Дядя Коля Зверский Царь

Поздней осенью, когда организм настраивается на грядущие холода, наши мысли охотно погружаются в тепло летних впечатлений. Пожалуй, никогда так много и глубоко не думается о лете, о жизни, как в середине осени. Оптика осенних воспоминаний особая, одевающая все случившееся в приключенческий сюжет «туда и обратно», погружающая все самое дорогое и важное в сказочное безвременье, в «долго ли, коротко ли». Обыденные события становятся знаками и шифрами, а их связь — формулой. А где волшебство — там и детство. Не потому ли так часто выплывают в воспоминаниях о лете именно детские дни?

Тогда, в деревне

На каникулы меня всегда возили в деревню. На все три месяца — с начала июня до конца августа. И обязательно — на машине. Своей машины у нас, конечно, не было, и дедушка каждый раз добывал какого-нибудь корявого черного мастодонта с закрытым кузовом, но без скамеек. Мы с сестрой сидели на коробках с консервами, цеплялись за борта и из гордости делали вид друг перед другом, что нас не тошнит. Мне это удавалось лучше, потому что меня действительно редко тошнило, а сестра к концу пути обычно была уже совсем задумчивая и зеленая; сидела, уткнувшись лбом в коленки, и только изредка всхлипывала на тему, почему же мы не поехали на электричке.

А на электричке было нельзя. Непременно нужна была машина. Чтобы увезти с собой все тюки и коробки с запасом продуктов на три месяца. Потому что в деревне в те времена продукты не продавались. Магазин был, а продуктов в нем не было. Что продавалось в этом магазине, я сейчас уже толком не помню. Помню, что там точно продавались чеснок и водка. Связками чеснока были увешаны все стены, как при угрозе большого нашествия вампиров, и там же, вдоль стен, стояли друг на друге ящики с белыми бутылками. А два раза в неделю на большой машине привозили хлеб. За хлебом немедленно выстраивалась очередь — каждый раз одинаково длинная, потому что давали по две буханки в одни руки: одну — черного и одну — белого. Нас тоже посылали в эту очередь, потому что запастись хлебом на три месяца все равно было невозможно. И мы подолгу стояли в пахнущем чесноком и соломой дощатом пространстве, слушали рассудительный старушечий мат и стариковский табачный беззубый хохот и предвкушали, как поцелуем теплую корочку. Почему-то мы всегда целовались с этими буханками. Кто ввел такой обычай, совершенно не помню, но помню, что целовать их было не менее приятно и вкусно, чем потом есть.

Блаженный и пророк

Двух жителей деревни очередь всегда безропотно пропускала вперед. Это были деревенские дурачки, оба — Коли, но притом совершенно разные. Вообще деревенские дураки бывают двух типов: блаженные и пророки. Первых любят и жалеют, вторых боятся и уважают. Коля Кылькин был блаженный. Он был еще не старый, вечно пьяненький и вечно счастливый. Никаких буханок он сроду не брал, а каждый раз просил продавщицу отрезать ему горбушечку и налить стаканчик. Умиленно глядел на стакан, крестился на угол с чесночной связкой, светло улыбался и говорил:

— Ну, прими, Господи, не за грех, прими за лекарство!

Этим лекарством он лечился всю жизнь и дожил до глубокой старости, ничем не болея. Я его почему-то стеснялась и не любила, хотя он был кротчайшим созданием, в жизни никого не обижавшим. Зато другой Коля вызывал мой живейший интерес, смешанный с вполне объяснимым страхом и не вполне объяснимым восхищением.

