Слово сказано. Дело сделано. По заверениям художественного руководителя Театра на Таганке Юрия Любимова, в минувший четверг он в последний раз вошел в зрительный зал, чтобы поклониться собравшимся на премьеру спектакля «Маска и Душа» и навсегда проститься с ними. Далее работать с «этими господами артистами» Юрий Петрович не намерен, о чем известил и высокое начальство, написав заявление об уходе с постов худрука и директора театра. 30 июня над любимовской Таганкой опустился занавес. Если бы, конечно, он там был... В тот же день труппа попросила назначить и. о. директора актера Золотухина, а Любимов взял билет на самолет из России, чтобы улететь. И не обещал вернуться.
— Круг замкнулся, Юрий Петрович?
— Абсолютно точно! В силу возраста вы не можете этого помнить, но, вероятно, слышали или читали, что Театр на Таганке начинался с подобного конфликта. Артисты попытались бузить и диктовать мне условия. Как и сейчас, это не закончилось ничем хорошим. Пьесу Брехта «Добрый человек из Сезуана» я поставил со студентами третьего курса Щукинского училища, где тогда преподавал. Не имея собственной площадки, мы играли спектакль в разных залах Москвы, и он неизменно пользовался успехом у зрителей. Накануне очередного показа в Доме ученых мне сказали, что я смогу взять с собой в новый театр лишь десять выпускников из тридцати обучавшихся на курсе. И вот картина: сливки отечественной науки, включая будущего нобелевского лауреата Петра Леонидовича Капицу, который впоследствии станет моим близким другом, пришли посмотреть нашумевшую постановку — ни одного свободного места в зале, аншлаг! — а в это время за кулисами идет жаркий спор. За пятнадцать минут до начала спектакля ученики вызвали меня и сообщили, что не будут играть, если не пообещаю забрать в свой театр курс в полном составе. «Или берите всех, или не идет никто!» Шантаж! Я ответил: «У вас ровно пять минут, чтобы одуматься и отказаться от своих слов, иначе ни одному не подпишу диплом. Полное безумие! Так вести себя неприлично. Сыграете спектакль, а после поговорим». Кто-то пробовал возражать, но я пресек все вылазки: «Разговаривать языком ультиматумов со мной бесполезно. Не хотите работать — не надо, уговаривать не буду. Выйду к зрителям и извинюсь. На размышления осталось четыре минуты!» Через несколько мгновений ко мне подослали парламентариев: «Мы выйдем на сцену, Юрий Петрович...» Среди заводил была и Полицеймако, которая потом уехала в Ленинград к отцу, хорошему артисту из БДТ. После вернулась, попросилась в мой театр, и я ее взял, поскольку понимал, что у актеров периодически случаются бешеные приступы идиотизма типа того, что произошел сейчас.
— Между первым и последним мятежами были еще попытки бунта на корабле?
— За без малого полвека, которые я руководил театром? Да сколько угодно! Помню, Володя Высоцкий приходил в нашу с Каталин квартиру на Фрунзенской и жаловался: «Юрий Петрович, вы не представляете, что творится в труппе, что говорят у вас за спиной!» Так было всегда. И на Вахтангова доносы писали. И на Станиславского. Его же любимые трагики и комики. Актер — профессия падших. Это не мною сказано. Почитайте Мольера, Чехова, Булгакова... Самый бурный конфликт случился, когда Губенко расколол театр. Он потерял место министра культуры СССР, лишился работы и решил стать хозяином в доме, в который я когда-то его привел. Мое присутствие ему мешало... Эта история подробно описана в книге «Таганка: личное дело одного театра».
— Губенко ведь приложил руку к вашему возвращению в Россию из вынужденной эмиграции?
