Эрик-Эмманюэль Шмитт считает, что лучше всего его спектакли ставят в России. Он обнаружил в себе славянскую душу и пообещал создать две «русские» пьесы. Об этом знаменитый драматург рассказал «Известиям» после премьеры в Молодежном театре на Фонтанке новой постановки его известной пьесы «Загадочные вариации», созданной для бенефиса Алена Делона. Ранее это произведение инсценировали в ведущих московских и петербургских театрах.
— Сегодня ваши спектакли идут в разных городах России. Как вам наши актеры? Верно передают ваш замысел?
— Лучше всего мои пьесы ставят именно в России. Думаю, это связано с высокой театральной культурой, с замечательной актерской школой и, конечно, с публикой, для которой театр не просто место, где можно мило провести время. Ваши зрители хотят сопереживать, испытывать сильные чувства, размышлять. В результате всего этого рождаются прекрасные постановки. Наблюдая за своими спектаклями в русских театрах, я, к своему удивлению, обнаружил в себе славянскую душу. (Смеется.)
— Два года назад вы мне рассказали, что собираетесь написать две «русские» пьесы и поставить их в Москве и Санкт-Петербурге. Пока не получилось?
— Непременно это сделаю. Для меня этот замысел важен потому, что хочу продолжать тесное общение с русским театром и зрителем. Подождите немного, обещаю, что получится.
— Несколько лет назад вы приобрели известный парижский театр «Рив гош». Он оправдал ваши надежды?
— В полной мере. У меня выступают как знаменитые актеры, так и молодежь, которая делает первые шаги на сцене. Благодаря «Рив гош» с залом на 400 мест я полностью свободен в выборе репертуара.
— Не только репертуара, но и ролей? Вы сами выходите на сцену в ваших пьесах, потому что играете лучше других? После Мольера редкие авторы перевоплощались в своих персонажей.
— Я, наверное, не лучший в мире лицедей, но и не самый плохой. (Смеется.) Будучи автором текстов, играю так, как представляю своего героя. На сцену попал случайно. Однажды отказался от роли актер, занятый в моей пьесе «Месье Ибрагим и цветы Корана», и я в одночасье его заменил. Публика отнеслась ко мне благосклонно. Понравилось и режиссеру, и мне самому, и я решил продолжить. Только в этом спектакле сыграл больше двухсот раз. Теперь выступаю в больших залах на две тысячи мест и даже гастролирую со своими спектаклями за границей. Недавно начал играть еще в одной своей пьесе — «Мадам Пилинска и секреты Шопена». В театре меня подпитывают эмоции, которые объединяют с публикой и с труппой.
— Сочиняя пьесу, вы уже видите себя в роли того или иного персонажа?
— За письменным столом я лью слезы, радуюсь, переживаю с моими героями, волнуюсь от страха и нетерпения, задаюсь вопросами. Не сошел ли я с ума? Будет ли это интересно еще кому-то, кроме меня? Выходя на подмостки, завершаю работу над образом, «оживляю» его.
— Вы не только «человек слова» — писатель, драматург, актер, но еще и музыкант, композитор. Есть ли для вас какая-то иерархия в сфере искусств?
— Сам предпочитаю музыку и, прежде всего, оперу. Ни одно из искусств не выше другого, все вызывают разные чувства, дополняют друг друга. Поэтому для самовыражения выбираю разные жанры. Но слово — мой главный наркотик. Оно помогает преодолевать одиночество, на которое неизбежно обречен писатель.
— В пьесах и романах вы ведете диалог с читателями и зрителями или даете им уроки, учите жить?
— Я вроде как бросаю зерна в почву, которые, надеюсь, дают всходы. Далек от нравоучений и идеологий. Ничего не навязываю. В свое время пять лет преподавал в университете философию и собирался посвятить ей жизнь. Но этому помешал литературный успех, который пришел очень рано. Говорил студентам: не повторяйте того, что я сказал, не думайте, как я, но размышляйте над моими словами. Давал ученикам полную свободу, ни к чему не принуждал.
