Дело Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) было возбуждено в отношении группы еврейских общественных деятелей СССР в 1948 году. В январе 1949 года советские средства массовой информации начали пропагандистскую кампанию против «космополитов». 15 июня 1949 года Главлит издал приказ № 620, согласно которому из библиотек и книготорговой сети изымалось около 500 наименований книг еврейских авторов на русском языке. Евреев массово увольняли с работы. Кампания продолжалась до 1952 года. 12 августа 1952 года 13 из 15 обвиняемых по делу ЕАК были расстреляны. Всего по этому делу было репрессировано 125 человек. Впоследствии все они были реабилитированы.
В дом № 64 по улице Горького, нынче Тверской, мой отец с семьей переехал до войны из писательского дома в Нащокинском переулке. В нашем доме получили квартиры еще два писателя — Алексей Толстой, он жил этажом выше, и Василий Лебедев-Кумач. Наш дом по тем давним временам был чуть ли ни самым высоким в Москве — в его четырех подъездах на 11 этажах проживали почти 90 «знатных» семей: генералы с шашками времен Гражданской войны, орденоносная балерина, советские и заграничные дипломаты, музыкальный виртуоз, прославленные летчики, знаменитый испытатель парашютов, секретные какие-то деятели. Казался ли этот «ковчег» его обитателям незыблемым и непотопляемым? Вряд ли. Бушевал Большой террор 1937–1938 годов, приближалась война с немцами, впереди, вплоть до смерти Сталина, поджидали будущих победителей смертоносные послевоенные «заморозки».
В нашем доме, надменно глядевшем своими окнами на главную улицу столицы и на площадь Белорусского вокзала, жильцов брали по ночам и увозили на Лубянку. Наутро из подъезда в подъезд змеились слухи: «этого забрали», «того взяли».
Сегодня, спустя два с лишним десятилетия после развала СССР и приоткрытия лубянских архивов, весь фасад нашего дома можно было бы облицевать табличками «Последний адрес». Не облицовывают.
Мой отец — член президиума Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), классик еврейской литературы Перец Маркиш — задолго до 1948 года предполагал, что эту головную национальную организацию ждет погром, а сам он будет арестован. За 20 лет до этого, вскоре после возвращения из эмиграции в 1926 году, он предвидел такое развитие событий и писал за границу своему другу: «Чем больше советской власти, тем меньше еврейской жизни». Он писал, что хотел бы вернуться на Запад, но власть этого ему не позволит. Маркиш, слывший в тех высоких кабинетах, где принимали решения, неуправляемым человеком, действительно так ни разу и не получил разрешения на поездку в зарубежные страны, откуда он не раз получал официальные приглашения.
Разговоры на политические темы в нашей семье не велись. Перец Маркиш был еврейским писателем, сфера его интересов ограничивалась еврейской культурой. Семь дней в неделю, с утра и до двух-трех часов дня он работал в своем кабинете. В доме в эти часы поддерживалась полная тишина. Вечером к Маркишу приходили его коллеги, еврейские писатели, и до поздней ночи в кабинете отца велись весьма бурные споры на литературные темы, на языке идиш — родном языке хозяина и гостей. Разговоры о литературе были куда интересней и ближе собеседникам, чем рассуждения о политике, творимой как бы в параллельном мире далекими от еврейской культуры людьми. Моя мама, хотя и понимала идиш — выучилась за годы жизни с Маркишем, не принимала участия в этих профессиональных встречах.
Все изменилось после убийства Соломона Михоэлса 13 января 1948 года.
В официальной версии — Михоэлс погиб в автомобильной катастрофе в послевоенных минских развалинах — Маркиш увидел обман. «Его убили», — он сказал с уверенностью.
«Его убили», — написал в стихотворении «Михоэлсу вечный светильник» и прилюдно прочитал его над гробом великого артиста, председателя президиума Еврейского антифашистского комитета. Это был прямой вызов власти, это не могло пройти незамеченным.
В нашем доме знали об убийстве Михоэлса «из первых рук»: жена командующего Белорусским военным округом генерал-полковника Сергея Трофименко сказала моей маме, с которой дружила, что Михоэлс убит, убийство произошло «по приказу сверху» при поддержке министра госбезопасности Белоруссии, генерала Лаврентия Цанавы. Нетрудно было понять, откуда исходило это «сверху» и кто мог приказать «белорусскому Берии» соучаствовать в тайном убийстве худрука московского Еврейского театра, общественного деятеля с мировым именем. Зачем «инстанции», как в советских властных коридорах тех лет именовали Джугашвили–Сталина, понадобилось отдавать распоряжение об убийстве Михоэлса — вопрос особый. Попытку ответить на него предпринимали сотни русских и зарубежных исследователей в тысячах статей и книг.
Так или иначе, в нашем доме заговорили о политике. Перец Маркиш отдавал себе отчет в том, что за убийством Михоэлса последует разгром ЕАК, во главе которого Соломон Михайлович стоял со дня его возникновения в 1942 году и до ночи минского убийства во дворе загородного дома министра Цанавы. Мой отец был уверен в том, что арест его друга, великого актера Михоэлса, публичного человека, нельзя будет «спрятать в рукав» и скрыть от мира. Арест Михоэлса, несомненно, вызвал бы резонанс, вредный для кремлевских властей. Смерть в автомобильной катастрофе, пышные похороны — другое дело! И уже потом — не спеша и не погоняя событий — разогнать ЕАК, арестовать его руководителей и перейти к «окончательному решению еврейского вопроса в СССР»: избавить страну от непропорционально размножившейся творческой и научной еврейской интеллигенции, а лишенных культурной элиты запуганных евреев депортировать в сибирскую тайгу, на Колыму и на Крайний Север. Опыт депортаций целых народов наработан в Крыму и на Кавказе, можно повторить. Сегодня это все, или почти все, известно и описано, а 70 лет назад в нашем вполне аполитичном доме такие политические выкладки звучали отчасти — от значительной части — просто фантастически. Но отец предвидел, что его ждет арест.
Принято считать, что ожидание ареста страшней, чем сам арест: время ожидания наливается чугуном и тянет на дно жизни. Может быть, так оно и есть. Вскоре после формального, в конце ноября 1948-го, закрытия ЕАК как «центра антисоветской пропаганды» и конфискации всех его архивов одним лестничным пролетом выше нашей лестничной площадки появилась пара лубянских агентов-«топтунов». Агенты стояли у окна, молча глядя во двор, словно бы сюда, в наш дом, их занесло случайно и они не имели друг к другу никакого отношения. Когда кто-нибудь подходил к нашей двери, они отворачивались от окна и изучающе смотрели на пришедшего. Разумеется, никому и в голову не приходило спросить у агентов, что они тут делают? Так они там и стояли, эти топтуны, дежурили, незаметно сменяясь, день и ночь, 24 часа в сутки, вплоть до 27 января, когда перед полуночью пришли за моим отцом. Назавтра эта пара исчезла и больше не появлялась.