— Ложь! Этим занимались другие люди. Актеры даже звонили мне в Вашингтон. Собрались у кого-то на квартире, выдернули меня прямо с репетиции и начали уговаривать: «Возвращайтесь, Юрий Петрович! У нас теперь Михаил Сергеевич...» Я возьми да спроси: «А кто это?» Связь тут же прервалась, видно, с Лубянки разъединили. Я и фамилии такой не слышал — Горбачев. Потом артисты опять дозвонились. Почву зондировали, охали да ахали. Я попросил позвать к телефону кого-нибудь поумнее. Трубку взял Боровский. Говорю ему: «Давид, ты же разумный человек, должен понимать: такие вопросы по телефону не решаются. Зачем взывать к моему сердцу, давить на совесть? Меня лишили советского гражданства, не могу я взять и приехать...» Да что теперь вспоминать?
— Но то, что несколько десятилетий назад воспринималось как трагедия, сегодня выглядит как фарс.
— Это наглость и хамство господ артистов. По-другому сказать не могу. Неужели вы поверили в искренность их страданий и переживаний в нынешней ситуации? Они лицедеи, привыкшие всю жизнь кривляться и носить маску. Обманули простачков и рады. Написал же Островский, что истинное место актера — в буфете, он стремится туда, как из лука стрела... Пусть летят, но в эйфории они не осознают, что ждет их после моего ухода. Через три месяца зал опустеет. Зритель забудет сюда дорогу. Так уже было в 88-м, когда я вернулся в Москву. Театр пришлось собирать по крохам, рассчитывал управиться за сезон, но понадобилось года три кропотливой работы. А кто теперь будет порядок и дисциплину поддерживать? Сейчас актерам на это наплевать. Они в упоении от победы! Дворцовый переворот, тиран низложен! Я организовал гастрольный тур в Грецию, театр поедет туда уже без меня. Люди не понимают даже того, что могут элементарно остаться без репертуара, я вправе запретить им играть спектакли, которые сам поставил. И композитор Мартынов волен не позволить использовать свою музыку. Автор! Если бы я был злодеем, которым меня хотят изобразить, так и сделал бы, наложив на все вето...
— Актеры говорят, что хотят работать с художественным руководителем Любимовым, но их не устраивает директор театра Любимов.
— Давайте организуем колхоз, как в советские времена, выберем председателя, бригадира, заведующего фермой... И присланные со стороны комиссары мне тоже не нужны. Так убили Анатолия Васильева, навязав ему директора. В результате Толя повернулся и уехал во Францию, а театр развалился.
— В труппе почти не осталось портретно узнаваемых персон. За исключением, пожалуй, Валерия Золотухина. От вас в разные годы ушли Алла Демидова, Леонид Филатов, Вениамин Смехов... Личностями управлять труднее?
— Не надо все валить в кучу. У Лени был роман с Шацкой, женой Золотухина, он не мог здесь остаться. Про Смехова мне даже не говорите, это конферансье собственной персоны. Демидова возомнила, будто она Комиссаржевская, решила работать самостоятельно... Да и тот же Золотухин — хитрый алтайский мужичок. Он сам себя называет выдающимся графоманом России. Заварил здесь кашу, набезобразничал и улетел в Барнаул. У него там свой театрик...
— Вот и остается лишь с придыханием говорить о Владимире Высоцком, умершем более тридцати лет назад...
— Володя — поэт и поэтому пережил свое время. Его стихи читают, песни слушают. А выдающимся актером он никогда не был.
— Как же Гамлет?
— Высоцкий сумел одолеть эту роль именно благодаря собственной поэзии. Поднялся над собой.
— Ему вы прощали то, чего не позволяли другим. Пьянки, гулянки...
— И Пушкину все простил бы, если бы он состоял в моей труппе. И Грибоедову... Среди нынешних господ актеров таких фигур нет.
— Когда вы поняли, что с нынешней командой кашу не сварите, Юрий Петрович?
— Давно. Как ни прискорбно констатировать, на Западе работать гораздо проще. Там не приходится над каждым стоять с дубинкой. Люди приходят репетировать, а не номер отбывать, слушают и стараются максимально точно выполнить задание мэтра. Здесь же каждый шаг дается с боем, любой неуч позволяет себе рот раскрывать, говорить то, что никого не интересует...