— В России великие писатели часто играли роль кормчего, духовного лидера. У вас другое отношение к литературному творчеству?
— Я давал ученикам ящик с инструментами, с помощью которых они могли бы создать что-то свое, найти собственный путь. Тот же подход у меня и в литературе. Иногда пытаюсь показать направление к достижению цели, помочь в поиске. Но я отнюдь не гуру, который диктует, что надо думать и делать. Так или иначе, книги помогают нам жить — особенно в эпоху испытаний.
— Играет ли сегодня литература социальную роль?
— Ни одна книга не изменит общество, но она может преобразить человека. То есть у нее огромная власть над одним человеком, но не над всем обществом. Зато эта власть может быть исключительной и всепобеждающей.
— Настоящий писатель остается сегодня, как и в прошлом, в какой-то степени ясновидящим?
— Он провидец, который обычно не отдает себе в этом отчета. Чем лучше он понимает человека, тем точнее его предвидение.
— Ваша творческая лаборатория переполнена новыми проектами. Однажды издатель предложил вам найти литературного «негра», который помог бы вам реализовать все замыслы. Почему не согласились?
— Мой издатель предложил помощь, когда одно время я колебался между разными замыслами и ему показалось, что мне не удается их осуществить. Я понял, что мое имя стало неким фирменным знаком, притягательным для читателей. Но меня обидело, что кто-то может сочинять вместо меня. Когда литераторы пишут очень много — а это мой случай, их всегда подозревают в том, что на них кто-то работает. Но поскольку я пишу примерно так же быстро, как говорю, мне сочинять совсем не трудно. Поверьте, никакого «негра» у меня никогда не было и нет. (Смеется.) У меня столько идей, что приходится себя сдерживать.
— Александр Блок говорил, что ему мешает писать Лев Толстой, имея в виду, что он не может подняться до недостижимых высот автора «Анны Карениной». А у вас есть ли писатели, которые вам тоже «мешают» творить?
— Я чуть не бросил писать из-за Пруста и Достоевского — они меня потрясли и действительно «мешали» долгие годы. Они настоящие «киллеры» писательского цеха. (Смеется.) Когда их читал, мне хотелось отложить ручку со словами «Не трать сил!» Благодаря этим титанам я понял, насколько грандиозной может быть настоящая литература. Тогда себе сказал, что никогда не буду писать романы, ограничусь театром. Но потом я нашел в прозе собственную нишу.
— С кем из русских классиков вы хотели бы провести вечер?
— С Чеховым, который для меня остается самым неуловимым, загадочным, притягательным и одновременно легкокрылым из всех литературных гениев. Беседуя с ним за чашкой чая или бокалом вина, я попытался бы приоткрыть его тайну.
— С кем из литературных героев у вас больше всего общего?
— Ни с кем. У меня свои пороки и добродетели. Мне всегда хотелось быть только самим собой. Тем более что литературная магия позволяет превращаться в разных персонажей, выступать в разных обличьях.
— У вас почти 40 литературных премий разных стран мира, включая Россию. Посещают ли мысли о Нобелевской?
— О ней напоминает мое окружение. Я отвечаю: «Продолжайте говорить. Мне интересно вас слушать».
— Не думаете о том, чтобы после театра обзавестись собственным издательством?
— Ни в коем случае. Мне повезло, когда я познакомился со своим издательством в начале карьеры. Оно во многом определяет лицо писателя, и наоборот, писатель — лицо издательства. С тех пор я храню ему верность из чувства признательности и порой в силу собственной лени.
— Кем бы вы хотели быть, если бы не стали писателем?
— Как и многие другие — врачом, подобно Чехову. Мне кажется, между медициной и литературой есть что-то общее — в частности, интерес к человеку и его недугам. Писатель исцеляет души. Когда мне говорят «ваша книга помогла мне в трудную минуту», это лучший для меня комплимент.
