Дальнее следование

Уезжать, переезжать, заезжать — это было для моих родителей обычным делом. Съездить на недельку в Томск хоть из Забайкалья, хоть из Владимира, хоть из Чирчика (где только отец не служил!) им ничего не стоило. Место жительства они меняли часто и легко: оставляли весь скарб на старой квартире и с двумя фибровыми чемоданами, прихватив меня, забирались в поезд. Поезд — дом моего детства.

Непрерывно стучат колеса, матрасы сползают с гладких деревянных полок, тисненая обшивка перегородок пахнет тамбуром. За окном — просторы, просторы и дым от паровозной трубы. Увидеть сам паровоз на изгибе пути — восторг. «Душа поет, мечта людей зовет» — радио с утра до вечера передает бодрые песни про новоселов на земле целинной, про дороги дальние, дальние, про эти самые поезда, почтовые и скорые. Мы едем, и это правильно. Люди в поездах моего детства ходили в пижамах и халатах, знакомились, угощали друг друга, играли в карты и шахматы, рассказывали истории из жизни, бывало, плакали. Истории эти были мне тогда непонятны, но их главный персонаж, Черный воронок, который «подъехал ночью к дому», виделся мне отчетливо: огромный железный конь. Он стоял на темных пустынных улицах тех городов, из которых все уехали на поезде.

В поезде хорошо. Детей много. Познакомиться, отгородиться простыней и играть, а потом махать рукой на прощание и в ту же секунду забывать. Помню детей циркачей, несколько дней пути я играла с ними во всякие движения. У кого-то в поезде я научилась вязать крючком, даже пристрастилась. В поезде я впервые сложила буквы в слово на здании выплывшего вокзальчика: Чита. На удивление смешное слово, и тут же со всех сторон раздалось: «Чита, Чита», — с ударением на конце. Это было ошеломительно: я могу читать!

О нелюбви к конфетам

Ехать было и потому хорошо, что в поезде родители меня почти не воспитывали. Вижу как сейчас: отец купил на станции жареную курицу. Жирная фиолетовая бумага, аромат на весь вагон. Вкусно. Но вот дело доходит до вилковой косточки. Родители держат ее каждый за свой край и тянут на себя: кому достанется часть с отростком, тот главнее. Для них это не игра, я знаю. Кому бы ни достался выигрыш, они обязательно поссорятся. Не так сильно, как дома, но будут и тяжелое молчание, и едкая ирония. В поезде все равно проще. Люди ко мне доброжелательны, и я болтаю со всеми. Свою первую книгу я прочитала, конечно же, в поезде. Один пассажир дал мне ее посмотреть: «Все равно мои не хотят читать». Это был Джанни Родари, «Путешествие голубой стрелы».

Книгу помню так хорошо, видимо, из-за сопутствующей сцены: «Какая у вас умная девочка, маленькая, а читает». — «Она? — удивляется отец. — Она прочитала эту книгу? Не делайте из меня дурака, пусть она вам врет, но не мне. Сейчас мы ее выведем на чистую воду». Он тычет в строчки жестким пальцем: «Читай здесь!» Я пугаюсь, наворачиваются слезы, я почти не вижу букв. «Читай же!» Со всхлипом начинаю шевелить губами. Вслух читать у меня не получается. Отец торжествует: «Вот так она у нас умеет читать, вруша!» Он готов меня ударить. Мама смотрит на меня с осуждением. Мне ужасно стыдно, я переживаю жгучий позор. Но ведь я прочитала! Я могу рассказать! Забиваюсь в угол на верхней полке, горько плачу.

Родители никогда не забывали моих промахов, мои промахи их объединяли. С утра они дружно решили учить меня читать. Купили на станции детскую книжку с картинками, «Неумейка» называлась. Мама прочитала стихи и стала показывать буквы. Стихи я запомнила сразу, и родители были рады, что так быстро научили меня читать. Отец даже выдал мне конфету. Как поощрение. Конфет, надо сказать, я не ем.

