Что может быть прекраснее, чем жизнь, — и никакие ценности не заменят понимания, ощущения, что ты живешь, видишь солнце, небо, и какая бы погода ни была на улице, воспринимаешь её как праздник.
Вот рождается новая жизнь, это чудо природы, которое сразу и не воспринимаешь и не сразу понимаешь, что это счастье, подаренное свыше, самое ценное, что есть у тебя в жизни.
Никого не осуждаю, ибо не имею на это никакого права, но очень горько осознавать, что в моей стране много детских домов, много беспризорников, много просто заброшенных детей…
А у меня (вопреки прогнозам отдельных врачей) родилась дочка весом 3,600 и ростом 52 см.
Когда заболел живот, я вызвала себе скорую помощь, и при оформлении документов во время госпитализации у меня врач спросила: вы будете брать ребенка?..
Я даже опешила от такого вопроса, так как даже не могла себе представить, что могло быть
Сказать сейчас, что у меня была эйфория после родов, не могу — было всё равно. Мне заказали кровь на случай, если откроется кровотечение (учитывая мой диагноз), но у меня все обошлось и вообще после удаления селезёнки наступила стойкая ремиссия. Конечно, мне сказали — не облучаться, не работать с красками, не загорать и т.д.
И вот я лежу, проходит день, другой, а Машу мне не несут; всем несут детей, а мне — нет. Даже мысли стали появляться нехорошие. Но — не помню на какой день — принесли и мне мой розовый комочек; кряхтит, ежится, и страшно к ней прикоснуться: как бы чего не навредить! Однажды видела, как врач взял мою Машу, положил животиком на ладошку и прослушал фонендоскопом спинку, как это у него умело получилось.
В общем, жизнь потекла своим чередом; к мамочкам приходили, они радовались. Лежала в палате со мной молодая женщина, у которой не было детей лет десять, и вот она родила сына, и к ней помимо мужа пришёл и свекор, это такой был праздник для них, как она рассказывала, как они там отмечали несколько дней рождение её сына… А ко мне никто не приходил, да я и никого не ждала — девчонки работают, отвезли меня из Бескудниково очень далеко, и ждать мне, собственно, было некого. Хотя на выписку приехали средний брат и невестка старшего брата, привезли цветы, коробки конфет для медперсонала, всё как полагается.
Маша болела, сильный диатез, в деревне аллергия проходила и кожа была чистая, а в городе начиналось все заново, лицо мокло, и она постоянно орала. Однажды Маша, видимо, простыла — начали выходить чирьи на голове размером с пятикопеечную монету (как фурункулы — нам сказали, что это псевдофурункулез).
Ей дали путевку в санаторий в Подмосковье, а я тем временем стала оформляться на операцию, надо было лежать 10 дней, но я не успевала забирать Машу, попросилась, чтобы отпустили пораньше, объяснила ситуацию. Когда забирала Машу из санатория, одна нянечка сказала: если бы у меня спросили, кого ты хотела бы взять из детей, я бы взяла Машу, она такая у Вас ласковая.
Идем с Машей к автобусной остановке, разговариваем, и вдруг я замечаю, что она мне отвечает невпопад, она меня не слышит, и из санатория — опять к врачу, у нее оказался недолеченный отит, а их в санатории водили купать через улицу в другое помещение, а дело было зимой… А потом у нее обнаружили астигматизм и врожденную катаракту, которая находится за зрачком глаза. Год мы ездили в детскую городскую консультативную поликлинику.