Этот Коля был не блаженный, а пророк. Вернее, мог бы стать пророком, если бы у него был дар речи. Но он был глухонемой. Глухонемой, бородатый и страшный. Он ходил по деревне со здоровенной суковатой палкой, сверлил попадавшихся на пути односельчан яростным пророческим взглядом и иногда нехорошо, угрожающе сопел. Он был страшный и злой. Вернее, не злой — грозный. Когда его соседка Маринка уходила в запой и переставала доить коз, а те мучились, таская за собой по деревне раздутое, как мехи, вымя, дядя Коля приходил и лупил Маринку своей палкой, пока та не вставала и, матерясь, не шла доить. Иногда, не добудившись ее, он доил их сам, а потом выливал ей молоко на голову. Он кормил всех забредавших к нему на двор собак, кошек, кур и прочую живность — так, что те потом отказывались возвращаться к хозяевам и зачастую так и оседали в его доме. Говорят, что раньше он был пастухом и коровы слушались его без кнута.

Чары

Я не видела в этом ничего удивительного, потому что не раз наблюдала, как он пасет тех же коз. Они шли за ним по лугу, как пионеры за вожатым, по бокам бежали громадные злющие псы, повинующиеся каждому его знаку, и сам он, бородатый, в косматой, пахнущей мякиной безрукавке, тоже был как бы немножечко козел. Главный козел. Козлиный вожак. Я это видела очень отчетливо и почему-то находила вполне естественным. И называла его про себя — Дядя Коля Зверский Царь. Я знала, что правильнее было бы сказать «звериный», но «зверский» мне нравилось больше — и по ритму, и по сути.

Он и вправду был зверский. Безумно страшный и безумно интересный, как из сказки. Хлеб, который он брал в магазине без очереди, он скармливал своей собачье-кошачьей ораве, иногда уделяя немного воробьям и воронам, тоже исправно дежурившим возле его палисадника. Старухи-соседки плевались, но не решались с ним бороться. Бог весть какими чарами он наводил на всю деревню почтительный, почти мистический страх. Я, как и все, разделяла этот страх, но при этом почему-то необъяснимо, совершенно безотчетно и преданно любила этого Дядю Колю Зверского Царя. Почему, за что? — до сих пор не понимаю и объяснить не могу.

Мама предупреждала меня, чтобы я держалась от него подальше:

— Он, во-первых, психически нездоровый старик. А во-вторых, он человеконенавистник. Это так в нем человеконенавистничество проявляется. — Мама часто говорила со мной как со взрослой, не заботясь о том, насколько правильно я ее понимаю. — Бывает, что чем больше люди ненавидят других людей, тем больше они любят животных. Но это ненормально, так не должно быть. Надо всех любить, иначе это тоже какое-то притворство получается. И не вздумай его дразнить. А то он ударит тебя по голове, и будет сотрясение мозга.

Спасение поросенка

А я и не думала его дразнить, видит Бог! Просто я за ним наблюдала. Это была такая игра. Я залезала в заросли репейника перед его домом и смотрела, что он делает. Как он кормит ворон, а они ходят по его плечам и по голове, как по полу. Как молча, подолгу разговаривает с курами, держа их на коленях и нежно поглаживая, а они слушают, прикрыв пленкой глаза, и лица у них становятся серьезные и совсем не такие глупые, как обычно. Как быстро, ловко плетет корзины из ивовой лозы, а лоза как будто сама вырывается у него из рук и сплетается в жгуты и косы. Как переносит с места на место хромого поросенка, у которого бог весть отчего отнялись задние ноги; а поросенок радостно хохочет и заглядывает ему в бородатое лицо.

— Мам, — говорила я вечером дома, — а дядя Коля у тети Зины поросенка отобрал. Она хотела зарезать, а он отобрал и себе взял. А она сперва ругалась, а потом отдала. Он больной потому что… поросенок этот.

— Господи, какой еще поросенок? — вздыхала мама. — Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты к этому дяде Коле не ходила!

— Я к нему и не хожу… Мам… А что он с ним будет делать, с поросенком?

— Ну… что делают с поросятами? Тоже зарежет, наверное.

