Немцы-рыбаки Фото из архива Красноярского «Мемориала»

Свидетельств о катастрофе в Агапитове ничтожно мало. За нее никто не ответил. Эта трагедия отсутствует в массовом сознании. О ней в учебном пособии «История немцев России» (А. Герман, Т. Иларионова) — один абзац. И тот вскользь. «Дневной улов рыбы в местной бригаде составлял не более 20–30 кг. Сдаваемой рыбы не хватало на то, чтобы обеспечить себя хлебом. Бригада не получала его по 7–8 дней. За зиму 1942/43 года на станции умерло 150 немцев, в том числе дети. Немощные истощенные люди не могли работать в полную силу, что влекло за собой наказание — уменьшение норм обеспечения продовольствием, отчего они слабели еще больше и еще меньше выполняли норму выработки. Этот изуверский метод хладнокровно обрекал немцев на голодную смерть».

Женщин, детей и стариков отделили от мужчин и бросили на необитаемый голый берег Енисея за полярным кругом. Вся их вина состояла в том, что они родились в России немцами. О причинах геноцида — в том же учебнике: «Депортация немцев СССР вписывалась в историческую и международно-правовую практику начального периода Второй мировой войны. С началом гитлеровской агрессии в Европе страх перед немецкой «пятой колонной», имевший определенные основания, принял международный характер». Упомянуты фашистский путч в Австрии, выступления в Саарской области, Судетах, Мемеле (Клайпеде), антинемецкая истерия в Польше, Бельгии, Франции, интернирование японцев в США.

То есть Агапитово было превентивной мерой. Но, сказано тут же, «фактов сотрудничества советских немцев с фашистской Германией накануне войны обнаружить так и не удалось».

Строки из дневника депортированной в Усть-Хантайку латышки Руты Янкович: «27.07.43 г. Из Игарки (130 км) вернулись три финна, рассказали: «<…> На станке Агапитово (45 км) мы увидели палаточный городок, где в 30-местных палатках лежали примерзшие к жердям и подстилке люди, в основном женщины, дети и меньше — старики. В палатках нет железных печек, не видно дров и вообще признаков жизни массы людей. Обходить все палатки нам было страшно — кругом трупы. И все-таки «живого скелета» мы нашли и узнали от него, что сюда перед самым ледоставом Енисея на пароходе было доставлено порядка 500 человек, в основном немцев из Поволжья и Прибалтики. Людям дали только палатки — ни печек, ни труб для них, ни топоров и пил для заготовки дров, и главное, без питания. По сути, людей списали полностью. И вот результат — люди умерли с голоду и замерзли. Мы почти ползком добрались до Игарки и об увиденном в Агапитове сообщили в спецкомендатуре НКВД. Комендант, выслушав нас, спросил: «А есть там еще живые?» Мы поняли из разговора, что спецконтингент, доставленный на станок Агапитово, властью был просто забыт».

Герхарду Вольтеру (его труд опубликован в Сети Сахаровским центром) об Агапитове поведал Иоганнес Бартули. С его слов, на берег выбросили 750 человек. К весне 1943-го осталась треть ссыльных. Директор игарского Музея вечной мерзлоты Мария Мишечкина общалась с Амалией Яковлевой. Та рассказывала о ежедневном агапитовском пайке в 300 граммов муки; у нее умерли братья — годовалый и трехлетний. Работавший в 90-е в музее Мишечкиной Леопольд Барановский, ныне покойный, был в Агапитове. К моменту высадки на берег ему — 16 лет, и, по его данным, ежесуточный паек составлял 100 граммов муки; из 483 человек за первую зиму умерли 183.

Бартули перевели в Плахино, где хоть какое-то жилье было. Барановского в 43-м забрали в Игарку на кирпичный завод. Их ценные свидетельства неполны. «Новая» с помощью председателя красноярского «Мемориала» Алексея Бабия нашла Александра и Полину Бауэр. Он прожил в Агапитове до 1948 года, она вырвалась из Агапитова в Игарку через станки Носовую и Плахино в октябре 1946-го. В 42-м ему исполнилось 8 лет, ей 4 года. Их увозили с Волги одним эшелоном, потом, в добавочную ссылку, шли на Север в трюмах одного корабля. Разглядели друг друга в Игарке, поженились, когда ему было 26, ей 22. 54 года вместе.

Александр и Полина Бауэр Фото автора

П. Бауэр: Родилась в АССР немцев Поволжья, в городе Бальцер, ныне он числится Красноармейском Саратовской области. В сентябре 1941 года выслана в Красноярский край.

