Михаил Зощенко
— Раньше, граждане, было куда как проще,— сказал Григорий Иванович.— А которые женихи — тем всё было как на ладони. Вот, скажем, невеста, вот её мама, а вот — приданое. А если приданое, то опять-таки какое это приданое: деньгами или, может быть, домик на фундаменте.
Ежели деньгами — благородный родитель объявляет сумму. А ежели домик на фундаменте, то опять-таки иная речь — какой это домик? Может, деревянный, а может, он и каменный. Всё видно, всё понятно, и нету никакой фальши.
Ну, а теперь? Нуте-ка, сунься теперь, который жених — не разбери-бери! Потому что у теперешнего родителя привычки такой нет — давать деньгами. А которые женихи на имущество ориентируются — ещё того хуже.
Скажем, недвижимое имущество — висит шуба на вешалке. Ну, висит и висит. Месяц висит и два висит. Каждый день, например, её можно видеть и руками щупать, а как до дела, то шубу эту, не угодно ли, комнатный жилец повесил и вовсе она не невестина. Или перина. Глядишь — перина, а ляжешь на неё — она пером набита.
Вот вам и имущество! С таким имуществом крови больше испортишь.
Ах, чего только не делается на свете — не разбери-бери!
Я старый революционер с десятого года, во всех партиях перебывал, и то у меня голова кругом и не разбираюсь.
Только и есть одно — которые невесты служат. У тех без обмана: ставка, разряд, категория... Но и тут обмишуриться можно.
Мне вот понравилась одна. Перемигнулись. Познакомились. Тары да бары, где, говорю, служите, сколько получаете? Дескать, разряд ваш и ставка?
— Служу,— говорит,— на складе. Ставка такая-то.
— Ну,— говорю,— мерси и отлично. Вы,— говорю,— мне нравитесь. И разряд ваш симпатичный, и ставка ничего себе. Будем знакомы.
Стали мы с ней кинематографы посещать. Плачу я. Посещали неделю или две — ультиматум ей ставлю: вводите, говорю, в дом.
Ввела в дом. Ну, конечно, в доме старушка мамочка. Папашка — этакий старый революционер. Дочь — невеста, и при ней я — жених вроде бы.
Дальше — больше. Хожу к ним в гости и приглядываюсь. С мамашей на философские темы разговариваю: дескать, как им живётся, не туго ли? Не придётся ли, оборони создатель, помогать?
— Нет,— отвечает,— насчёт помощи нам не надо. А что до приданого, не совру,— приданого нету. Хотя бельишко и полдюжины ложек можно отсыпать.
— Ах,— говорю,— старушка, божий цветочек! Полдюжины или вся дюжина — там видно будет. Стоит ли об этом говорить раньше времени. Мне,— говорю,— ваша дочка и так нравится — всё-таки разряд пятнадцатый, льготы, талоны... Это мне вроде бы приданое.
Ну, старушка, божий цветочек,— в слёзы. И папочка, старый революционер, прослезился.
— Что ж,— говорит,— женись, милый, если так.
Ну, обручение. Разговоры. Вздохи.
А старушка, божий цветочек, насчёт церкви намекает. Не плохо бы, дескать, в церкви окрутиться.
А я говорю:
— Окрутимся и так. Я,— говорю,— старый революционер. Не дожидаясь чистки, ушёл из партии. Не могу идти против своей совести. Не настаивайте.
Поплакала старушка. И папаша, старый революционер, прослезился. Однако соглашаются.
Женились мы.
По утрам молодая, красивая супруга отбывает на службу, а в четыре — назад возвращается. А в руках у ей свёрток.
Ну, конечно, снова нежные речи — дескать, вставай, Гриша, пролежни пролежишь.
И опять слёзы счастья и медовый месяц.
И вот длится эта дискуссия два месяца по новому стилю.
Но только однажды приходит молодая, красивая супруга без свёртка и вроде — рыдает.
— О чём,— говорю,— рыдаете, не потеряли ли свёртка, оборони создатель?
— Да нет,— говорит,— что значит свёрток? Уволили меня по сокращению.
— Да что вы,— говорю,— помилуйте!
— Да,— говорит.
— Позвольте,— говорю,— я от вас приданого не требую, но,— говорю,— я на службу ориентировался.
А молодая супруга неутешна.
— Да,— говорит,— уволили, как замужнюю.
— Помилуйте,— говорю,— да я сам на вашу службу пойду, объяснюсь. Это немыслимо.
И вот надел я поскорее штаны и вышел.
Прихожу. Заведующий — этакий старый революционер с бородкой.
Я ему, подлецу, объясняю всю подноготную, а он упёрся и говорит: ничего не знаю. Я ему про приданое, а он говорит — в семейные дела не касаюсь.
Я говорю:
— Я тоже старый революционер, с пятого года.
А он из помещения просит честью.
Попрощался с ним и — домой. Прихожу. Супруга сидит и не плачет.
— Что ж,— говорю,— плакать перестали! Я,— говорю,— на вас женился, а вы сокращаетесь?
Беру её за руку, и идём к мамаше.
— Спасибо,— говорю,— за одолжение. Думаете, дюжину ложек дали, и баста?
Ну, старушка, божий цветочек,— в слёзы. И папаша, старый революционер, прослезился.
— Всё,— говорит,— от бога. Может,— говорит,— и так проживёте.
Хотел я папашке за это по роже съездить, да воздержался. Ещё, думаю, в суд, стерва, подаст.
Плюнул я другу в жилетку и вышел...
А теперь я развёлся и ищу невесту...
Михаил Зощенко