Но я знала, что нет. Никогда Дядя Коля Зверский Царь не зарежет поросенка. Тетю Зину — может зарезать, вполне. А поросенка — нет. Это называется — чело-веко-нена-вист-ник. Очень длинное слово, язык сломаешь. Иногда во время моих наблюдений под дяди Колиным забором меня обнаруживали его собаки и поднимали вой и лай, а потом неслись к дяде Коле. Дядя Коля Зверский Царь немедленно хватал свою палку и, слегка прихрамывая, несся к забору со зверским лицом. Холодея от радостного ужаса, я вылетала из бурьяна, вся расцарапанная, в репьях и одуванчиковом пухе, и удирала во все лопатки по теплой пыльной тропинке к своему дому. Он никогда не гнался за мной, но я лопатками чувствовала, что гонится, и летела с бешено колотящимся сердцем, не разбирая дороги. Это тоже была часть игры. Интересно, что Дядя Коля Зверский Царь как будто бы сознательно в ней участвовал. Во всяком случае, он ни разу не принял ко мне каких-либо серьезных санкций. Я расценивала это как молчаливое согласие на продолжение игры и через денек-другой опять шла подглядывать.

Янтарная кружка меда

Дом Дяди Коли Зверского Царя был как раз рядом с магазином. Однажды кто-то пустил слух, что в магазин привезли мороженое. Невиданное дело: в деревне — и вдруг мороженое. Я выпросила у мамы денег и понеслась туда. Но слух оказался ложным: на полках не было ничего, кроме водки и чеснока. Даже буханок не было, потому что был не буханочный день. Очень ярко помню проткнувшее меня насквозь острое и безысходное разочарование. Дело было не в мороженом как таковом. А в том, что я уже настроилась на чудо и праздник. А ни того ни другого не случилось. Хуже того — даже и не предвиделось. Помню, как я спускалась по разогретым солнцем магазинным ступеням, низко опустив голову. Потом подняла ее — и увидела Зверского Царя. Он тоже увидел меня и поманил пальцем. Я сразу сильно испугалась, но подошла. Потому что это был привычный, нестрашный страх. Почему-то — сама не знаю откуда — я знала, что он никогда не сделает мне ничего плохого.

Он показал мне знаком, чтобы я ждала его у калитки. И я поняла и стала ждать. Через забор переваливалась уже отцветшая сирень с темно-зелеными, почти черными листьями. Пахло какими-то цветами и медом. Когда дядя Коля вышел, я поняла, почему пахнет медом. Он вынес мне меда в громадной эмалированной кружке. Целую кружку доверху. Прозрачного, темно-коричневого, с золотыми прожилками, как мамино янтарное кольцо, через которое я вечером любила тайком смотреть на лампу.

Господи, какой у него был запах, у этого меда! Ни в сказке сказать, ни пером описать. А ложки к нему не было. Вместо нее в кружке был обломок липовой ветки, без листьев и сучков. Я моментально догадалась, как надо действовать, взяла эту ветку и стала облизывать. Мед был такой густой, что сразу облеплял ее, как смола, и почти не капал мне на платье. И вкус его в сочетании со вкусом липовой коры, шершавой и слегка царапавшей мне язык, был совершенно неописуем. И я облизывала эту палку, и снова макала в кружку, и смеялась, а за забором ярились и хрипели дяди Колины псы, но я их совершенно не боялась. Я знала, что он не разрешит им меня трогать.

После меда очень захотелось пить, и я пила из колонки, брызгая ледяной водой себе на ноги. А надо мной на дереве сидел дяди Колин знакомый воробей и говорил «чирик» с ударением на первый слог. Это был и мой знакомый воробей. Я узнала его по выговору. За весь июнь он так и не построил своего жилья и все норовил пригласить своих женщин в опустевшее воронье гнездо, жуткое и корявое. Женщины вылетали оттуда как пробки и больше не возвращались. Бедняга. Уже чуть не половина лета прошла, а он все так и не женился…