Комната приобретала очертания класса. Появлялись краски, звуки, запахи мела, макулатуры и взрослеющих подростков. Пёстрый школьный винегрет, заправленный предвкушением шалости. Один за другим заходили выпускники. Оглядывали стены, смеялись, говорили, не слыша друг друга, пока пространство не заполнил монотонный гул. Загрохотали сдвигаемые парты.
– Возьмите визитки, у меня новый номер телефона.
– О, Вовчик, да ты – директор!
– Калякина, ну, красотка!
– Да ладно вам…
– Косенко – дура. Танька, смотри, я выскреб на парте твоё имя на века!
Шорох пластиковых стаканов, шиканье бутылок, первые потёки на столе и капли на лучших юбках.
– За 11 «А»! Десять лет как с куста! – проорал Дима Волосков, и к скукожившемуся в руке белому пластику потянулись остальные стаканы.
Хлопнула дверь. В класс заглянула маленькая круглая женщина с шуршащим пакетом в руке. Она суетливо огляделась вокруг, и, увидев отставленный за ненадобностью стул, потащила его к столу.
– Кто это? – шепнул Вовчик в прозрачное ухо стоящей рядом Таньки.
– Может, мама чья…
Однако никто родственного внимания к гостье не проявил. Несколько удивлённых взглядов, шёпот, тактично не заданный вопрос. И скоро повисшее в воздухе недоумение залипло в слякоти застолья, спуталось в клубке общих воспоминаний.
– Я хочу признаться, сил больше нет терпеть! – встала Калякина Ира. Она откинула назад длинные платиновые волосы, качнулась на подкосившемся каблуке, тяжело вздохнула. – Помните, те рисунки под мостом пошлые? Где весь наш класс нарисован, как в Камасутре? С фамилиями… Это моя работа. Точнее, сама бы я не решилась, высоко, внизу река, поэтому попросила одного человека…
– Ну, Каляка, ну и тихоня, серая мышка!
Ошарашенные неожиданной исповедью выпускники повернулись в сторону следующего оратора. Женщина сидела, расставив ноги, по-мужски и мотала головой. На скользком лбу алел ободок от недавно снятой шапки. Она то ли хихикала, то ли икала.
– Не биолога ли ты нашего попросила, а, Ир? Ну, помнишь, с которым ты после уроков в микроскоп оставалась смотреть?
Головы опять повернулись к девушке. Автозагар на её лице стал бурым, задрожали мохнатые, до бровей ресницы.
– Вы кто? – волновавший всех вопрос, наконец, прозвучал.
Тётка поёрзала на стуле, опустила глаза и заметила в своей руке пустой пакет.
– Хотела зайти в магазин, купить что-нибудь к столу, но закрыт.
Она сложила шуршащий целлофан пополам и скрутила рулетом.
– Что вы уставились? Про меня слушать не интересно. Ты лучше расскажи, Артемьев, почему на Аньке не женился? Она ж на тебя молилась! Да знаю, знаю, можешь не отвечать. Умён ты для неё оказался. Ей бы недотрогой до выпускного продержаться, и – в ЗАГС. Потом пелёнки, распашонки, может, и прижились бы. Она поэтому сегодня не пришла, чтобы не видеть тебя, рану не бередить?
В классе стояла тишина. Так тихо бывало только на уроках химии.
За последние годы Зинаида Фёдоровна сильно сдала, поэтому от алкогольных возлияний отказалась и наблюдала спектакль из-за своего учительского стола.
– Меня Вовчик порадовал. Троечник же был, одевался хуже всех. Какой ты в семье, пятый? Так это тебе по какому кругу штаны приходилось носить, бедняге? Вот ты и пробился – охранник, продавец, руководитель… Но одеваешься до сих пор по-колхозному. Кто ж кеды под пиджак носит?
– Это модно сейчас, дура! – из-за парты подпрыгнул обиженный директор. Он готов был выволочь обидчицу за дверь, но ему мешали принципы. Он никогда не прикасался к неизвестному.
В углу кабинета послышался сиплый кашель.
– Сашенька, почему ты не вернулась домой? Мы же похоронили тебя… – голос классного руководителя прозвучал словно со дна колодца.
– Лузкова?!..
Загрохотали стулья. Выпускники подошли к рассекреченной гостье не очень близко.
Десятиклассница Саша Лузкова села к незнакомому мужчине в автомобиль и не вернулась. Вместо весёлой, вызывающе яркой и рано повзрослевшей девочки осталась одна эта фраза, которой с тех пор пугали непутёвых школьниц.
Её не нашли, и об этом напоминала гранитная плита на кладбище, которую мать установила на собранные в школе пожертвования. Прищуренные в улыбке глаза, русые завитки на припухлых, ещё детских щечках. Всё в выпуклом каменном фотоовале.
– Что смотрите? Не похожа? Да, жизнь у меня была не ваша… Я вот только не пойму, как вы меня могли с тем наркоманом отпустить, а, Тань? Я ж еле на ногах держалась…
Женщина отвалилась на спинку стула и застонала.
Хлопок автомобильной двери. Высыпавшиеся под ноги сигареты. Небритое лицо. Резкий запах. Удар в нос и – темнота.
– Да ладно, не дрожите так. Он меня не тронул. Хотя планы были грандиозные. Но в тот вечер пришёл за долгом Махмуд, увидел меня и забрал к себе. Странно. Мать лупила меня и называла шалавой, потому что я всегда бежала из дома, а у меня его по сути и не было. Так, место, где можно поспать и поесть. С Махмудом я поняла, что такое семья. Он слушал, говорил со мной, и мои мысли, чувства были для него главными. У него был большой огород, мы вместе трудились там, а урожай сдавали торговцам. Каждый вечер он доставал баллончик с домашним вином, и нам было хорошо… Махмуд очень боялся, что меня найдут – посёлки наши всего в сотне километров друг от друга. Поэтому я всегда носила платок и старалась больше есть. Так ему больше нравилось.
– Но почему ты не вернулась?
– Зачем? По матери я совсем не скучала. У неё была любимая работа, у меня – Махмуд. Существовать вместе мы бы не смогли.
– Доченька, пожалуйста, прости, – от стола оторвалась и потянулась вперёд дрожащая рука.
Шишки суставов на пальцах были большими, с прилипшей старческой кожей. Краски вокруг поплыли, потянули за собой контуры, и вскоре в пустой комнате осталась только больная женщина, много лет назад потерявшая дочь. На столе, по-учительски придвинутом к окну, лежал свёрнутый рулетом целлофановый пакет.
Елена Алексеенкова
