«Ты совсем как моя мама!» — сказала мне обидевшаяся подруга несколько лет назад, а я, естественно, возразила что-то в духе «Не надо приплетать свою маму, я ее никогда не видела и ничем не могу быть на нее похожа». Действительно, что может быть общего между мной и женщиной средних лет с двумя детьми, которая работает на очень ответственной работе и живет в двух тысячах километров от меня? Эту фразу мне до и после много раз говорили близкие друзья и любимый человек, но я, как ни старалась, не могла связать двадцатипяти-шестилетнюю себя с десятком матерей самых разных профессий и судеб, манера и фразы которых отражались во мне и страшно обижали близких.
ТЕКСТ: Алиса Таежная
Книги «Общаться с ребенком. Как?» и «Продолжаем общаться с ребенком. Так?» российского психолога Юлии Гиппенрейтер попали в руки моих знакомых несколько лет назад во время локального беби-бума. Ровесники завели семьи, у них были еще маленькие дети и все, как водится, были в растерянности от того, как внезапно они стали теми, кто должен знать, как надо поступать в каждый момент. Бойкие и решительные, замкнутые и уравновешенные, они рано или поздно оказывались в одинаковых ситуациях, когда надо было решать не только за себя, но и за ребенка, обсуждать воспитание со вторым родителем и всей семьей, запрещать и разрешать, придумывать режим дня и договариваться, где начинается свобода другого. Они, как любые родители, хотели для своего ребенка лучшего, но боялись действовать просто по интуиции и взахлеб читали, почему французские дети не плюются едой и откуда берутся плохие привычки у хороших детей.
Так и я без всякого намека на потомство и за компанию прочитала две книги Юлии Гиппенрейтер, которые лучше социологов и аналитиков объяснили мне, почему мне так часто приходится видеть родителей, кричащих на своих детей, откуда в России взялось 2 миллиона сирот и полмиллиона одиноких стариков при живых родственниках. Но самое главное — все собственные ошибки, маленькие и значительные, проступили четко и выпукло, как на Страшном суде: в десятках описанных в книгах Гиппенрейтер случаев я с такой же легкостью узнавала себя и моих родителей, как и себя и моих коллег, друзей и приятелей, которым в разные моменты делала больно. Выяснилось, что совершенно необязательно завести первого ребенка, чтобы испортить кому-то жизнь и задеть самооценку человека, сказав ему лишнее и совсем не соизмерив его ощущения с силой своего убеждения и желанием показать характер.
Немного успокаивает в этом случае история самой Юлии Гиппенрейтер, которая изменила свое отношение к воспитанию и детской психологии, когда ей было уже за шестьдесят. В интервью она описывает страх и покаяние, которое она испытала за все ошибки в отношении собственных детей, хотя за сорок лет работы в СССР ее считали одним из самых уважаемых специалистов с научным авторитетом. Лучше поздно, чем никогда — привычное и довольно паршивое оправдание для задержавшейся мудрости, но и оно может стать руководством к действию, если по-настоящему хочется попробовать общаться иначе.
Взрослые и дети Гиппенрейтер легко накладываются на жизненный опыт того, у кого детей никогда не было — например меня, — но это не мешает нам давить, воспитывать или учить жизни тех, кто нас об этом никогда не просил. Ребенок, о котором говорит Гиппенрейтер, — это необязательно именно младший или неопытный, а, скорее, слабый или зависимый. Ребенком может быть жена со сломанной ногой и дедушка во время истерики, папа-алкоголик и трудный подросток, кричащий начальник и врезавшийся в тебя автомобилист с бегающими глазами. Ребенок — это каждый из нас в затруднительном положении, когда не хватает сил двигаться дальше, принимать неприятные решения, идти на жертвы или терпеть неожиданные лишения.
Ребенок — это когда ты не знаешь, как надо, и ищешь ответы у тех, кого уважаешь, но чаще всего кричишь, ноешь, требуешь, наглеешь, пытаясь привлечь к себе внимание. Таким ребенком время от времени бывает каждый из нас, лично я была им на прошлой неделе примерно 23 раза, и у людей вокруг меня хватило такта, ума и уважения, чтобы меня успокоить. При этом ребенок еще и всегда отважный и любопытный (иначе бы мы ничему не учились), впитывающий и имеющий встроенный датчик справедливости (какими бы мы ни были по характеру, со стороны мы почти всегда отличим хороший поступок от плохого), моментально реагирующий и интуитивный (большую часть вещей мы не задумываясь делаем на автомате).
