«Отчим мог и ремнем поколотить»
— Мне было четыре года, когда умер папа. Уже тогда в мою детскую головку поступила негласная информация: ты одна, тебя никто защищать не будет, ты сама должна выстоять в жизни… Потом не стало старшего брата — ему едва исполнилось 17, когда он заболел скоротечным туберкулезом и умер. Это был
Он мне сразу сказал: «Будешь носить мою фамилию». Я ответила: «А у меня был свой папа». — «А теперь я твой папа» — «Нет, вы отчим». — «Ах так!..» Моя учительница пани Станислава Кухальская частенько приходила к нам домой, подолгу с ним разговаривала, объясняла, что я ребенок, ребенок должен иметь отца, он должен его заменить, а он делает это неправильно. Она же видела, что у меня тетрадки все мятые, жеваные.
Сын отчима, маленький пацаненок, мог схватить мою тетрадку, изорвать — я только плакала. Пани Станислава говорила отчиму: вы балуете своего сына и не понимаете, что Эдите надо учиться. «А зачем ей учиться, она будет работать», — отвечал тот.
Конечно, он был несчастным человеком, обиженным судьбой. Но и очень
«Даже не знаю, где похоронили бабушку»
— Уже будучи взрослой, я нашла двух своих родственников — бабушку и сводного брата. Но если первая встреча доставила мне море радости, вторая — откровенно разочаровала. Мой сводный брат не писал никогда, не искал со мной свиданий. Однажды, приехав в Польшу, я навестила его семью. Привезла подарки: детям — часики, ему — отрез на костюм, жене —
А бабушку свою, маму отца, я нашла, когда ей было уже 93 года. Она жила в простом домике на опушке леса.
Когда меня увидела, сразу стала обнимать: «Неужели ты, внучечка, останешься, неужели я дожила?» — такая трогательная сцена была. «Бабушка, как вы здесь?» — спросила я. «Деточка, — говорит, — я хожу в лес, ягоды, грибы собираю. Я со змеями разговариваю, я их не боюсь. Живу только тем, что сама себе соберу. И очень себя хорошо чувствую». А потом я уехала. И больше мы не свиделись. Так и не знаю, где она похоронена.
Теперь кляну себя за это. Уже тогда у меня в голове была одна только музыка. И, конечно, Сан Саныч Броневицкий…
«Муж для меня был непререкаемым авторитетом»
— Конечно, нельзя сказать, что с Сан Санычем мы поженились, потому что хотели создать семью. Мы поженились, потому что оба были дураки влюбленные: мне было 19, ему — 26. Теперь я могу сказать точно — в своей жизни я выбрала сцену, не семью. Но ведь Броневицкий тоже не стремился, чтобы был, к примеру, еще один ребенок. И на
Никогда, например, не говорили о любви. Нет, у него вылетало порой: «Я тебя люблю, я тебя создал». Я же этого слова боялась, не произносила. Спрашивала: «Почему же тогда цветов не даришь на день рождения?» «А тебе публика дарит», — бросал он в ответ. Броневицкий был взрывной, часто повторял, что я некрасивая, кричал… Сан Саныч был для меня непререкаемым авторитетом, я все время знала, что он прав, потому что умнее меня. И ведь действительно он меня создал. А жена… Мне кажется, жена ему просто была не нужна. Без музыки нам было просто не о чем разговаривать…
«Я не понимала, почему Илона плачет по ночам»
— Долго не могла привыкнуть к мысли, что у меня есть дочь, до меня это просто не доходило. Постоянно моталась по стране — концерты. Илону же согревала любовью бабушка — Эрика Карловна. Я начала узнавать дочку, когда ей исполнилось 18. В квартире были тоненькие стенки, и я слышала, как она в своей комнате плачет по ночам, но ничего не понимала. «Илоночка, — спрашивала ее, — что случилось?» Потом вдруг до меня дошло — дочка влюбилась. «Да, я влюбилась!» — сказала она мне с вызовом. «Илона, милая, ну пригласи его домой».
— «А он не пойдет!» — «А ты скажи, что моя мама, Эдита Пьеха, — наверное, он слышал, что есть такая, — хочет с тобой познакомиться». И
Илона трижды выходила замуж, но я ни словом, ни взглядом не поставила тот или иной ее поступок под сомнение. Ее личная жизнь — только ее, и ничья больше. Одно лишь всегда говорила: «Илона, как себе постелешь, так и выспишься». Убеждена — нельзя вторгаться в жизнь другого человека. Правда, сама Илона в силу отцовского характера пытается мною командовать: Эдита — туда, Эдита — сюда. Но я же такая — тихая-тихая, однако делаю свое и никогда не дам сесть себе на шею…
«Стас еще большой ребенок»
— О том, что Стас собирается на «Фабрику звезд», мы с Илоной узнали последними. Лично я никогда не слышала, чтобы он раньше пел. А голос оказался симпатичный.
Стас, когда закончил школу, метался туда-сюда. Наконец, Илона устроила его на курсы стилистов. Он бы стилистом и стал. Если бы не случай…
Краски голоса — красивые, движения — оправданные. Одно лишь замечание позволила себе. «Стас, — сказала я ему, — существует два понятия: сцена и улица. Улица — это мода, а сцена — это стиль, это личность». — «Ну и что?» Я говорю: «Посмотри, в чем ты на сцену выходишь». — «Это модно». — «Да это улица». Он насупился: «А костюмы — дорого». «Это уже, милый мой, твои проблемы». Стас тогда не согласился со мной. А теперь, смотрю, у него красивые костюмы появляются. Значит,
А вообще, Стас еще в детстве пребывает, он большой ребенок.
* * *
—
Понимаете, они все негодники, рационалисты. Стас в меньшей степени, но тоже редко звонит. Он тут был в Ленинграде, я ждала от него звонка, накануне даже сама позвонила: Стасенька, будешь в Питере, набери, просто скажи: здравствуй — знаешь, как мне приятно будет. Я тогда из Штатов только прилетела, мне нехорошо.
Так хотелось этот лучик тепла получить. Он не позвонил. Я набрала Илону: «Илона, ну как же так?» — «Мам, у него мобильник сел». — «И не мог взять чужой, просто сказать: здравствуй, бабушка». — «Ладно, я ему скажу».
Проходит день, он звонит. «
Понимаете, я же не Васса Железнова, не хочу все и вся под себя загрести. Вот чуть-чуть, самую малость — все-таки они в Москве, я в Петербурге. В душе
Дмитрий Мельман
