«Когда я пришел к Чуковскому в первый раз, скромный американский юноша, я постучал к нему в дверь, именно в эту дверь, на его даче в Переделкине. Чуковский, открыв ее, строго взглянул на меня и спросил: «Вы откуда?» — «От верблюда», — чуть не ответил я ему в рифму...»
«У меня зазвонил телефон.
— Кто говорит? — Слон! — Что вам надо? — Шоколада!»
Американский профессор Ирвин Уайл с удовольствием цитирует всем известные детские стихи. На его рубашке красуется пестрая бабочка, как живая — дунешь и улетит, профессору — без двух 90.
Ирвин Уайл приехал из Америки, чтобы поклониться могиле своего друга и поделиться воспоминаниями о Чуковском в Доме-музее поэта в Переделкине. Сопровождал в этой поездке Ирвина наш специальный корреспондент.
...Он дружил с Корнеем Чуковским, переписывался с Набоковым, недолюбливал Бродского и был переводчиком у Дмитрия Шостаковича. Совершенно невероятная судьба для влюбленного в русскую литературу праправнука простого немецкого фермера, продававшего овощи с огорода на ярмарках и эмигрировавшего из Европы в Америку после революции 1848 года.
На лекции профессора Уайла по русской литературе в Северо-Западном университете в Эванстоне (пригороде Чикаго) сегодня записаны 800 студентов, эти лекции выложены в Интернет и имеют большой успех. Живой знакомец классиков минувшей эпохи — прошедшего не только века, но уже и тысячелетия, его воспоминания кажутся почти что сказкой, так же, как тогда, пятьдесят с лишним лет назад, в 1960 году, 32-летний американец Ирвин Уайл сам безмерно удивился, узнав, что в Советском Союзе до сих пор жив и здравствует современник Толстого и Горького — детский поэт (каким его помним мы) и почетный доктор литературы Оксфордского университета (каким он известен специалистам) Корней Чуковский.
«Я писал диссертацию о пролетарском писателе Максиме Горьком, — объясняет профессор Уайл. — В то время я был молодым и энергичным, не таким ленивым, как сейчас. И вот мне сказали, что есть какой-то Чуковский, он издал очень интересную книгу о Горьком. Я нашел ее в архивах — страницы труда были настолько ветхими, что я боялся их переворачивать. Но написано было удивительно хорошо! В 60-м году в рамках культурного обмена мне было разрешено посетить вашу страну, я получил право 30 дней прожить здесь. Меня приняли в Союзе писателей, и я, конечно же, спросил: «Кто был Чуковский?» — «Не был, а есть — это известный детский поэт». — «Не может быть, он давно уже должен умереть». Ведь книга о Горьком была написана 60 лет назад, в начале ХХ века! Но мне предложили поехать в Переделкино на большом советском лимузине и познакомиться. Вот так и началась наша дружба.
С Достоевским по жизни
Конечно, то был Достоевский, именно он заставил Ирвина выучить русский язык. Как это и бывает обычно у иностранцев, три кита русской словесности — Достоевский, Чехов и Толстой — переворачивают их внутренний мир и заставляют немедленно влюбиться в далекую и холодную Россию, в которой все так необъяснимо, загадочно, притягательно, включая медведей с балалайками.
«Я был студентом в Чикаго — это случилось за один год до Ноева ковчега, — шутит Ирвин, — и начал заниматься именительным падежом, поклявшись, что когда-нибудь прочитаю Достоевского в подлиннике, если сам процесс обучения меня не убьет. Родительным падежом я занимался тоже, но самое ужасное у вас — это творительный падеж. Если бы я стал Президентом России, я бы отменил все падежи!» — шутит профессор.
20-летним юношей, проездом в Париже, он впервые заглянул в советское консульство и спросил у работника: «Я американец и целый год занимаюсь вашим языком и литературой. Могу ли я получить визу в Москву?». Чиновник рассмеялся над наивностью янки: «Молодой человек, в каком мире вы живете?».
«И вот в 60-м году я наконец получил разрешение поехать туда, где даже трехлетние мальчики говорят по-русски — разве это не восхитительно?» — риторически вопрошает мистер Уайл.