Поиски внутреннего ребенка, чтобы заново разучить правила приятного общения, — это не постоянный взгляд в себя с желанием обнаружить плаксу.
А попытка вспомнить, что было время, когда мы, несмотря на плохую погоду, все равно шли гулять, перелезали через забор, брались за вроде бы невозможное или читали интересную нам книгу ночи напролет, вставая как ни в чем не бывало.
Совсем необязательно заводить ребенка, чтобы опытным путем понять, что близким, которые живут с тобой в одном доме, будет только лучше от нескольких привычных объятий в день нипочему, просто так. Или что для всех мелких несделанных дел и непомытой посуды, если они вызывают много разногласий, можно придумать рисовальные доски, подробную инструкцию и смешные наклейки, чтобы никогда не было унизительных споров о том, кто больше сделал для другого. Или что каждый дом становится счастливее, если в нем появляются регулярные и всем приятные добровольные ритуалы: семейные ужины, совместные прогулки и общие занятия людей разного возраста и разных профессий.
Но самое главное, о чем говорится в книгах Гиппенрейтер и что так сложно представить тем детям, которые выросли в советских и постсоветских семьях, — отказ от иерархии и свойственного ей повелительного наклонения в речи, интонациях и действиях. Иерархии не только в отношении детей, но и в отношении родителей, партнеров, друзей и коллег, которые в первую очередь всегда остаются людьми с их чувствами и ожиданиями, а уже во вторую являются нашими родственниками, подчиненными и школьными друзьями.
Семья без авторитарности, где ты сам выбираешь, кем тебе работать и на кого учиться, во сколько приходить домой и с кем общаться, что читать и как жить, — абсолютная роскошь для большинства людей не только моего поколения. Тем сложнее не повторять ошибок наших родителей и их родителей и не выбирать ботинки за своего парня и подарок мечты за свою подругу, не повышать голос в критической ситуации и не беситься, если тебя не поняли с первого раза. В некоторых семьях с животными случаются прецеденты, когда животное атакует ребенка — и испуганные родители чаще всего ведут собаку или кошку на усыпление. Собак и кошек усыпляют, но проблема почти всегда остается.
Ни один ветеринар не скажет это хозяевам, но чаще всего такие истории происходят в том доме, где старшие члены семьи выясняют отношения, постоянно переходя на крик, по пустякам срываются на самого беззащитного (ребенка или пожилых родственников) и не разграничили собственные зоны ответственности. Гиппенрейтер приводит десятки болезненных и таких узнаваемых примеров, когда мы не слышим близких, борясь за лидерство, оценивая друг друга и меряя всех по себе. «Заткнись!», «Принеси!», «Делай — я сказала!» — первая большая перемена и адекватная реакция во время конфликта, по уверениям психолога, начинается с отказа от регулярного повелительного наклонения в разговоре.
Ребенок Гиппенрейтер — это волна, с которой нельзя перенастроиться, и надо научиться жить на ней, получая удовольствие. Такому ребенку внутри себя и других, разумеется, нужно воспитание, но Гиппенрейтер как раз говорит, что в правильном воспитании дисциплина будет на втором месте, а любовь — на первом. Любить, а потом воспитывать, но никак не наоборот. Мой способ в таком случае — представлять вместо досаждающего объекта его маленькую копию: себя в детстве с любимой игрушкой, друга в школьном коридоре или начальника с удочкой на берегу пригородной речки. С такими ребятами куда проще договориться, чем с теми, кем мы стали спустя 20–30 лет.
Осуждающие фразы «Ну что ты делаешь?» или «Ты что, маленький! Думай сам!» бьют по самолюбию, даже если тебе под тридцать и ты многого достиг. В первую очередь они говорят о том, что близкий, кому ты доверился, считает себя лучше, умнее и опытнее тебя и не стесняется это показать. Во вторую — что он не хочет вникать в твои трудности и тратить на тебя свое время. Гиппенрейтер сравнивает все большие начинания в нашей жизни с тем, как мы учимся ходить: дело другого может казаться очень нелепым, если относиться к нему свысока и не понимать, какие несвойственные нам усилия мы предпринимаем, начиная что-то с нуля.
