Я болезненно переживаю честность. Мама просила меня всегда говорить правду — хотя бы ей, ведь она, обещала, поймёт меня всегда. Так я и делала. Но когда мне было пятнадцать, я заметила, что мама меня больше не понимает. Не потому что не хочет, а потому что не может. Она нарушила своё обещание? А я — остаюсь ли я честным человеком, если больше не говорю маме всю правду?
«Джованнина сидит на подоконнике» (1864), П. П. Чистяков
Быть честной с другими мне легко, пока я не живу, как следует, как велит мне внутренний голос. Когда я подтягиваю одеяло на себя, когда я, попросту говоря, живу, как хочу, — честность становится мне в тягость, потому что совестно (а это что такое и в каких оно отношениях с честностью?)
Совестно действовать вразрез с мнениями даже самых близких людей — они ведь ждут от меня только хорошего, а свободные мои действия — они такие все новые и непосредственные, что ни плюс, ни минус не подходят. Совесть — это враг личности, получается, ведь она отвечает за чужие ожидания. Бабушка говорила: «Имей совесть, брату оставь». И ведь надо было оставить, и я оставляла. Но честно — я хотела не оставлять.
Теперь, когда между мной и мамой терабайты невысказанной информации, было бы правильно попробовать решить проблему радикально — сказать обо всём честно? Думаю, что нет. Для неё, как и для меня, это было бы болезненно. Причинять боль кому-то не хочется — потому что это, как бы ни хотелось, деструктивное воздействие на мир, причём на самый ближний мир. Причинение боли не созидательно. Оно больше зло, чем добро, как ни смотри. Честность в некоторых случаях больше зло, чем добро, — тоже. Это очевидная, но ужасная мысль. Её не следовало бы думать никогда. Эта честная мысль — настоящее зло.
Честность где-то глубже. Не может быть, что она так утилитарна: если маме нужно и полезно — значит, следует быть честной, если маме вредно и больно — значит, по совести будет скрыть от неё правду. Это же глупость. Так не должно быть. Возможно, самое важное — быть честным не с мамой, а с собой. Уметь, то есть, объяснить себе, почему поступаешь так или иначе. Но легко сказать, а на деле то ведь здесь и начинается настоящий ад.
Иногда мне кажется, что все, кого я знаю, живут ясной и стройной жизнью, и лишь иногда садятся построить планы или ложатся отдохнуть, и только я упражняюсь в умножении внутренних противоречий, которые не позволяют ни двинуться с места, ни вспомнить о том, что вообще значит: быть честной с самой собой. Чем крепче внешний порядок, тем более страшными и кровавыми узорами обтекает батальная картина моих внутренних переживаний. Здесь не бинарные оппозиции, а знойные грибницы, набухающие, лопающиеся и выдыхающие ядовитые испарения вечного, тяжеловесного и невыносимого внутреннего сомнения. Всё это должно подводить к честности.
Честность — это лёгкость и ясность, наверное. Чем труднее и запутанней, тем менее честно. Противоречия, напряжения по природе бесчестны, потому что в них замкнута двойственность, тройственность и так далее, — возможность, то есть, быть чему-то не-единому. И парадоксально, но это не значит, что всё лишнее от себя надо отрезать. Нет, как раз наоборот: всё в себя надо вобрать, всё впитать, всем стать. Тогда, может, быть мне честной, в единстве.
Здесь же и решается противоречие с совестью. Разделение на свою и чужую волю — вот где раскол на два, бесчестный и неискренний, ложный и искуственный. Честна лишь ясность, а ясности быть лишь с принятием воли — не чужой или чьей-то, а просто воли. И свою волю убивать не надо — надо только влить её в мировой океан. Тогда не будет уже ни лжи, ни противоречий. А будет честность — будет мир.
Но это идеал, а пока я прячу глаза от тебя, мама. Тебе я не вру, потому что ты ничего не спросила, — но вру себе. И главное: вру себе о своей честности. Никакая попытка сказать об этом откровенно не спасёт ситуации. Я имею совесть и умываю руки. По сто раз на дню.
София Соловьёва
