Скульптор Леонтий Усов — мизантроп, провокатор, гуманист…
— Вы знаете памятник Чехову?
Это я спрашиваю девушку, по виду студентку. В Томске именно такие определяют лицо города.
Томск, говорят, город «умный». Его университет стоит того, чтобы в нём провести лет пять или больше. Академические традиции входят в горожан вместе с высшим образованием, если оно медицинское, естественно-научное или технологическое. Традиции проникают под кожу студента, когда тот касается аналитических весов, тех же, что и 120 лет назад. Не «таких же», а тех же!
Сложнее с преемственностью гуманитарной — она лишена вещности. Заместить эту материальность предполагают малые архитектурные формы. Это для тех, кому лень поднять в научной библиотеке ТГУ подшивку «Весов» или «Аполлона». Или углубиться в ещё более древние культурные слои: фонды Строгановской библиотеки, отдела рукописей…
— Да, памятник знаю.
Девушка улыбается.
— И? — это опять я.
— Что? — блондинка снимет наконец наушники.
— Он вас трогает? Вам хочется перечитать «Каштанку»? Вы задумываетесь, почему Усов так «ужжжасно» изобразил классика русской литературы?
— Нет. Нет. Нет. — На все три вопроса последовательно.
— Зато он очень интересный! — улыбка широка и очаровательна донельзя, я понимаю, что памятник, названный Леонтием Андреевичем вроде: Чехов глазами пьяного мужика, лежащего в канаве и никогда не читавшего «Каштанку», красотке нравится.
Но знаю, что он совсем не нравится интеллигенции «Сибирских Афин». Той, конечно, интеллигенции, которая вменяема. Консерваторам и ревнителям старины. К которой я лично принадлежу всецело, выделяясь даже здесь особым мракобесием, но… я никогда не брошу камень в Леонтия, покуда не разберусь, почему он так чудовищно слепил Антон-Палыча.
Эпитет же «чудовищно» как нельзя более подходит к тому идолищу, которое украшает стрелку Томи в том месте, где в оную впадает речушка Ушайка. Аккурат подле кабака «Славянский базар», где Антон Палыч едал и о котором единственно оставил комплиментарную запись в томском отчёте.
Я знаю Леонтия очень давно. Ещё с тех пор, когда он был актёром Театра юного зрителя и художником-любителем. Уже тогда он понемногу стал изменять ландшафтные представления горожан о месте своего пребывания.
Первая вылазка Усова на стогны города относится к раннеперестроечным временам, точнее не скажу. В сквере, примыкающем к ТЮЗу, в самом центре города, Леонтий Андреевич установил деревянную скульптуру. В отличие от подобных «малых форм», изобильно заселивших множество детских площадок, столб изображал не женщину в ступе, не мужчину с пропеллером и даже не Михаила Бакунина (что было в то время вполне ожидаемо, тем более что Михаил Александрович в Томске жил, даже венчался в местной Воскресенской церкви), а старца Феодора Кузьмича, в скором времени — местночтимого святого. Прославленного, к чьей раке с мощами идут паломники в Богородице-Алексиевский монастырь со всей России.
Водружение этого памятного столба выглядит радикальным даже сегодня.
Особенно в свете того, что произошло с этим светским образом: столб был уничтожен — так проявилась народная инициатива тех, кто боится выпустить Церковь за пределы храмовой ограды.
Не знаю как вы, но я бы за это не полюбил горожан не до степени марк-твеновского «Человека, совратившего Гейдельберг» — весь Томск читал и исполнял бы «Визит старой дамы» Фридриха Дюрренматта.
Леонтий оказался гуманистом. Он всего лишь через много лет показал томичам, как выглядят они в зеркале Чехова («Томск — город нетрезвый», — сказал Антон Павлович). Вы упрекаете Усова? Или с писателем не согласны? Даже зная, что произошло с памятником старцу Феодору Томскому?
Повремените клеймить Усова. Он имеет право на одного Чехова в лицо горожанам. И на пощёчину им же.
Что же до Чехова, то у Леонтия ещё около двадцати портретов писателя. Я видел их в мастерской. Благородные линии, грустный сарказм. Ноль мизантропии.
— Когда работаю над образами писателей, то нахожусь в диалоге с ними, — говорит мне Усов, а я вспоминаю, что русская литература гуманна, порой даже излишне. До того, что сами писатели не позволят быть художнику злым.
Разве что Чехов. Желчный более, чем добродушный, так ведь врач…
— С Чеховым сложно, не могу найти ни начала, ни конца, всё время думаю, а мысли по кругу, произвольно, с любой точки. За что зацепиться? Так же и с Гоголем.