Миры, живые и мертвые

Все лучшее в моем детстве было похоже на поезд. Детский сад, например. Много народу, необременительные занятия, как проплывающие за окном пейзажи, уединение с товарищами по играм и неизменно хорошее отношение окружающих. Однажды на прогулке я нашла тюбик губной помады, без колпачка. Для сохранности положила его себе в штаны, за гачу — были такие панталоны на резинке, девочки использовали их вместо карманов. И конечно, забыла о находке. А после тихого часа пришла в ужас: и мои лимонные панталоны, и постель были в растопленной помаде. Воспитательница как могла утешала меня, но ее слова казались мне детским лепетом: я-то знала, что мне будет дома! Помада не должна меня интересовать!

Дома меня воспитывали. Там жизнь коченела. На стене висел офицерский ремень. Не для формы висел. Купили велосипед — отняли за плохое поведение. Купили надувной круг для плавания — отец проткнул его ножом у меня на глазах. Отец служил в армии и любил писателя Горького. Мама — у нее полторы ставки и ночные дежурства. У нее мигрень. Наверное, если бы не поезда, у меня бы не было шансов узнать, что жизнь — это рай.

Родители часто отдавали меня друзьям или знакомым на какое-то время. Я плыла среди чужих веселых людей на пароходике по Ангаре, и были стоянки на бело-зеленых черемуховых берегах, костры и гитарный перебор, пьянящее благоволение всех ко всем.

То я оказывалась в раздольной сибирской деревне, где нет улиц и заборов, а дома стоят под огромными старыми деревьями. Незнакомые люди бережно обходятся, расспрашивают, выслушивают, по-доброму отвечают, водят к корове и поросенку. Помню, как на обратном пути я все оглядывалась и оглядывалась на эту деревню.

Еще была чья-то огромная квартира, комната на солнечной стороне. Там жила больная девочка, мы с ней несколько дней играли, ели, спали. Ее мама была мне рада, и когда меня пришли забирать, помню, просила эту женщину оставить меня у себя.

Какое-то время жила у бабушки в Томске. Она любила чаевничать, и я восседала на сундуке, на двух толстенных книгах, наверное, была очень маленькая. Однако один наш разговор запомнила: «Это ты бросаешь хлеб за сундук?» — «Я не люблю хлеб». — «Не ешь, а зачем за сундук бросать?» — «Чтоб не ругали». — «Да кто тебя ругает?» — «Папа». — «Его же нет!» Бабушка смеется. Платок до самых глаз, в глазах хитринка — яркость картины необыкновенная.

А когда в детсаде был карантин, меня отводили к старикам в соседний дом. Старуха все время шила, и я целый день продевала ей нитки в иголки. Она меня хвалила, кормила кашей, томленной в русской печи, и я готова была сидеть у них целую вечность. Но приходил отец, приятно улыбался хозяевам и брал меня за руку жесткой ладонью: «Балуете вы ее, а нельзя, ее надо воспитывать!»

Плохая девочка

Людей из поезда я узнавала сразу: вот идет, почти бежит по улице человек с улыбкой на лице. Еще не зная, что это мой дядя, я ощущаю, что человек этот ехал и приехал. По счастью, к нам. «С самой Камчатки и даже без чемодана!» — удивляются мои видавшие виды родители. Все дни, пока он живет у нас, дома настоящий поезд: добрые разговоры, вкусная еда, игры взрослых в карты или шахматы, но главное — меня не воспитывают. Дядя очень молод и красив, он называет меня ласкательным именем, забирает из садика (обычно я ходила сама) и водит в парк на прогулку. Каждую минуту хохочет. Я понимаю, что все это очень странно, но одновременно чувствую, что и нормально. На вокзале вцепляюсь в него: я с тобой. Первое в жизни родственное объятие, слипание душ через тело.

Наверное, у родителей были основания строжничать со мной, я и сама запомнила немало своих проступков. Изрезанные на платья для вырезных кукол красивые книги — в период увлечения такими куколками. Испорченный шелковый халат мамы — в период увлечения шитьем кукол из ваты. Еще я уносила из дома и раздавала свои игрушки и какие-то мелкие предметы, статуэтки. Слоников с дивана, хорошо помню, унесла в многодетную семью, где было семеро детей. Еще водила домой детей со двора и кормила их, когда родителей не было. Родители не верили, что я выпила все молоко и съела все котлеты. Меня серьезно наказывали. То, за что наказали, я старалась не повторять, но все равно тянулась к запретному. Долгое время я тайно ходила в китайский дом, там жили настоящие китайцы, они не говорили по-русски. Сидела у них в квартире на полу, ела недоваренное пшено с луком, играла с детьми — без слов, только жестами. Там было что-то притягательное для меня, я хотела стать китаянкой, вырезала себе прямую челочку. Тогда меня разоблачили и отменно наказали. Про китайский дом ходили темные слухи.

