Эфемерный дух Хельсинки

В окружении Леонида Ильича Брежнева нервничали. Начальнику скандинавского отдела внешней разведки Виктору Грушко, имевшему канал прямой закрытой связи с советской резидентурой в Хельсинки, позвонил первый заместитель председателя КГБ генерал Георгий Цинев, друг семьи Брежневых:

— Где сейчас находится Леонид Ильич?

— Он как раз подъезжает на автомашине к дому «Финляндия», в котором будет происходить встреча, — доложил Грушко.

— Далеко ему идти пешком? — забеспокоился Цинев.

— Нет. Машины остальных глав государств останавливаются чуть поодаль, а нашего генерального секретаря подвозят сейчас прямо к главному входу.

— Отлично, — сказал генерал, довольный осведомленностью своего подчиненного.

Первый заместитель председателя КГБ не подозревал, что Грушко просто включил телевизор и комментировал то, что показывало телевидение...

Сорок лет назад Леонид Ильич Брежнев вместе с руководителями всего континента подписывал в Хельсинки Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Но состояние здоровья Брежнева стремительно ухудшалось. Накануне отъезда его с трудом удалось вывести из состояния мышечной астении и депрессии. Врачи боялись, что срыв произойдет на глазах всего мира. Но в Хельсинки все прошло как по маслу.

Брежнев был главным мотором Совещания по безопасности и сотрудничеству. Подготовка продолжалась несколько лет. Дипломаты вырабатывали нормы взаимоотношений европейских государств, способы снижения военной опасности, методы налаживания доверия и сотрудничества. Для Москвы главное заключалось в признании послевоенных границ. Для остального мира — в защите прав и свобод человека.

Прочитав проект Заключительного акта, члены Политбюро испуганно заявляли, что подписывать такое нельзя — Запад начнет нам указывать, что и как делать. Но министр иностранных дел Андрей Громыко знал, что Брежнев мечтает поехать на конференцию, и покривил душой. Он сказал, что на эту часть договоренностей можно не обращать внимания:

— Мы в своем доме хозяева. Будем делать только то, что сочтем нужным.

Леонид Ильич получил возможность подписать исторический документ.

Совещание в Хельсинки стало вершиной европейской разрядки. Брежнев серьезно отнесся к возможности наладить отношения с ведущими державами и тем самым укрепить мир, хотя другие члены Политбюро воспринимали разрядку как хитрый шаг в борьбе с империализмом, как паузу для восстановления военного паритета. Члены Политбюро либо совсем ничего не понимали в мировых делах, либо находились в плену фантастических мифов. Сложные чувства советские лидеры испытывали в отношении американцев — уважение и презрение, зависть и пренебрежение.

Идеологические представления Брежнева были не либеральнее, но Леонид Ильич понимал, что от него зависит существование государства. Он, возможно, был единственным советским руководителем, который сознавал свою ответственность за сохранение мира. Не на словах, а на деле пытался сделать все возможное, чтобы не разгорелась ядерная война.

Леонид Ильич опирался на военных и давал им все, что они просили. Выступая на совещании руководящего состава вооруженных сил, порадовал собравшихся:

— Неплохая практика, на мой взгляд, начинает внедряться и укрепляться. Это награждение и рядовых, и офицерского состава за успехи в практической деятельности. Так как мы воевать не собираемся, нет повода военнослужащим получить орден. Рабочий может, колхозник может получить орден, ученый может. Учреждение какое-то получает. Смотришь, и Мане, и Тане какой-то знак почета попадает, а армия? Поэтому на награждение я охотно иду — за подвиги в воздухе, за всякого рода заслуживающие внимания плавания — подводные, надводные, за помощь народному хозяйству во время уборки урожая, за отличную организацию учебы. Вот недавно я подписал представление что-то на девятьсот или сколько там человек.

Министр обороны маршал Гречко уточнил:

— На две тысячи двести человек.

— Я уже не смотрел число, — продолжал Брежнев. — Потому что посмотришь и испугаешься. Говорят, что заслуживают. Подписал.

Он считал себя военной косточкой, гордился званиями, орденами, любил армейскую форму. Но Брежнев и заставлял военных соглашаться на ограничение ядерных вооружений. Помощник Генерального секретаря по международным делам Александр Александров-Агентов описывал, как Брежнев собрал у себя в ЦК руководителей вооруженных сил и оборонной промышленности. Обсуждался проект договора с США. Военные наотрез отказывались идти на уступки американцам, хотя те тоже делали какие-то шаги навстречу. Дискуссия шла пять часов. Наконец Брежнев не выдержал:

— Ну, хорошо, мы не пойдем ни на какие уступки, и соглашения не будет. Гонка ядерных вооружений продолжится. Вы можете мне как главнокомандующему вооруженными силами страны дать здесь твердую гарантию, что мы непременно обгоним Соединенные Штаты и соотношение сил между нами станет более выгодным для нас, чем оно есть сейчас?