Признание дорогого стоит. В мастерской более двадцати портретов Николая Васильевича.
Других поменьше. Вот Северянин, Шекспир. Поэты, перед чьим творчеством я преклоняюсь, поэтому разговор легко соскальзывает в их творчество. Леонтий читает вслух (актёр он, актёр, ему это нетрудно!), впрочем, немного, поясняя:
— Когда делаю портрет поэта, в голове звучит музыка его стихов, будь то Пастернак, Северянин, Шекспир…
Несколько портретов Пушкина. Предчувствие гибели — «Пушкин. Чёрная речка». Смертельно раненный поэт. Портрет Пушкина в ночь перед дуэлью.
Александр Блок. Двойной портрет: живой Блок смотрит через мёртвого Блока. Избыток эмоций, но чувства спрятаны. Избыток образов, но они представлены без стеснения.
Есть граница, за которую Усов не заходит. Загадки должны быть разгаданы. До того же — табуированы. Можно наотмашь ударить Чеховым, но можно и погладить горожан памятником болельщику: бронзовый «Кузьмич» (так зовут настоящие «ультрас» неорганизованных фанатов) сидит вместе с публикой на трибуне стадиона «Труд», такой же, как мы.
Леонтий любит Томск, он любит людей, его населяющих. Не побоюсь предположить, не любит он позёров, жлобов и снобов. К какому бы политическому лагерю те ни принадлежали. Поэтому и творчество Леонтия не так просто, как того хотелось бы потомкам красной профессуры, ставшей профессурой «белой», рыночной, монархической, европейской, общечеловеческой (нужное подчеркнуть, но смысл это не изменит).
— Данте всегда будоражил сознание. Исходил вместе с ним все круги ада, — показывает Лёня портрет Алигьери.
Вы думаете вычеркнуть из истории города человека, прошедшего вместе с Данте, надо думать, не только ад, но и пережившего изгнание поэта из Флоренции? А, томичи?
Ладно, ругайте Усова, хвалите, но помните, что он изменил сам облик города не менее, чем начавший разрушать его исторический центр Егор Кузьмич Лигачёв.
С уничтоженного столба от Леонтия Усова началось возрождение парковой скульптуры Томска, малых форм, лишённых патетики, но наполненных новым, часто пугающим эстетическим смыслом.
Не будь Леонтия, Томск до сих пор плакал бы (заслуженно и оправданно) по «Девушке с веслом», ни одной восхитительной фигуры которой не оставило неразумное градостроительное начальство. Скульптурный бум породил даже именно «Чехов» — многим из чиновников захотелось оставить памятник себе. Со средневековой пышностью открывали они монументы, посвящённые самым разным объектам реальной и ментальной деятельности горожан. Памятники, заметьте, заказанные чиновниками, оплаченные хоть казной, но имеющие характер инвестиций в будущее. Реальный факт: когда Зурабу Церетели сказали о проекте памятника томскому студенчеству, он возопил: «Я вижу его. Он в высоту пять, нет, семь метров!» На Зураба Константиновича денег не хватило. Результат: на Новособорной площади милая «Танюша», так зовут томичи эту «девушку, поправляющую бретельку».
Впрочем, всё это уже не Усов. Он всего лишь дал понять, что симбиоз художника и власти даже в условиях дикого капитализма вовсе не есть плохо. Такой симбиоз результативен, все «нонконформисты» могут удавиться, если не сумеют впарить свои работы тем, кто имеет деньги. А ведь вслед за чиновниками потянулись ректора вузов, директора роддомов, руководители районного уровня.
Имеем в Томске обилие чудесатых скульптур, церетеле-шемякинские экзерсисы, потеснитесь!
Усов совратил Томск, но склонил его не к разврату, а к той традиционно-средневековой форме сосуществования князей с художниками, которой славились и Средние века, и разные «триченто-кварточенто-чиквиченто».
Выиграли все.
На горожан Лёня больше не злится:
— Клюева расстреляли в Томске. Он родился на Русском Севере, земляк, можно сказать. Очень сложный человек: любил Есенина, ненавидел его. Многим Есенину обязан. Я работал над портретом Клюева, получился неплохой проект памятника для Томска.
Леонтий-провокатор постепенно уходит. Остаётся ренессансный гуманист. Не самый простой человек, не самый удобный для публики мастер. Не самый бескомпромиссный борец, но самый значимый томский художник новейшего времени. Значимый не столько эстетически (это потомки пусть разбирают), сколько общественно-цеховой составляющей собственной жизни.
Евгений Маликов, Томск-Москва
