В последние недели перед арестом Маркиша эти штатные наблюдатели стали как бы частью нашей воспаленной жизни. Выходя на лестничную площадку или поднявшись в лифте на наш пятый этаж, я привычно глядел вверх — на месте ли? Да, они были на месте. Всегда. И это наводило тоску на сердце.
Через день-другой после появления шпиков под нашей дверью отец сказал маме: «Нужно вынести из дома и укрыть в надежном месте портфель с рукописями. Нельзя допустить, чтобы они пропали».
Этот большой, вместительный кожаный портфель, скорее даже баул, Маркиш привез из эмиграции. Портфелю, значит, было около четверти века. Утративший юношескую форму, но сохранивший защитную крепость, он был словно бы специально предназначен для хранения рукописей и других писательских бумаг. В иных целях этот отцовский портфель никогда в нашем доме не использовался.
В портфель уложили машинописный текст романа «Поступь поколений» и написанную от руки на длинных полосках чуть пожелтевшей бумаги поэму «Сорокалетний человек», созданную в эмиграции и никогда не публиковавшуюся — ни целиком, ни в отрывках.
— «Сорокалетний» — самое дорогое из всего, что я написал, — сказал Маркиш. — Эти стихи нужно сберечь и сохранить.
В тот же вечер дальняя мамина родственница благополучно вынесла портфель из нашего дома, а еще через несколько дней отцовские рукописи отправились в далекий южный город к проверенным друзьям. И были укрыты и спасены. Спасибо им, бесстрашным хранителям! Спустя два десятилетия я перевел «Сорокалетнего» на русский язык для сборника Переца Маркиша «Стихотворения и поэмы», увидевшего свет в «Библиотеке поэта» в 1968 году.
Пути истории неисповедимы, как всякие пути господни. В 60-е Симону Маркишу, моему старшему брату, Надежда Яковлевна Мандельштам доверила тайно хранить часть прозаического наследия ее мужа Осипа Мандельштама — великого поэта, убитого сталинским режимом.
27 января 1949 года, незадолго до полуночи, к нам ввалилась целая бригада в штатском — человека четыре или пять. Маркиша поторапливали: «Побыстрей, Перец Давидович! Вас ждут!» Это выбивалось за рамки наших знаний об арестах. Кто ждет? Зачем? «Вашего мужа министр госбезопасности Абакумов вызывает на собеседование, — объяснили остолбеневшей маме. — Он скоро вернется, мы его привезем. А вот этот товарищ с вами останется, чтоб вам тут страшно не было. Ну быстрей, быстрей!»
Отец надел пальто, простился с нами и вышел.
Часа через два с половиной вернулись — другие, не те, что приходили раньше, и привезли ордер на арест. Начался обыск, продолжавшийся более суток. Листали книги библиотеки, прощупывали швы одеял и подушек, развинчивали настольные лампы. Целенаправленно что-то искали. Наконец, спросили у мамы: где оригинал письма, в котором отец объясняет свое нежелание подписать обращение руководства Еврейского комитета в «инстанцию» с просьбой о передаче Крыма евреям для создания там национальной республики. Мама не знала, где этот оригинал, но обыск принес свои плоды: письмо нашли среди сотен и сотен других архивных бумаг. В письме Маркиш, автор знаменитой крымской поэмы в сонетах «Чатырдаг», объяснял: он против передачи евреям Крыма, потому что Крым принадлежит другому народу — татарам. Это письмо было написано моим отцом за несколько недель до депортации крымских татар в Среднюю Азию и на Урал в мае 1944-го.
Есть такая еврейская пословица: «Еврей всегда должен надеяться на худшее». Звучит, прямо скажем, неутешительно. Но в семьях арестованных по «делу ЕАК» — его еще называли «Крымское дело» — надеялись все же на лучшее. «Наших отпустят, иначе просто быть не может!» Вера человека в справедливость граничит с безумием и случается, что приводит уверовавшего в психиатрическую лечебницу.
Все три года «следствия» мы ничего не знали о наших арестованных родных, кроме того, что семьи ежемесячно передавали им грошовые денежные передачи для покупки неведомо чего — папирос, зубного порошка? — в лубянском или лефортовском тюремном ларьке. Принимают передачу, выписывают квитанцию — значит, живы!
Лишь однажды надежда приобрела зримые очертания, уверенно вошла во все наши семьи. Жена одного из руководителей ЕАК, поэта Фефера, получила от офицера МГБ, занимавшегося приемом денежных передач для заключенных, записку, написанную рукой мужа. Она знала его почерк, была уверена в том, что это он! Содержание записки вызывало эйфорию. Фефер просил немедленно передать ему еврейскую колбасу, сыр, мед, еще какие-то продукты и одежду: синий костюм в серую полоску, белую сорочку, черные туфли. Это же явное послабление! Разрешили продуктовую передачу, чего никогда не случалось за полтора года! Нашим, наверно, тоже скоро разрешат передачи. Может, удастся получить от них письмецо или записку. Скоро их всех освободят, ждать осталось уже недолго!