Во сне видела наш дом чуть не каждую неделю, грезила им. И вы знаете, он таким и оказался. Мы были в Бальцере в 1974 году. Зашли в дом. Нас спрашивают: кто такие? Конечно, перепугались, что мы чего-то требовать приехали. Усталые были с дороги, а нас даже чаем не угостили. Но мне, видимо, просто избавиться надо было от этого наваждения. Меня замучила ностальгия. И ведь все: посмотрела на дом наяву и перестала видеть этот сон. Выветрился из головы. Был жаркий день. Домики низенькие, рыжая глинистая дорога, машина проедет — пыль столбом. Какой городишко был, такой и остался… А в село мужа Моргентау и не поехали. Он больше помнит, ему 7 лет было в 41-м. Как он пятки отбил, прыгая с дерева: дня два-три ходить не мог. У них был большой сад, за ним под уклон речка.

Я не знала еще, конечно, что война, помню только, папа на руках несет на фабрику, солнечный такой красивый день, цветы уже всякие были. Там большое радио, картонное как бы, тарелка на улице висела. Музыку из нее помню. Дома-то у нас не было ничего такого.

Мама умерла 9 лет назад, ей было 94 года. С папой они прожили меньше 6 лет. Его в 41-м забрали первого, всех крепких мужчин сразу отделили. Ему 30 лет исполнилось, и мама третьим ребенком беременна была. Она работала на ткацкой фабрике, папа масленщиком там же. Сошлись в 35-м. Я в 38-м родилась, сестра в 40-м. И брат уже в Сибири, в 42-м, 25 апреля. Шесть месяцев он был на свете. Такое совпадение: мама умерла в день рождения сына, 25 апреля 2006 года. Мама-то этого уже не знает, она же умерла, а мы-то знаем.

Она неграмотная была, сколько мы ее ни обучали, ну не шла ей наука, вот бывает так? Зато рукастая: всех обшивала, телогрейки на заказ, печки складывала. И папа такой же. Сейчас много думаю, как бы эти двое могли на расстоянии общаться? Никак. Если только кто-то с их слов бы писал. Еще молодые были, могли выучиться.

У папы два брата было. Младшего, он только закончил 10 классов, забрали вместе с ним в трудармию на лесоповал в Решоты¹. А другой брат, 26 лет, остался: у него открытый туберкулез был. С ним нас шестеро в Сибирь поехало, еще дедушка с бабушкой. А потом, на Север, уже семеро, с братиком.

С собой мало что взяли. Сказали, вы ненадолго уезжаете, вам все дадут. Мама полы еще помыла в доме, цветы побрызгала. Жили бедненько — но жили и жили. На железной дороге погрузили всех, сидели на полу. Детей было много. Везли нижней дорогой, через Алма-Ату.

На зиму определили нас в село Хайдак². 9 месяцев там жили до открытия навигации. Там мама и родила. Подселили нас к хорошей такой семье. От эстонцев к нам только доброта исходила. Помню, хлеба они пекли вкусные. И песню их о Сибири, что она им очень дорога. Бабушка ходила в Решоты к сыновьям, моему папе и дяде Андрею, с несколькими женщинами пешком³. Взяли тачку с двумя ручками и одним колесом, погрузили муку, хлеб, все, что дали местные люди. Папа умер там от голода в 43-м. Много лет спустя я добилась из УВД края документа.

Пароход на Север был битком. Кого где разбросали с поезда, всех комендатура собрала в Красноярске и отправила на Север. Плыли дней десять.

А. Бауэр: На берегу стояла одна охотничья изба. Нас выгрузили около 500 человек. И было это 15 сентября 1942 года. Был тихий, ясный, солнечный день.

П. Бауэр: Это ты помнишь. Я этот день не помню. Стали рыть землянки, чтобы хоть под чем-то оказаться, потому что уже морозы были, нечего ждать. А кого туда привезли? Негодных к трудармии, добротных людей не было. Дед мой тоже был туберкулезный, с 1888 года. Бабушка с 1890-го. Немолодые уже. Но что могли, то делали. Братика в общую яму положили, но дедушка перед тем ему гробик сколотил — ящик разобрал. У меня платьишко купон было такое, из дома, из той жизни, успели его в сумку забросить — вот в него и одели брата, чтобы похоронить. И дядя вскоре умер. Позвал бабушку: «Мама, идите сюда». Она: «Сейчас, сынок». А он лежал уже недвижимый. И вот это слово «сейчас» до сих пор у меня звенит в голове. Она не успела подойти. И все время говорила потом: «Никогда не говорите «сейчас». Если вас зовут, идите сразу. Если так говорите, можете потерять человека». Меня когда кто-то в семье зовет, все бросаю и иду.

Дедушке, хоть и инвалид, тоже норму довели: распиливал чурки на поплавки к неводам. Он меня усаживал: держи пилу с той стороны, чтоб она не дрыгалась. Сколько он пилил, столько и сидела. Пять лет мне было.