Такой гарантии никто из присутствовавших дать не решился.

— Так в чем тогда дело? — с напором сказал Брежнев. — Почему мы должны продолжать истощать нашу экономику, непрерывно наращивая военные расходы?

В определенном смысле он изменил мир. Но разрядка держалась только на его личной воле. Накануне съезда партии в Завидове, где Брежневу готовили отчетный доклад, Леонид Ильич в узком кругу вспомнил Карибский кризис 1962 года, когда из-за советских ядерных ракет на Кубе едва не началась война с Соединенными Штатами:

— А все почему? Никита хотел надуть американцев. Кричал на президиуме ЦК: «Мы попадем ракетой в муху в Вашингтоне! Мы держим пистолет у виска американцев!» А что получилось? Позор! И чуть в ядерной войне не оказались. Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны.

Помощник генсека Александров-Агентов возразил:

— Ну что вы, Леонид Ильич. Население страны двести пятьдесят миллионов, среди них могут быть и несогласные. Стоит ли волноваться по этому поводу?

Брежнев отмахнулся:

— Ты не крути, Андрюша. Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не где-то среди двухсот пятидесяти миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!

Многие партийные чиновники были против политики разрядки. Первый секретарь ЦК компартии Украины Петр Шелест записал в дневнике: «В «Литературной газете» появился снимок: Брежнев, канцлер ФРГ Вилли Брандт и его супруга стоят под руку, улыбаются. Кому это нужно, неужели мы такие «друзья и приятели», чтобы это так рекламировать в нашей печати?»

Разрядка скончалась, едва генеральный секретарь стал болеть, лишился способности трезво оценивать ситуацию, да и потерял ко всему интерес.

Сокращение вооружений и снижение уровня конфронтации подрывали основы самой системы, построенной на ненависти к Западу, Америке, вообще внешнему миру!

Правящий класс мог самовластно управлять страной, потому что она ощущала себя осажденной крепостью, одиноким воином в кольце вековечных врагов, мечтающих ее расчленить. Для того людей и убеждали, что все их беды — результат козней Запада.

Для руководства вооруженных сил и военно-промышленного комплекса разрядка и сокращение вооружений были невыносимы: это же сокращение бюджета! А для идеологической обслуги падение напряженности — просто волчий билет. Кому нужны торговцы ненавистью, если исчезает потребность в ругани?

Незадолго до кончины на заседании политбюро Брежнев поморщился:

— Что мы показываем по телевидению, передаем по радио о капиталистических странах? Агрессию, кризис, всякие беды да безобразия… А между тем там живут народы, которые чего-то добились, что-то есть у них хорошее и достойное уважения.

Указания Генерального секретаря ловили на лету. Но эти слова повисли в воздухе, никто не спешил исполнить пожелание Леонида Ильича. Как показывали загнивающий и бездуховный Запад, которому вот-вот неминуемо придет конец, так и продолжали.

Сами-то высокопоставленные чиновники, конечно же, прекрасно знали, что на Западе есть хорошего! Они давно приохотились ездить за границу. Посылали туда своих детей и внуков работать. С видимым удовольствием приобщались к материальным достижениям современной цивилизации, на улицах Москвы появились новенькие иномарки. Но народонаселение тщательно изолировали от внешнего мира. Никого не впускать и никого не выпускать — это и важнейший мобилизующий лозунг, и элемент самозащиты, чтобы не ездили и не сравнивали уровень жизни.

Войска ввели в Афганистан, когда Брежнев был уже совсем болен. Как выразился известный дипломат Валентин Фалин, «все дела обделывались за спиной генерального». По словам Фалина, Леонид Ильич «переживал упадок разрядки, но ничего поделать уже не мог. Если бы даже захотел».

Даже министр иностранных дел Громыко, сторонник разрядки по должности, стал занимать все более жесткую позицию. Не взгляды изменил, а увидел: разрядка не в моде, на мирных предложениях уважения в аппарате не заработаешь. Внешняя политика государства оказалась почти полностью подчиненной ведомственным интересам Министерства обороны и военно-промышленного комплекса. Это было время, когда Европу именовали театром военных действий.

Мир рисовался как арена сражения между силами добра (Советский Союз) и зла (Запад). Внешний мир воспринимался как враждебный, как источник прямой угрозы. Разговоры о коварном и опасном внешнем враге — черта государства, плохо управляемого, коррумпированного, не способного использовать свои геополитические преимущества. К 1985 году СССР производил в пять раз больше тракторов и в шестнадцать раз больше зерноуборочных комбайнов, чем США. И при этом покупали американское зерно! Пик закупок пришелся на последний догорбачевский год — 1984-й: приобрели у США и Канады 26,8 миллиона тонн зерна...

Пропагандистская машина перевернула представления людей о мире. Противостояние с Западом превратилось в ключевой фактор не только внешней политики, но и нашей духовной жизни, эта вражда не отпускает нас, вновь и вновь зажигая сердца.