В подарок нашему Союзу писателей он привез чрезвычайно модный тогда в Америке бестселлер, манифест целого поколения — «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. «У вас ее еще не переводили, так что я был первым, кто доставил в СССР эту книгу, и я знаю, что она произвела сильное впечатление. Вскоре ее выпустили на русском языке».
Естественно, к нему был приставлен кагэбэшник. Ирвин произносит это слова практически по слогам, смакуя каждую его буковку. «Ка-гэ-бэш-ник». «Тот меня очень хорошо кормил и традиционно мечтал напоить водкой»
— А что Чуковский? — спрашиваю я профессора.
— В Переделкине я увидел на его дверях устрашающего вида плакаты «Корней Иванович занят!», «Корней Иванович болен!», «Щадите время Корнея Ивановича!» — они отпугивали непрошеных посетителей как комаров. Но меня Чуковский принял сразу, хотя и не поверил, что я из Америки — в те времена в СССР гораздо проще было познакомиться с инопланетянином, чем с гражданином США.
...Передо мной стоял очаровательный старик. Он немедленно пригласил меня погулять в лесу и там заговорил на английском языке, который хорошо знал. Я понял, что меня проверяют: на самом деле я американец или из органов? Но, услышав мой акцент, Чуковский понял, что я действительно иностранный профессор, я преподавал тогда в Бостоне.
— Так чем закончилась ваша прогулка по лесу?
— Мы вернулись на дачу ужинать. Подали бутерброды по-русски. С куском колбасы на куске хлеба. Я хотел взять второй ломоть, чтобы сделать себе нормальный сандвич. На что Корней Иванович тут же возразил: «Молодой человек, мы с вами находимся в свободной стране, но лучше все же возьмите один кусок», — и я услышал, как на другом конце стола захихикала Люша (внучка писателя, Елена Чуковская, умерла в январе 2015 года. — Е.С.).
У него зазвонил телефон
«Мой дорогой профессор, как ваше здоровье?» — частенько спрашивал Чуковский у меня. «Мой дорогой профессор, вы говорите по-русски?» — «Немножко, Корней Иванович, немножко». — «Быстро, не думайте, отвечайте: что такое фишерман?» И еще посетовал: «У вас совершенно нет шипящих!».
Однажды Чуковский попросил Ирвина спеть что-нибудь на английском. На традиционном писательском костре, который устраивали около дачи, Корней Иванович объявил: «У нас сегодня большой праздник, дети. Известный американский профессор споет для вас песни страдающего негритянского народа».
В дневниках Чуковского об Ирвине так и написано: «симпатичный молодой человек с гитарой». И вот мы с работниками музея тоже просим пожилого профессора спеть.
Мистер Уайл степенно откашливается, поправляет бабочку, берет несколько верхних нот.
И будто сразу вместе с ним мы переносимся на берег Миссисипи, жара, комары, афроамериканцы, как бурлаки на Волге.
Звонок телефона врывается в песенную реальность. «О, да это моя любимая мелодия! — восклицает профессор. — У кого это так звонит, интересно? И почему этот человек не берет трубку?» Через несколько секунд мы все понимаем, что звонит телефон самого профессора. «У меня зазвонил телефон», — он выключает трубку и продолжает свой импровизированный концерт.
«За годы нашей дружбы я выучил многие русские песни. Чуковский даже назвал меня лучшим русским баритоном штата Иллинойс», — гордится Уайл.
«Мы никогда не переписывались с Корнеем Ивановичем. Вы понимаете, наверное, почему. Но как-то он попросил прислать ему открытку. Еще я привозил ему шоколадки. И каждое воскресенье, когда я был в России, я приезжал в Переделкино. Это была хорошая традиция. Мы были знакомы девять лет. До самой его смерти. В тот день, когда Чуковский умер, он был в больнице и писал на портативном столике, который я тоже однажды привез ему из Америки, — на нем было удобно писать даже лежа».
— Корней Иванович все хотел меня познакомить с Пастернаком, но этого, увы, не произошло. Хотя Пастернак тогда жил в Переделкине и уже был нобелевским лауреатом. Три года спустя я приехал к Чуковскому со своей семьей, и он представил меня Евгению Борисовичу — сыну, сам писатель к тому времени умер.
— А Бродский? Вы встретились с ним в Москве?
— Нет, уже у себя. Когда Бродский впервые приехал в Америку, один старый немецкий профессор пригласил его к нам. В то время Бродский не владел английским в достаточной мере, и меня попросили быть переводчиком.
