса Христа, который, по книге, перед самым распятием перебрасывается во времени и пространстве в Россию конца XIX века. После этого проект «Пелагия» был завершён.

Запустил Акунин и проект про правнука Эраста Фандорина, Николаса, — уже в нашем времени. Большинство поклонников Эраста Петровича он разочаровал. И верно: книги про XIX век читаются как увлекательное историческое приключение. Книги про «наше время» — в лучшем случае сценарий типичного криминального телесериала, несть им числа. Только «вылазки» в историю, без которых ни один акунинский роман не обходится, спасают дело.

Самый большой успех из «книг не про Фандорина» заслужил «Ф.М.», совсем уж разудалая постмодернистская забава по мотивам Достоевского. По-моему, едва ли не самая слабая вещь Акунина, дочитывал я её с трудом и по диагонали. Успеху способствовала довольно мощная промоушн-кампания, с конкурсом, где главным призом служил раритетный «перстень Порфирия Петровича». После распродажи тиража всё как-то заглохло, и судьба перстня туманна.

Периодичность выхода произведений Бориса Акунина — по книге в год. Этим — конечно, не только этим — он выгодно отличается от «издательских проектов», выпускающих под тем или иным именем (женским, как правило) книжки раз в месяц — как выходят глянцевые журналы.

Иногда случаются у Акунина и «вылазки» под другими именами — скажем, приключенческий роман из петровской (скорее околопетровской, Петра Первого там фактически нет) эпохи «Девятный Спас» вышел под псевдонимом «Анатолий Брусникин». Впрочем, сей секрет Полишинеля до сих пор официально не раскрыт.

Последний на момент написания сей заметки роман, «Сокол и Ласточка» (из серии про Николаса Фандорина), вообще про пиратов — тех самых, романтических, трёхсотлетней давности. Ну и про сокровища, знамо дело.

В принципе это тюремный «роман», с ударением на первом слоге. Их сочиняют ради развлечения русские зэки — про экзотические страны, моря-океаны, роскошную жизнь. Чем омерзительнее реальность, тем цветистее фантазия. Об этом упоминает ещё Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». Умение «тискать романы» весьма ценится в лагерях — это шанс выжить для интеллигентного арестанта. Мне, кстати, в армии тоже снились невыносимо волшебные сны на морскую тематику.

Если конкретней, то «Сокол и Ласточка» по духу и букве — наследник (позволю себе каламбур) «Наследника из Калькутты». Это, наверное, самый знаменитый русский лагерный «роман». Он был сочинён в ГУЛАГе интеллигентным молодым зэком Робертом Штильмарком по «заказу» вора в законе (Василия Павловича Василевского, с уважением напоминает Википедия). Пираты, сокровища, всё как полагается. В СССР, вскоре после реабилитации автора, «Наследник из Калькутты» был выпущен Детгизом (Детским государственным издательством) — с предисловием, что Штильмарк написал его у таёжного костра для развлечения советских геологов, кого ещё-то.

Пожалуй, к остальным акунинским романам это сравнение — с тюремными «романами» — тоже подходит.

Расхожая фраза: «вся наша жизнь — сплошная зона». Это не совсем так, но всё же нельзя сказать, что совсем не так.

Сам псевдоним «Акунин» — из японского языка. Термин одним словом на русский язык не переводится: сильная романтическая независимая личность, для которой закон не писан. Что-то в этом роде выражает русский уголовный термин «один на льдине».

Беллетристика под «брендом» Борис Акунин — пожалуй, лучшее из беллетристики, то есть «литературы без претензий», созданной в постсоветской России. Его невероятно уютно читать.

А ещё — как есть кофе (или кошачья еда) «классик» и «премиум», так есть творчество Бориса Акунина и Григория Чхартишвили. Под собственным именем литератор издал два сборника: «Кладбищенские истории» и «Писатель и самоубийство».

Это рассуждения о смерти, то в художественной, то в эссеистской форме, образованного человека, перевалившего за календарный полтинник. Рекомендую.

Любопытно, что к этой теме обратился автор уютных развлекательных произведений, главные герои которых, так сказать, технологически бессмертны, как персонажи сказок и мультиков. (Ну кто может представить мёртвым или хотя бы дряхленьким-стареньким Эраста Фандорина или кого-то из его потомков?)

А ещё Григорий Чхартишвили — историк, переводчик с японского, редактор и составитель нескольких литературных серий.

Дай Бог ему здоровья. Аффтар, пеши исчо.

Ваш Роман Олегович Иванов