В первый же день ежемесячной денежной передачи мама стояла в очереди к проклятому окошку справочной МГБ на Кузнецком мосту. Вот сейчас она протянет деньги офицеру в окошке и услышит: «Вам письмо от мужа!» Нет, ничего она не услышала — и не услышит, каждый раз передавая деньги в тюрьму, до 1 февраля 1953 года, дня нашего ареста по статье «члены семьи изменника Родины» (ЧСИР) и ссылки на 10 лет «в отдаленные районы». Скрывая тайную расправу над Перецем Маркишем и его товарищами, чекисты продолжали принимать денежные передачи еще много месяцев, хотя мой отец был убит 12 августа 1952 года. Но, по замыслу ГБ, нам не полагалось знать о гибели отца.
Лишь после смерти Сталина по возвращении из ссылки мама, мой брат и я узнали, что Фефер был «проверенным добровольным помощником» МГБ, работавшим под оперативным псевдонимом Зорин. Этот сексот был доставлен из тюрьмы в гостиницу «Националь» на встречу с приехавшим в Москву американским певцом Полем Робсоном. Ради этого Фефера и приодели, и подкормили. На встрече с чернокожим «другом советских людей», интересовавшимся судьбой пропавших из поля зрения еврейских писателей, Фефер, заливаясь соловьем, убеждал гостя, что все они живы-здоровы, кто-то из них отдыхает на Кавказе или в Крыму, кто-то ездит по стране с литературными вечерами. Так что другу Полю, с которым Ицик Фефер познакомился во время своего американского турне, не о чем беспокоиться и прислушиваться к сплетням злопыхателей и врагов страны Советов, утверждающих, будто Перец Маркиш и его литературные коллеги арестованы. Это просто наглая ложь!
А 1 февраля 1953-го, за месяц и пять дней до того, как Джугашвили повалился на пол на своей Ближней даче и умер, пришли за нами. Полковник огласил приговор «Особого совещания»: 10 лет ссылки.
Моя мама вступилась за правду.
— Гражданин полковник, — сказала мама, — вы говорите — десять лет. А нам, как чесеирам, по закону полагается только пять. Как же так?
— Гражданка, — ответил полковник назидательно и строго, — которые 25 лет получают, тоже на советскую власть не обижаются.
Говорить больше было не о чем.
Оказалось, везут в края далекие — в безводную казахстанскую степь, в кишлак Кармакчи. Прицепленный к пассажирскому поезду вагонзак, прежде называвшийся «столыпинский», тащился с остановками на пересылках почти месяц до места назначения. Наконец, прибыли. Стоянка на полустанке недолгая — две минуты. К прибытию состава подтянулись на чугунку с полдюжины местных жителей — купить, если повезет, пивка в поездном буфете.
Выгруженная на насыпь наша семья со своими багажными узлами стояла неприкаянно, не зная, куда податься дальше. Но мир ведь не без добрых людей — подошла какая-то местная тетка, спросила жалостливо:
— А вы не евреи будете?
Получив утвердительный ответ — да, евреи — снова спросила:
— Значит, начали уже вас высылать? — И объяснила, как идти в кишлак и что надо безбоязненно стучать в дома и просить, чтоб впустили и сдали комнату или угол. Нечего стесняться — тут почти все ссыльные, вольняшек можно по пальцам пересчитать!
А через неделю, 6 марта, объявили по радио, что умер Сталин. Кишлак охватил плач и горестные причитанья. Весь наш ссыльный интернационал рыдал: черноморские греки и турки-месхетинцы, корейцы и немцы Поволжья, и раскулаченные крестьяне, и даже твердокаменные чеченцы стряхивали дубленой ладонью скупую мужскую слезу. Грусть была неподдельной. Ссыльные предполагали, и не без оснований, что теперь станет еще хуже: из Кармакчей, где худо-бедно освоились, всех переведут в сибирские лагеря.
Утром того дня, 6 марта, в нашу съемную каморку ворвался начальник комендатуры, полновластный хозяин всех ссыльных кишлака, майор Ахметов. Его лицо было перекошено самым устрашающим образом, в руке он держал бланк телеграммы.
— Маркиш Симон — кто? — заорал с порога майор Ахметов.
— Это мой сын, — сказала мама. — Вот он.
— Читай! — майор ткнул маме в руки телеграмму. — Громко!
— Любимые, — прочитала мама, — поздравляю точка надеюсь лучшее будущее точка бабушка.
— «Поздравляю!» — орал комендант. — Сегодня! Какая еще бабушка? Все у меня на двадцать лет пойдете на каторгу! «Лучшее будущее»! Под «вышку» подведу!
— Гражданин комендант, — пролепетала мама, — у моего сына сегодня день рождения. Поэтому…
— Метрик есть? — немного осел майор Ахметов. — Справка?
Появись сейчас справка с печатью, буря, поднятая жуткой телеграммой во вверенном коменданту хозяйстве, могла бы, возможно, улечься.
Из сумки с документами мама достала свидетельство о рождении Симона и протянула майору. Держа бумагу на отлете, он прочитал, шевеля губами: «Дата рождения 6 марта 1931 года», сложил документ и сунул его в полевую сумку.
— Смотрите мне! — шагнув к двери, предупредил майор Ахметов и погрозил кулаком.
Давид Маркиш
Источник