— Его стихов?
— Ха-ха, — смеется Ирвин. — Вы полагаете, что я могу переводить такую поэзию? По моему мнению, поэзия вообще не переводится — любая. Бродский читал свои стихи, а я передавал их приблизительный смысл в прозе. Мы поговорили немножко… Но, знаете, Бродский не был легкий в общении человек…
— Об этом пишут многие его современники.
— Скажу прямо, он не держал своего слова. Если обещал где-то быть в десять, то приходил, слава богу, к часу. Во-вторых, если рядом стояла красивая девушка, то он вообще не обращал внимания на того, кто с ним. Тот старый немецкий профессор, который нас свел, столько сделал для него — а в ответ получил высокомерие. И это не очень приятно, да, скажу я вам.
— Как вы считаете, Бродский заслужил свою Нобелевку? Или это политика?
— Он был очень сильный поэт. Так что закономерно. Хотя, как мы все видели, следом за Пастернаком лауреатом стал Шолохов. Это уже был политический шаг, конечно же, но при этом «Тихий Дон» — великая книга. Мои студенты ее очень любят.
— А сейчас русская литература на Западе, современные авторы — знают ли их?
— Я должен признаться, что виноват перед современной русской литературой, — вздыхает профессор. — Мои друзья настоятельно рекомендовали мне мистер Пе-ле-вин. Я старался прочитать его, но не смог. Нет-нет, вы напишите, что это не он виноват — это я. Мне трудно понять новые времена.
О Пушкине не онегинской строфой
— Может быть, вам интересно, но у меня были некоторые отношения с Набоковым. Однажды я написал статью на английском языке, в которой поблагодарил Набокова за то, что тот сделал для литературы в Америке. Вы читали «Лолиту»? Нет, конечно же, ее надо читать только в подлиннике, чтобы понять, ведь главная героиня говорит абсолютно так, как говорили в те дни ее ровесницы в Америке. Набоков специально садился в школьные автобусы и подслушивал разговоры подростков. Их словечки, сленг, жаргон. Например, мать хотела во всем контролировать Лолиту, но та дерзко отвечала ей. «Я считаю, что у тебя плохой запах» — так могла ответить только настоящая американская девушка. Чувство языка Набокова невозможно передать.
Между прочим, он перевел «Евгения Онегина» на английский. И вокруг этого развернулась большая дискуссия. Это же все было без рифмы. Свободный стих.
— А как же онегинская строфа?
— Ее не было. Понимаете, Пушкин — гений простоты. А простоту невозможно перевести. Гораздо проще переводить сложности. Тот же Шекспир. Представляете, в России в ХХ веке «Гамлета» переводили 17 раз! И есть очень достойные варианты.
— У Пастернака?
— Я бы сказал, что он его исправил, улучшил. Смелый человек, который улучшил Шекспира… Но это, конечно же, стал не Шекспир... Кстати, вспоминаю, как-то один еврейский театр давал в Нью-Йорке «Короля Лира» на иврите. И вот после занавеса зрители стали громко кричать: автора! Вышел продюсер и извинился: понимаете, господин Шекспир живет в Англии и очень редко приезжает в Нью-Йорк»
— А что было дальше с Набоковым?
— О, если бы только Набоков иногда не раздражался! После того как вышла моя книга о Горьком, я послал ему письмо. «Уважаемый Владимир Владимирович, — написал я. — Я был бы признателен, если бы вы сказали свое мнение о моей книге». И он ответил: «Многоуважаемый господин Уайл! Спасибо, что вы мне послали свою книгу, но я с ней категорически не согласен».
— Зато честно. А как вы познакомились с Шостаковичем?
— Я провел с Шостаковичем три дня, был его переводчиком. Он вышел из поезда, и через три минуты мы уже вели дружеский разговор. Как будто старые приятели. На концерте, который давали в его честь, он сидел возле меня, оркестр играл его произведения. И вдруг я заметил, как в такт музыке его пальцы повторяют звучавший на сцене ритм, все его тело дрожало в унисон оркестру. Вот что это такое — гений. Да, Шостакович приходил ко мне домой, потому что хотел услышать настоящую американскую музыку. Я позвал в гости трех композиторов: своего коллегу, еще одного преподавателя из чикагского университета и третьего — из университета штата Висконсин. Все они играли разные произведения, но каждый раз Шостакович реагировал одинаково: он подавался всем телом к центру, пытаясь впитать в себя все что слышал. И потом он посоветовал авторам, как можно развить их темы дальше. Он сразу понял суть того, что они сочинили, представляете? Кстати, Шостакович был связан с Чуковским.