Доказывать, кто умнее и у кого лучше получается, не только пустая трата времени, но и разрушение доверия: вместо этого люди, которым трудно договориться о чем-то, могут придумать зону совместных дел, где сложности можно решать на равных. Тогда ни общий бизнес, ни быт, ни совместная опека над детьми и старшими членами семьи не будут вестись на поле боевых действий. Безусловное принятие, о котором пишет Гиппенрейтер, начинается с того, что ты любишь кого-то близкого за то, что он есть и ты выбрал его для общения, — это одно из самых банальных утверждений всегда выходит у нас из головы, когда приходит время обидеться на знакомых не в духе или парня, который забыл про годовщину. Тем временем все вещи, которые нас окружают, когда-то уже оказались на ближней орбите под влиянием наших решений. Лицемерно считать, что выбранные нами люди и обстоятельства что-то нам должны, и смешно требовать невозможного от себя и тех, чьи привычки мы давно знаем, поэтому мы так редко можем позволить себе фразы «Ты как всегда» или «Мне это неинтересно».
Характеристики вроде «ты больной» или «ты наглая» в словаре Гиппенрейтер и вовсе находятся в ряду запрещенных: придумывая оценочные эпитеты для людей, мы опять возвышаемся на пьедестале. Можно не принимать действия человека или критиковать их, но никогда нельзя атаковать самого человека и его чувства. Я застыла, когда прочитала это, и вспомнила ту тысячу раз, когда вместо «Я понимаю, насколько тебе сейчас трудно и горько, но давай отвлечемся на что-то другое» говорила «Хватит ныть, ну сколько можно!», и какой лицемерной в принципе казалась мне первая фраза, когда можно произнести что-то короче, резче или остроумнее.
Активно называть свои и чужие чувства — обиду, досаду, боль, разочарование, страх и ревность — кажется уже половиной дела, чтобы не было двусмысленностей, лишних слов и мелочных претензий. «Тебе обидно, что ты не получила эту работу», «Я ревную, что ты весь вечер говорил с другой девушкой», «Тебе страшно, что я не буду рядом в нужный момент» — то, что действительно стоит говорить вместо той километровой ерунды, которую мы городим, маскируя свои неврозы и опасения. Гиппенрейтер презирает процесс поиска виноватых и настаивает на том, что он всегда отвлекает от коллективного разрешения проблемы и построения отношений, в которых все можно исправить. Мы действительно большему учимся в переговорах, а не в претензиях и самозащите, и только наш выбор — строить сомнительную иерархию там, где можно обеспечить себе крепкий тыл.
После диалогов вымышенных родителей и их вымышленных детей перед глазами проносится десяток спортивных секций, на которые через пень-колоду ходили мои друзья, чтобы лишний раз не спорить с родителями, уроки со слезами в музыкальной школе и сотня проглоченных тарелок невкусной еды, потому что надо «чтобы ничего на тарелке не оставалось». Принуждение уже становится рутиной, когда нам нет и двадцати, пускает корни и прорастает через нас по отношению к нашим детям, которых можно шлепнуть, чтобы замолчали, или заставить есть, если хочется настоять на своем, а у тебя плохое настроение.
Воспитание других свободой и любовью кажется одной из самых абсурдных затей (избалуем же!), если бы я лично не знала тех людей, которых в семье обнимали восемь раз в день и никогда не повышали на них голос. Их абсолютное меньшинство, и они обладают уникальными способностями сопереживать и слушать. В их адрес никогда не придет в голову сказать «Ты совсем как моя мама!», их родители никогда не умрут в богадельне, а их дети не пойдут учиться в «перспективный вуз» на нелюбимую специальность. У многих из них и в пятьдесят на лице детская улыбка и нежный взгляд на других как на детей — любимых, важных, самостоятельных и на все способных.
Такими людьми чаще всего рождаются в исключительных обстоятельствах, но иногда и становятся после долгих лет тренировки себя. Гиппенрейтер сравнивает такую тренировку по тяжести и самоотверженности с балетом: во время упражнений танцовщица кажется себе вычурной и напряженной, но через десять лет лебединый танец получается без всякого труда, а балерина действительно становится похожа на птицу. И только она одна знает, чего ей это стоило.