Я ревела, почему это, откуда, все перебирала. Вспоминала случаи, когда на меня заведующая наорала, у меня все внутри тряслось, и руки дрожали, я тогда долго не могла успокоиться. Однажды, когда была беременная и находилась в декретном отпуске, гуляла по опушке Лианозовского лесопарка, было холодно, прошел дождик, май месяц, — навстречу мне мчится овчарка. Думала, она промчится мимо меня, а она — на меня. Я машинально выставила зонтик, обороняясь, и заорала диким криком: «Уберите собаку, уберите собаку!!!» Хозяйка стояла на расстоянии около 200 метров и мирно общалась с
А еще однажды Маша упала. Когда я приехала в деревню, тетка дала бывшую в употреблении из нашей больницы (больницу закрыли, а муж у нее был там завскладом) детскую кровать — сейчас я бы сказала, для подростков; мой отец сделал перекладину по всей длине кровати и крепко привязал концы перекладины к передней и задней спинкам, чтобы Маша не перелезала и не падала. Однажды утром я вышла во двор в туалет, захожу в дом, мать меня остановила («Попробуй, как грибы — соленые или еще посолить?») — и в этот момент я слышу звук падающего тела и плач. Если бы она плакала громко, мне бы не так было бы страшно, но она плакала тихо, она, видимо, разбилась сильно. Я не знаю, как она перелезла; было высоко, взрослому человеку, наверное, по пояс…
Мать моя плачет, ругает себя: зачем она меня остановила? Деревенские женщины успокоили, что дети падают до года — не страшно, но я вспомнила плач другого ребенка. Когда еще работала в райкоме партии — весна, идут весенне-полевые работы, суббота, я отправляю в местную газету и в обком сводки по передовикам, — меня разыскала дежурная, говорит: идите быстрее, там ваша невестка с ребенком…
Я увидела жену младшего брата с малышом на руках. Он так жалобно, без сил, тихо плакал — мороз по коже. Пошла я с ней в больницу — был выходной, детский врач уехал на рыбалку. Мне сказали, что все сделают. Ночью мальчик умер в возрасте девяти месяцев.
Потом я сама ходила в морг, носила одежду и видела это тельце. Написали: «крупозное воспаление лёгких». Потом разговаривала с педиатром в Москве — она сказала, что у маленьких детей распознать и прослушать дыхание тяжело, и они при таком заболевании быстро погибают.
В тот год, когда мы были с Машей в деревне, прислали телеграмму, что погиб Саша, это сын моего среднего брата; он тогда перешел в шестой класс. Дело было в Строгино, игрались мальчики в песке (огромнейшей куче для строительных работ), прорывали тоннель, прятались, играли в войну, и Саша залез в этот тоннель. Песок обрушился или кто сверху прыгнул… Прибежали мальчики, сказали. Валера делал сыну искусственное дыхание, а у него вся грудная клетка ходуном ходит — раздавлена. Саша задохнулся.
Маша росла, ходили с ней в детские театры, в цирк на Цветном; однажды в цирке я взяла «под руку» (под лапу) медведя, и с другой стороны — Маша: мы фотографировались. Фотограф мне говорит: «Бабушка, станьте поближе».
Дома я натягивала простыню в дверях от стенки до стенки, в коридоре свет выключали, и Маша из комнаты смотрела мое представление, а я надевала, как колпачок, на карандаши фигурки, вырезанные из детских журналов — зверюшек, птиц, — и у нас получался свой театр, как у Образцова, только в одном лице. А иногда мы готовили с Машей для ее подружек (в соседнем подъезде были еще две девочки, и они дружили, в песочнице играли, а когда стали взрослее, к Новому году готовили взрослым концерт — с переодеваниями, с макияжем, под фонограмму, остались забавные фото).
Однажды (Маша еще была в младших классах) я работала в детском саду и на Новый год договорилась с Дедом Морозом, чтобы он вручил мой подарок Маше. Утренник закончился, а Маши все нет; я его попросила подождать, и он согласился. Вижу — Маша идет не спеша (она приходила в детский сад, ко мне на работу). Я бегом к ней навстречу и говорю: «Маша, к нам Дед Мороз приехал, тебя спрашивает: где Маша, где же она, я ей подарок принес!». Маша уже бегом: «Мам, а откуда он узнал меня, что я здесь?» И так они хорошо поговорили, Маша довольная, а я, наверное, еще больше.
Конечно, Маша страдала без отца, она видела хорошие семьи. Приходит однажды из школы (может, это был
* * *
Я родилась в деревне в Орловской области, и после моего рождения мать спросила акушерку: есть ли у меня руки, ноги…
Я была в семье шестым ребенком — и нежеланным.