— Вы также наделены музыкальными талантами — композитор, пианист. Вы шутите, что «дышите ушами», и посвятили композиторам несколько книг — в частности, «Мою жизнь с Моцартом». Кто-то из психологов заметил, что Моцартом не рождаются, а становятся. Так ли это?
— Не тратьте время на то, чтобы стать гением. Есть на свете чудеса, которыми надо только восхищаться. В своей книге о Шопене я пишу о том, что есть великие тайны, которыми надо восхищаться, а не пытаться их разгадать. Гении нас возвышают, рядом с ними мы становимся лучше. Именно так я чувствую себя в компании Моцарта или Шопена. Впрочем, Моцарт был одним из самых образованных музыкантов своей эпохи и не имел ничего общего с гулякой праздным из знаменитого фильма «Амадей».
— Вы знаток русской музыки. Кто из наших композиторов вам ближе всего?
— Я не мыслю своего существования без Мусоргского, Чайковского и Шостаковича. Есть, конечно, в России и другие великие — Римский-Корсаков, Бородин, у которого не так много произведений. Меня оставляет равнодушным только Рахманинов.
— Как философ, писатель и гражданин вы обеспокоены тем, что сегодня происходит в мире — эпидемия коронавируса, потепление климата, тайфуны, угроза военных конфликтов и прочие беды? Надвигается апокалипсис?
— Всю свою историю человек боится наступления конца света — это часть наших фантазий. Мне тоже бывает тревожно, но я смиряю воображение и успокаиваюсь, помня о том, что людям удавалось выживать в самых экстремальных условиях, преодолевать все катастрофы. Поэтому снова верю в хеппи-энд. Оптимист и пессимист согласны с тем, что мир переживает тяжелые испытания. Но если первый не теряет надежды, бросается в бой и уверен в успехе, то второй опускает руки и стонет, что завтра будет еще хуже.
— Не обесценивает ли нашу культуру энтертейнмент?
— Энтертейнмент не имеет ничего общего с настоящим искусством. Его успешно нам навязывают торговцы — маршаны. Возвышенность и благородность литературы, театра, музыки, кино в том, чтобы приносить нам новые мысли, чувства. Развлечениями пусть занимаются коммерсанты. Мольер сказал: «Театр — это искусство нравиться». Нравиться — значит интересовать, брать человека или зрителя за руку и вести его в такое место, куда он не пойдет один, увлекать его, вызывать страсти, открывать глаза.
— 28 марта вам исполняется 60 лет — для писателя это не возраст. С каким настроением встречаете круглую дату?
— Чувствую себя молодым, хотя этого почему-то не замечают окружающие. (Смеется.) Мне кажется, что я во многих отношениях остаюсь дебютантом, у которого впереди новые горизонты. По-прежнему меня занимает всё на свете — история цивилизаций и религия, мистика и метафизика. Сегодня я успеваю гораздо больше, чем 30 лет назад. Наверное, потому, что понял: всё надо делать с радостью, которая, полагал Спиноза, многократно умножает наши силы. Так или иначе, не вижу приближения сумерек и живу каждый день как первый, а не как последний. Мудрецам, которые предлагают не забывать, что человек смертен, я отвечаю: лучше помните, что сегодня вы живы. Торопитесь! Не переставайте удивляться всему новому.
— Вы уже создали свое лучшее произведение?
— Надеюсь, что нет. Только что приступил к гигантскому труду в нескольких томах, о котором мечтаю с 25 лет. Но подробностей не будет: никогда не рассказываю о том, что вынашиваю. В этом отношении я подобен беременной женщине, которая отказывается делать эхографию. Кто знает, может, умру, так и не реализовав всех замыслов, которые зреют в моей голове, как плоды на фруктовом дереве.
— Не собираетесь в ближайшее время снова пообщаться с вашими читателями и зрителями в России?
— Надеюсь побывать у вас в гостях в следующем году не с пустыми руками. Если меня будут ждать — тем лучше.
Юрий Коваленко