— Каким образом?
— Его внук Женя ухаживал за очень красивой девушкой. Поймите меня правильно, я был женатый человек, но мы играли с ней в бадминтон. Я был джентльмен, и она, конечно же, победила. Только много лет спустя, когда Шостакович приехал к нам в университет, я узнал, что это была его дочь Софья.
В тени могил
— А с Чуковским вы о чем-нибудь спорили? У вас были с ним разногласия?
— С Корнеем Ивановичем? Как я мог спорить с таким человеком?! — удивляется профессор. — Да, однажды я был у него в гостях. В доме царила какая-то гнетущая атмосфера. Что-то явно было не так. И только потом я узнал, что именно в этот день Лидия Корнеевна (дочь поэта. — Е.С.) опубликовала в «Нью-Йорк таймс» гневное письмо к Шолохову по поводу травли Синявского и Даниэля. Вот с Лидией Корнеевной мы, бывало, не находили общего языка. Например, чтобы иметь постоянные культурные связи с СССР, была создана Американская ассоциация преподавателей русского языка и литературы. Таким образом мы хотели делать постоянный обмен между студентами. Понятно, что это было бы невозможно без общения с советскими чиновниками. И Лидия сердилась на меня за якобы заигрывания с бюрократами. «Но, Лидия...» — пытался объяснить я ей. «Никаких «но», — строго отвечала она. Она была очень свободолюбива.
— Чуковский хотел поехать посмотреть Америку?
— Еще бы! Я много раз просил его побывать у нас в университете, в Чикаго, в других городах, но он отвечал, что это невозможно. Увы, это было так.
— Большая политика? Как и сегодня, наверное?
— Слава богу, я независим от президентов. Я зависим от Достоевского, Толстого, Мусоргского, Чайковского, Шостаковича. Это и есть Россия для меня. Именно Корней Иванович Чуковский показал мне не Советский Союз, а настоящую Россию, которую я любил и люблю, — уверен профессор Уайл.
* * *
...После разговора в музее Чуковского мы все вместе: сотрудники, профессор и я — идем на кладбище, к могиле Корнея Ивановича. Она находится наискосок от могилы Бориса Пастернака, так что мимо не пройти.
Желто от одуванчиков, ароматно от черемухи и сирени, вокруг стоит благодатная тишина. Хотя сам писательский поселок, подаренный творцам — чтобы вольготно писалось — еще Сталиным, давно уже не тот. Сочинителей осталось мало — большинство давно перебрались на погост, а те, кто жив, не спорят о литературе и своем месте в ней, а чаще дерутся за сотки здешней дорогущей земли. И мечтают, наверное, чтобы после их смерти в казенных дачных коттеджах, очень скромных по нынешним меркам, тоже открыли музеи их имени — тогда родных не попросят вон.
Из храма, что неподалеку, доносится колокольный звон. Звон плывет над виллами богачей, что с недавних пор тоже поселились в этом престижном месте. Зависает звон над могилами ушедших знаменитостей, расположенными в тени деревьев.
«Русский лес! — с тоской восклицает профессор Уайл. — Боже мой, как все переменилось! Идет время. Река течет. И нельзя ступить в одну и ту же реку дважды. Но, слава богу, сохранились эти дачи, музеи, сады в цветущей черемухе».
— Воспоминания, прошлое очень часто возвращаются ко мне во снах. В них я вижу живого Чуковского, «деда Чуковского». «Я не дед, я прадед», — обычно шутил он. В этих снах я прекрасно говорю по-русски, снова молодой и с гитарой...
У могилы Корнея Ивановича старый профессор останавливается, поворачивается к нам спиной и долго молчит, про себя читая молитву и думая, наверное, о чем-то своем.
А на обратном пути вдруг неожиданно замечает: «Вы знаете, а ведь я его ровесник сейчас, мне столько же лет, сколько было Чуковскому, когда он умер. Разве это не удивительно?».