Правоту отца (и мою никчемность) подтвердил первый класс моей первой школы. Это был в точности мир моего строгого отца, мир, наполненный виной, разоблачениями, наказаниями и изнуряющими переделываниями и переписываниями любой работы по нескольку раз. Беспощадная учительница никогда не улыбалась, стола у доски нерушимой крепостью и требовала, требовала, требовала. Дома все сначала: пиши лучше, тупица, обе руки левые. Я была отличницей. До часу ночи (мама обращала внимание на время именно в час ночи) отец муштровал меня (его выражение), стоя перед столом с бутылкой разведенных чернил и пачкой новых тетрадей: то клякса, то слеза падали на страницу. К счастью, очередной поезд не заставил себя долго ждать. На память осталась фотография: 25 детей с недетскими усталыми лицами и неказистая дама в черном.

Нелли Георгиевна

В коммунальной квартире, где мы поселились на новом месте, одной из соседок оказалась учительница русского языка, веселая и громогласная. Первым делом она выпросила меня у родителей на елку в свою школу, и надо сказать, более счастливого Нового года в моей жизни так и не случилось. То был бал-маскарад, с огнями и темнотой, тайнами и разоблачениями, но самым волшебным было отношение ко мне ее учениц. Они заботились обо мне, всюду таскали за собой, включали в игры, и у меня все отлично получалось. Это ощущение поддержки и внимания было фантастическим. Оно потом долго не повторялось, в дальнейшей жизни его приходилось заслуживать, но и до сих пор, когда так случается, я ощущаю ту же необычайность момента.

Как же тягостно было вернуться домой и застать громовую ссору родителей! У почти наряженной елки они спорили о том, старую звезду повесить или новомодную макушку, на самом же деле снова выясняли, кто из них главнее. Кто виноватее и чьи родственники хуже. И в кого из них я, такая неудачная, уродилась: «Твоя порода, я ее не понимаю». — «Нет уж, вся в тебя, такая же вредная».

Тогда и случилась моя первая бессонная ночь. Я смотрела за окно, на черную трубу котельной, на приваренные к ней скобки для трубочиста и думала. Жизнь хорошая, но не для меня. Вспоминала: старшая сестра моей подружки из многодетной семьи отравилась уксусом. Я ходила смотреть на нее в гробу и все принюхивалась: почему не пахнет уксусом, даже подошла ближе всех. А надо было узнать, почему она захотела умереть. Она плохо жила? Бедно, да. Или ее обижали? Кто? Как? Мама тогда говорила, что пить эссенцию — адская боль. Мама врач, она знает. У мамы пальто с огромным каракулевым воротником. Недавно она шла с работы, увидела меня во дворе, подхватила веревку от санок и быстро-быстро покатила меня. А потом сказала: теперь вези меня. Я повезла изо всех сил, она засмеялась и соскочила. Интересно, что думает мама?

Мама была самым таинственным существом в моей жизни. Когда она не ругалась с отцом, молчала. А вот при посторонних была очень веселая. И я чувствовала, как все ее уважают. Я тоже ее уважала. Но что она думает? Не знала. Узнала уже потом, когда родители развелись. Развелись же они вскоре после того, как мы перестали ездить, осели на месте последней службы отца. Но тогда, в детстве, ее молчание было таким же страшным, как деспотия отца.

Не молчала соседка-учительница. Однажды, обомлев от страха, я услышала, как на кухне она выговаривает отцу, что ребенок — это не солдат, что семья не армия и что она не позволит этого в квартире, примет меры. Я думала, разразится скандал, зажмурилась, по привычке сжалась. Но ничего, абсолютно ничего не последовало. Отец молча вошел в комнату и с подозрением посмотрел на меня.

«Учительницей стать! — мгновенно пришло в голову. — Надо побыстрее вырасти и стать учительницей».

…Мне было все еще семь лет.

Нина Чаплыгина