Деревенские дети получают воспитание более всего трудовое, и я помню, как нас родители постоянно заставляли трудиться: надо было наносить воды на огород, для поливки помидоров, огурцов, капусты, лука, моркови — получается много, гора крутая, лишний раз идти неохота, помимо того, что несешь на коромысле — еще и в руках, тяжеловато, и плечи потом болят уже постоянно. Но родители тоже трудятся, братья разъехались, и трудись — не ленись, а еще надо полить, и по домашним делам, и картошки намыть — летом проще, а зимой мыли в большом тазу и для поросят, и для себя. Отец соорудил щетку: на палку с четырех сторон прибил узкие щетки от комбайна, предварительно их распилив, а выбирать чистую картошку можно было узкими вилами, а они тяжелые — так я руками; на морозе в холодной воде руки стыли, а потом сказалось: во время беременности пальцы так болели, как будто кто их раздробил.
В деревне всегда много работы. Уход за скотиной (а ее всегда было много — и овцы, и свиньи, и корова, и куры, и гуси), огород, сад, заготовка сена, дров, всего и не перечислишь, а вот когда дождь — тогда и отдохнуть можно. А так — только заканчивается учебный год, сразу же на поле — помогать матери полоть свеклу; как дадут три гектара — и целый день нагнувшись. Только первый раз заканчивается прополка, а уже люди по второму кругу пошли — и так июнь и часть июля, зато потом и земляника, и грибы.
А на Троицу народ собирался в лесу, туда же приезжали автолавки с колбасой, газированной водой и прочими вкусностями; люди веселились, плясали барыню, пыль столбом, так траву выбивали до земли, с частушками под гармошку; случались и драки. К Троице мне шили новое платье из ситца и дарили новые сандалии, а зимой нас, маленьких, родители не трогали, домашними делами сами занимались, и вот так все жили, работали от зари до зари — да еще за «палочку». А если уборка, отец и в ночь уходил скирдовать солому — все вручную; когда техника появилась, стало полегче, но и то мне приходилось ходить ворошить валки, а потом убирать. Отец ругал, что беру большие навильни — «еле осиливаешь», — а чтобы плохо не подумали о тебе люди: каждый шаг в деревне на виду.
Первую зарплату получила уже работая зоотехником-селекционером; деньги всегда отдавала матери, так как жила с родителями. Один раз в месяц надо было провести контрольную дойку и потом полученные данные записать в журнал. За дояркой было закреплено до 18 коров, доили вручную, от каждой коровы молоко сливалось в молокомер. И потом я еще определяла жирность молока от каждой коровы, вначале в одной бригаде, потом во второй.
Летом ездила верхом: лошадь за нами была закреплена, как «наша передвижная техника». А во время уборки нас привлекали на работу в ночное — отгружать зерно на току на элеватор. Однажды заснула, зерно тёплое, хлебом пахнет, травой… Разбудил секретарь партийной организации — а мне уже надо было уходить на конюшню за лошадкой. Там темновато, время три часа ночи. Кликнешь: «Майка!» — она и голову поднимет; уздечку набросишь и ведешь домой. Дома седло наденешь, молока попьешь — и на утреннюю дойку, а ехать 8 км через лес на лошади верхом. Никого не боишься — можно ускакать, если что.
Доярки в пятом часу уже начинают доить, чтобы стадо выгоняли пораньше на пастбище. Метила от хороших коров телят на племенное ядро. Доярки жаловались: ну ущипнула один раз — и хватит! А у меня верхний выщип на правом телячьем ухе — это цифра, я же не могу всем телятам поставить один номер, и вот уши кровят, жалко, а что делать — надо номер, и от какой матери-коровы, и кличка.
Майку я свою любила, всегда приносила ей или хлебушка, или кусочек сахара, или конфеты. Зимой запрягала её в санки, а летом — только верхом. Когда угоняли далеко стадо, доярок везли к стаду на машине, а я скачу верхом вслед за машиной, пофорсить — во как умею скакать! А то и машину обгоняю, лицо все в пыли — ничего не видно, потом в пруд — купать Майку; дома седло оставишь — и на пруд.
Когда уже переехала в Москву и невестка помогла трудоустроиться в сберкассу, поначалу было тяжеловато на одном месте целый день сиднем просидеть, потом привыкла. Все уходили, а я иногда до двенадцати ночи оставалась — хотелось чтобы порядок был да и то сказать: все же денежный документ. Пришла после работы в аппарате райкома партии, там был оклад 180 рублей, а в Москве — 90, и простым бухгалтером; потом была начальником отдела, и еще выбрали не освобожденным секретарем партийной организации — через два года.