В землянке лежали как сельди в бочке. Умирали с голода каждый день. Завернут, чтобы голову не видно было, веревки завяжут, уволокут. Веревку отвяжут, ее надо обратно, чтобы следующего тащить. И все, кто мог, шли копать. А там же вечная мерзлота, сколько можно выкопнуть, чтобы положить их всех? Срубали ветки. Складывали мертвецов, ветками закрывали. И снова накладывали. Мёрли тихо, молча. Живые днем уходили на лесоповал.

А. Бауэр: Для пароходов заготавливали дрова — метровые чурки, в основном на высоких берегах. Пароход подходил, делались спусковые лаги, солидолом смазывались, по ним дрова спускали.

П. Бауэр: Хлеб давали — одна мякина. Называли его «мякиша». Дед делил на всех, а нож потом весь в тесте. С него другим ножом соскабливает, пружинкой эта мякишечка сворачивается. Мы с сестрой сидим: «Деда, вот эту сторону мне, а эту Эмме». Для нас это сладость такая. Что мы знали-то? Мякишу да тюрю, что бабушка варила из черной муки. Ржаная похлебка.

Евреи, немцы, латыши — помню эти нации в землянке. Литовцев еще не было, их позже привезли, в Игарку⁴. Одного не помню — чтобы мы когда-то, сколько прожили в станках, мылись. После Агапитова нас перетащили в Носовую, потом в Плахино — и нигде, ни разу! Все обовшивленные, мы-то, дети, и не представляли, что такое мытье.

А в Носовой мы жили уже не в землянке — в бане, несколько семей. В субботу нас выгоняли, чтобы хозяева могли помыться. Потом мы заходили в эту черную сырость… И снова сидели при лучине до следующей субботы. Нас ненавидели, как мы были фашистами. А у меня одно в голове тогда: никогда за русского замуж не пойду. Ведь у нас многие, перепуганные, выходили, чтобы поменять фамилию. А у меня такой характер — думаю, кто я есть, такая оскорбленная и униженная, такой и останусь на всю жизнь.

В Плахине до нас раскулаченных выселяли, они сажали картошку, и мама ходила на помойку, собирала шелуху. Бабушка помоет и бросит эти очистки на чугунную печку, поджарит, и мы как вкуснятинку едим. И кто выбрасывал тряпки ненужные, мама приносила из Енисея воду, стирала их и на нас приспосабливала.

Только в 46-м нас отправили в Игарку ради нашего деда. Он кожевником был в Бальцере. А в Игарку привозили не мясо — живой скот на баржах. И скопилось много невыделанных шкур.

Мне 8 лет почти было, в школу надо. Ну я дня два-три ходила, а потом покрылась вся чирьями. В больнице в Игарке мест нет. А я такая радая, что меня не взяли, страшно же — там ведь и дурдом был, сколько народа-то с ума сходило… В бараке мазали рыбьим жиром. В 9 лет стали собирать меня в школу. Но надеть нечего. Пошла в первый класс, когда уже мне 10 было. Училась неплохо, и мне все: «Дай списать, фашистка». Тыкали пером. Вся спина через это платьишко в чернилах была, домой приходила в слезах, а мама не могла заступиться. Кто она? Тоже «фашистка».

На лесоповале она получила геморрой страшный, врачей там не было. Только в 49-м ее прооперировали, вырезали все. А в Игарке ей до работы 6 км. Уборщицей была. Пока дойдет — полные штаны крови. Плачет: не могу… До 56-го, до помилования, под комендатурой ходили, отмечались, врагами были. Не знали никогда, за что так с нами, почему.

А. Бауэр: Они боялись, что мы перейдем на сторону фашистов.

П. Бауэр: Вот видите, как людьми правительство управляет. И в то время, и сейчас… Как мы выжили? Это вопрос, уходящий в бесконечность. Я считаю, что говорю теперь от всех людей, которые не смогли свое слово сказать. За маму мою, за всех, что были тогда вокруг нас.

Полина Эммануиловна, предваряя рассказ мужа, приносит документ, выданный архивом Игарки: «Согласно выписке из Похозяйственной книги колхоза «Красный Октябрь», станок Агапитово Игарского района, Бауэр А.Я., 1934 г.р., с января 1944 по сентябрь 1945 года значится рабочим колхоза». Комментирует:

— Это ему не зачли в стаж. За это он не получает ничего. Колхозная работа не засчитывается.

