Для начала неплохо бы определиться с позицией «нормального состояния». Для каждого человека публичной профессии оно своё. Кто-то вводит себя пением мантр в состояние экзальтации настолько сильно, что транс бурятских шаманов кажется видами Палестины в волшебном фонаре. Кто-то, напротив, вещает перед камерой или же в микрофон, находясь под пожизненном впечатлении от «Умирающего лебедя». Есть такие, которым все настолько «по барабану», что собственное состояние в эфире их волнует так же сильно, как магнитное склонение на сороковой широте Южного полушария. Можно по-разному. Мне, например, близко состояние средней взвинченности. Оно, во-первых, подхлёстывает реакцию, а во-вторых, заставляет время бежать быстрее. Это важно, поскольку для тебя час эфира должен казаться десятиминуткой. Вжжик — и нет его. Если этого нет, стало быть, для слушателя твой эфир тянулся бесконечно и мучительно, подобно колонне автобусов, на которых из калуг-брянсков-смоленсков привозят «Наших» с целью проведения столичных одобрямсов. Вот уже лет десять за минуту-другую до эфира у меня где-то щёлкает тумблер, переводящий мой организм в искомое состояние. Оно позволяет двигаться чуть быстрее общего потока, а это, как скажет любой опытный водитель, — самая безопасная скорость передвижения. Чуть-чуть, но быстрее. Хотя — всякое бывало…
Как-то раз возжелал я пригласить Козакова в эфир. Много лет назад, когда он ещё не вернулся окончательно из Израиля, мне пришлось с ним поработать над т. н. «радиоклипами» (к сожалению, это был мёртворождённый замысел Ролана Антоновича Быкова). От работы и общения с мэтром остались самые приятные воспоминания. Козаков фонтанировал идеями, ненатужно шутил и казался не звездой, а «одним из», что для командной работы единственно допустимый вариант. В перерывах спокойно и без пафоса рассказывал историю своего отъезда, признавшись в том, что уехал «из-за жрачки», не прячась за сказки о потере зрителя и невозможности работать в «России, которую мы потеряли». Короче, купил меня, как тогда казалось, на всю оставшуюся. Напрасно казалось…
Когда ждёшь человека, общение с которым в эфире представляется подарком судьбы (пусть и подготовленным), своё состояние заботит меньше всего. А напрасно. Когда в студию вошёл прижизненный памятник Михал Михалычу, я думал, мне что-то не то почудилось. Когда на мою смиренную просьбу не курить в студии я услышал буквально следующее: «Я (!) буду курить», мне подумалось, что отмирание клеток верхнего головного мозга у актёров происходит гораздо смешнее, чем у простых нас смертных. Нежелание останавливаться перед рекламными паузами и громогласное об этом объявление уже заинтересовали меня не как ток-мена, а скорее, как психиатра-самоучку. Когда моим кумиром (к этой минуте безнадёжно бывшим) была выставлена оценка творчеству Манфреда Мэнна — «дешёвая попса», я по-настоящему заинтересовался общей клинической картиной. Не могу сказать, что чувствовал я себя комфортно, «чуть быстрее потока». Мой процессор отказывался фиксировать признаки выпадения из реальности человека, которого я допрежь почитал за интереснейшего собеседника. Когда вариации на тему «Я, Мне, Моё» достигли апогея, мне казалось, что худшее позади. Да и до конца тягомотины оставалось что-то около десяти минут. Но в этот момент парадный портрет Козакова повелеть соизволил к прослушиванию монолог Понтия нашего Пилата из радиобреда «Мастер и Маргарита». Восемь минут! В лучших традициях театральных музеев! Монументально, как могилки Нибелунгов!
По большому счёту, после этого эфира мне надо было менять профессию — не было у меня сил сопротивляться. «О глупость, страшный враг, вот наконец и ты» (Э. Ростан). Глупость, помноженная на автоиндульгенцию, — страшная сила. Послушали мы вместе с Михал Михалычем эту пляску на костях Булгакова вдвоём (слушатели, разумеется, давно перешли на другие частоты), «преданно» смотрим друг на друга, и маэстро наносит главный удар: «А мы ещё хотели, кажется, послушать „Жил отважный капитан“ с моей новой пластинки?..»
Вы слышали, как поёт Козаков? Да вы счастливчики! Певцов по сравнению с ним — Сольвейг и Доминго. И, наконец, завершающий удар: когда мой редактор Макс Новиков — добрейший души человек — попросил оставить на память ему «Мастера и Маргариту», он в ответ услышал: «Нет, я не могу, он очень дорого стоит». (Сколько «это» стоит, можно убедиться и сегодня, зайдя в любой магазин, продающий аудиокниги. Наверное, из-за дороговизны не раскупают.) Макс был величаво одарён диском с вокализом про отважного капитана, затем гений русского театра и кинематографа удалился.
Дорогой презент сначала было пытался, не без максовой помощи, вылететь в окно. После того как это не удалось, он, презент, был методично разобран на атомы и отправлен к месту стоянки — в мусорную корзину. Для того чтобы вернуть себе «бодрость духа, грацию и пластику», мне потребовалось не менее часа, хотя вера в прекрасное была утеряна навеки.
Несмотря на то что при упоминании имени этого кумира поколений мне на ум приходит лишь непарламентское словосочетание «напыщенный дурак», я до сих пор с удовольствием смотрю почти все его фильмы. Вот что значит великая система К.С.Станиславского.
История моего самого «некомфортного» эфира всего лишь подтверждает библейскую истину: не сотвори себе кумира. Особенно из неподходящего материала.
Игорь Ружейников