Жила в общежитии квартирного типа; заведующая поселила в однокомнатную квартиру, сказала: тебе документы партийные надо будет оформлять — живи там одна; я сказала, одна не хочу, и нас поселили с Лидой Беляковой — очень хорошая была девушка из Узбекистана, образование высшее педагогическое. Она готовила вкусно, например домлямай, шурпу, супчик такой. Кожа на лице у Лиды как в рытвинках, глаза грустные, но большие, серые, лирические.
Поехала Лида в отпуск и вышла замуж, потом сына родила — и больше я ее не видела, они переехали в Подмосковье. А я так и прожила всю жизнь одна и не знаю, как быть замужем.
* * *
Когда я забеременела, будучи секретарем парторганизации, заведующая на меня орала. Провела я собрание, попрощалась и пошла — только подхожу к двери, а Нина Якубовна и говорит таким тоном, будто я преступление какое совершила с отягчающими обстоятельствами:
— А ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО ОНА БЕРЕМЕННАЯ?!!
И пошла орать. Она вообще орала на всех. Был у нас один мужчина на пенсии — продавал лотерейные билеты, так он потерял сознание после её крика, скорую вызывали; у нее самой муж ушёл — может и переживала. И выпить любила, и потом у самой инсульт случился, когда меня прооперировали после острого мастита; пришли меня девчонки в больницу навещать и сказали, что Нину Якубовну парализовало и что мы лежим в одной больнице. Я решила ее проведать, когда мне стало получше, отнести гостинцы. Лицо у нее было перекошено, она говорила плохо, но все же сказала: молодец что родила, извини, что наорала.
Я сказала, что забыла, хотя помню тот день до сих пор, потому что, когда я ушла от неё и вошла в свою рабочую комнату, у меня тряслись руки от волнения и колени подгибались. Она тогда кричала, что я это специально сделала, потому что работать не хочу, а дело было в том, что однажды, когда я еще только начала работать, она поинтересовалась, как работа, нравится ли, а я сдуру, по простоте душевной, сказала как думала, что не нравится, не могу привыкнуть на одном месте целый день сидеть, вот она и запомнила.
А я действительно хотела работу ближе по своей профессии и потом ушла в Тимирязевскую академию на кафедру акушерства и искусственного осеменения, но работать там не пришлось — уволилась, так как Маша практически постоянно болела, и несмотря на то, что там мне нравилось и коллектив был хороший, ушла я в детский сад. А когда Маша подросла, невестка опять меня сагитировала в сберкассу, и пришла я по новой — опять рядовым сотрудником.
Вот так и проскочила жизнь: и как специалист не состоялась, и личную жизнь не устроила; винить некого — сама виновата. Живём как есть; одиночество, конечно, плохо. Воспринимаю его как жизненное испытание: ну ладно я, а сколько знаю красивых, симпатичных во всех отношениях людей — и тоже одиноки; может судьба наша такая, хотя оглянешься кругом — вроде и жаловаться не на что, всё хорошо. Ну, сегодня день не удался, но это пустяки. Вообще, когда работа нравится, можно и сутками сидеть, а если еще и коллектив подбирается по духу — так это вообще счастье.
* * *
Может быть, моя болезнь ничем бы не проявилась, если бы не случай со злополучным кошельком.
Училась я в Курске — после окончания сельхозтехникума родители сказали, что больше они мне не смогут помогать, дальше — сама, и я поступила на заочное отделение зоотехнического факультета. Так как наши занятия чаще проходили во второй половине дня, однажды я пошла в студенческую столовую на завтрак, время было перед закрытием, народу никого, стулья перевернутые на столах, и уборщица мыла полы; она на меня зашикала, я извинилась, сказала «я быстро» и второпях после завтрака убрала за собой посуду и ушла, оставив со всей суммой кошелек на столе.