А. Бауэр: Я помню первый день. Пригнали мужиков из Плахина, они копали землянки. И день был чистый, безоблачный, Енисей — тихий, и разгрузили продукты метрах в пяти от воды. А на следующий день задул Север⁵. Волна поднялась, и вся мука, крупа оказались в воде. Когда она стала отходить, провизию оттащили. Она замерзла, рубили эту массу кусочками. Я как выжил: меня радист приметил. Попросил местного охотника, чтобы тот научил меня ловить куропаток и зайцев. Он съездил в Плахино, надрал конского волоса на петли. С конца 43-го я сдал колхозу больше тысячи куропаток, сто с лишним зайцев и даже трех песцов. За это мне потом дали «труженика тыла». Охотился в одиночку, главное — под росомаху не попасть. А под весну появлялись снегири. Это прелесть, один сплошной жир, ну их я для себя ловил.

С Поволжья нас увезли на телеге — 10 человек одной семьи. До этого, еще в июле 41-го, забрали отца, мы его больше не видели. Я был старшим ребенком в семье. В 46-м нас двое осталось с матерью. Она выжила, потому что каждое лето ее забирали на лов омуля в Енисейский залив.

Картошку начали давать, ее сажали на острове: он затапливался каждую весну, и в такой почве она хорошо росла. Меня припрягли ловить водяных крыс — те картошку воровали. На трудодень сначала сдавал 50 хвостов, потом 100, 150.

Еще до того построили два барака. Бруса завезли на три, но третий не потребовался, так народ шустро вымирал. Прислали в Агапитово учительницу. Доска, мел, все честь по чести. Начала она нам буквы писать, а мы ни бе ни ме… Она — русская, мы — немцы, финны, латыши. И она в первый день заплакала, и мы с ней. Совсем молодая была. На второй день написала одну букву «А» и стала петь. И мы пели с ней целыми днями. Своим пением она четыре класса нам дала⁶. Потом в Игарку в интернат отправили. Каждый месяц отмечались в комендатуре. Чубенко такой там был, капитан: «Ну что, фашисты, пришли?»

Семь классов закончил. В училище не брали. И всюду, куда хотел, отказывали — по нацпризнаку. 1951-й шел, мне 17 лет. На судоверфь взяли, там фронтовик командовал. В военкомат пришел, мне говорят: «Врагов народа в армию не берем». А в 56-м все поменялось, вызывают повесткой. И этот же офицер сидит. Я ему: «Вы же сказали, что я враг народа». — «Ты больше не враг. Четвертого отправка. Беги, чтоб тебя рассчитали».

* * *

Комиссия «по увековечению памяти граждан и исторических событий на территории Красноярска» уже несколько месяцев решает, устанавливать ли бюст Сталина. Менжуется. «Вопрос этот будет обязательно рассмотрен по мере поступления полного пакета документов». С инициативой выступили депутаты горсовета, их поддержали депутаты краевого Заксобрания. Памятник Сталину просят бизнесмены и банкиры, представители фракций «Патриотов России» и «Справедливой России», КПРФ и «Гражданской платформы».

Предприниматель Сергей Волков вышел к мэрии в телогрейке с нашитым номером 2451 и плакатом: «Сталин — это трагедия моей семьи. Депутаты, не делайте больно». Он стоял один и пытался вручить депутатам по куску колючей проволоки. Алексей Бабий пришел и подарил начальникам 12 томов Книги памяти жертв политрепрессий Красноярского края. «Перед тем как принимать решение, — сказал, — почитайте эти справки, посмотрите в глаза этим людям на фотографиях».

Раз уж влюбленным в Сталина все что-то подносят, подарить бы им еще по снегирю. Наши красногрудые райские птахи, которых ловил и ел мальчик Александр (немцы не говорят «Саша»), имеют талант научиться и насвистывать людские мотивы. Особенно замечательно у них получается мотива два. Не больше.

Больше и не надо. Одного хватит. Мы же научились обходиться. Ему, гимну СССР, и выучить пташек.

Свисти им, снегирь, мы подпоем. А то и спляшем.

Норы спецпоселенцев не найти. Как и братские могилы. Сколько народа в них, не скажет ни один уважающий себя историк. Поименные сведения есть о немногих. К сегодняшнему дню Информцентр краевого ГУ МВД выдал свыше 550 тыс. справок о реабилитации. Но ссыльных в крае было куда больше: справки выдаются лишь по заявлениям. И, как правило, реабилитируются не все члены семьи, только заявители и их родители.

В конце 80-х трое латышей установили на берегу, где находился б.н.п.⁷ Агапитово, сосновый пятиметровый крест. На нем написано: «1942 1943 19…» В короткое заполярное лето здесь всегда много цветочков. Какого-то неприродного цвета — кислотного. И закаты тут кажутся нездешними, гламурно-розовыми. В этих огромных пустых пространствах ныне ни души.

Красноярск—Игарка—б.н.п. Агапитово

Источник