Вспомнила я о нем в обед; обнаружив, что кошелька нет, вспомнила, что забыла его в столовой на столе. Пошла в столовую, народу было много, я подошла к кассиру (утром нас было трое: я, уборщица и кассир — считала деньги), сказала, что утром оставила кошелек на столе. Кассир начала на меня орать матом (я сама никогда в жизни матерные слова не произносила и отношусь к этому весьма отрицательно) — я была в
* * *
В период критических дней стал болеть живот и
Ходила по врачам. Спросила у одной: может пройти боль, если я рожу? А она мне ответила: вы еще и рожать собираетесь?! Сказала, что у меня детей не будет.
Каждый раз я со страхом ожидала очередные месячные, которые превращались в
Решила купить шприц и сама себе делать уколы в ногу. Шприц купила и ношпу во флаконах, но так ни разу и не попробовала с уколом — мне посоветовали импортные болеутоляющие таблетки, они меня частично спасали.
Однажды несла посылку на почту — для родителей, шла через железнодорожные пути по мосту; молодой мужчина предложил помочь донести посылку, и я с радостью её отдала. Пока шли, познакомились, и он напросился ко мне в гости. Дома я была одна, он остался у меня — сказал, что никуда не уйдёт; я ему постелила в кресле раскладном, а за полками книжными (это мои были книги, и двенадцать полок перегораживали комнату в однокомнатной квартире-общежитии) была моя кровать. Ночью он пришел ко мне. С мыслью о том, что детей у меня не будет, и с надеждой, что перестанет болеть живот, я пошла на эту близость. Больше близких встреч у нас не было.
Со временем я поняла, что забеременела, даже обрадовалась, и когда врач мне предложила сделать аборт, я категорически отказалась. Она говорила, что я передам свое заболевание крови ребенку, и попросила меня привезти справку из Института гематологии, что мне можно рожать, что я и сделала. Справку мне написала мой любимый доктор Екатерина Ивановна, за что я ей благодарна по жизни; ее давно в живых нет, но она остается в моей памяти.
Старшего брата жена настояла, чтобы я позвонила отцу моего будущего ребенка, но когда я ему позвонила, он мне ответил: «А при чем здесь я?!» — и обозвал меня проституткой, хотя у меня никого не было ни до, ни после.
Однажды он приехал, когда Маше было уже пять лет, и предложил, чтобы я вышла за него замуж; сказал, что работает в МЖК и получает квартиру, и если мы будем вместе, то выйдет нам двухкомнатная. Я ответила: мы тебе нужны только для того, чтобы ты получил эту квартиру, — а что дальше?.. Он потом звонил, я уже стала колебаться, позвонила своей невестке — посоветоваться, она ответила — да на что он тебе нужен?! — и я уже была уверена на 100%, что поступила правильно. На этом его встречи с дочерью закончились — ни одной конфеты никогда и никогда никакой помощи. Я думала тогда: ничего, даже если я буду жить на воде и хлебе, не пропаду.
Однажды в школе Машу отобрали для съёмок передачи «
В два года раз, иногда один раз в год, он звонил,
Конечно, я ему простила, сказала: благодарна тебе за то, что ты мне подарил дочь.
* * *
Были случаи, когда я её наказывала, и мне было больно. Может, я не права, но я боялась за нее, говорила, чтобы она к старшим относилась с уважением.
Когда умерла моя мать, отец мой жил со мной в коммуналке, у него иногда пропадала память — а то мы с ним беседовали подолгу, я ему о своей работе рассказывала. Однажды мы поужинали, и осталась то ли котлета, то ли еще что. Я спрашиваю: «Это кому?» — а отец отвечает: «Кто старший в дому». Я отдала отцу, а Маша ему язык показала и рожицу состроила. Я ей говорю: «Как ты можешь?!!» — и ударила её ремнём.
Отец умер. И вот я говорю Маше: это нас Бог наказал. Ведь и я на дедушку кричала: он вырывал трубку (у него был мочевой свищ) или отрезал ее ножом, и опять его приходилось везти в больницу, чтобы поставили трубку; его мучили, наверное, надо было сделать пластическую операцию, но я боялась, что он ее не перенесет.
Он умер в госпитале в Медведкове, ему было 82 года. И тогда Маша сказала: мам, я попросила у дедушки прощения, он меня простил.
Думаю, что из Маши получился хороший человек.
Ваша Вера Верховская