— Но вы же рассказывали мне о режиссере из Японии Тадаси Судзуки, который бьет актеров по пяткам бамбуковыми палками, если те плохо понимают команду. И вы могли бы позаимствовать этот метод.
— Если хоть кого-то пальцем трону, на меня тут же подадут в суд за физическое насилие. Хотя иногда очень хочется дать отдельным типам в морду! Врезать от души! Строго говоря, сегодняшние господа артисты ничем не лучше и не хуже предшественников.
— Но как-то вы ведь провели с ними столько десятилетий?
— Вот с такими идиотами и общался!
— Жизнь прожита напрасно?
— Ну почему же? Возник театр, долгое время определявший некое направление в искусстве страны...
— Но точка возврата пройдена?
— Безусловно. Я написал заявление об уходе, назад дороги нет. Отношения испорчены окончательно и бесповоротно. Все равно что вдрызг разругаться с женой, а вечерком прийти и потребовать от нее исполнения супружеского долга. С пылкостью и страстью. Так и с труппой. Мы даже не здороваемся. Могу из приличия мотнуть башкой, а мои бывшие ученики покрываются краской, молчат и нервно отбегают в сторонку. В этом году они даже не поздравили меня с Днем Победы. Представляете? Ни один человек в театре! Хотя я, как вы знаете, прошел две войны — финскую и Великую Отечественную. Актеры вольны любить или ненавидеть художественного руководителя Любимова, уважать его или презирать, но не найти в себе остатков порядочности, чтобы выразить благодарность ветерану... Так оскотиниться — это уже слишком. Сукины дети! И с днем рождения демонстративно забывают поздравить. Зачем мне терпеть такие унижения в девяносто три года? Нет, только развод!
— Не лукавите, Юрий Петрович? В прошлом декабре вы ведь уже подавали прошение, а потом дезавуировали его. Если вас и в этот раз попросят остаться?
— Кто?
— Ну не знаю... Худяков, Авдеев, Путин.
— Сергей Ильич Худяков (очередной Ильич на моем пути, господи!), потворствовавший всем совершаемым под этой крышей безобразиям, нынче в отпуске, его не велено беспокоить. Он пока не смог рассмотреть мое заявление об отставке, а без него в московском правительстве никто этот вопрос не решает. Александр Алексеевич Авдеев звонил в среду в половине одиннадцатого ночи. Я был в гостях у Владимира Мартынова. Министр культуры сообщил, что задумался над происходящим на Таганке. Мол, что же теперь делать? Спросил, нет ли у меня какого-нибудь совета. Я ответил: думать поздно, проблема решена, я сам закрыл вопрос. Авдеев не дал закончить фразу: «Что вы, Юрий Петрович, что вы! Мы ищем способ помирить вас». Я повторил, что не сумею работать с этой труппой. «Но, может, как-нибудь? Законы не позволяют нарушать права трудового коллектива». Пришлось напомнить, что я просил автономию для театра. Но актеры настрочили донос, и принятое решение отменили. Авдеев стал объяснять, что вопрос в компетенции московского правительства. Вот, говорю, и перевели бы Таганку в подчинение федеральному министерству. Словом, очередное хождение по кругу. Неужели опять Владимиру Владимировичу нужно вмешиваться? Да, однажды Путин уже принимал меня по этому вопросу. Мы позавтракали, сорок пять минут побеседовали на разные темы, премьер попросил не уходить из театра, но не сделал того, о чем говорил тогда. Вот пусть теперь выполняет обещанное.
— А именно?
— Он сказал, что у меня будут все условия для работы. Тут же позвонил новому мэру Москвы, представил. На следующее утро в девять часов Собянин жал мою руку, говорил, как ему приятно видеть меня в своем кабинете. Дескать, хотите, Юрий Петрович, автономию? Пожалуйста! Но ведь ничего по сути с тех пор не изменилось! Остается одно: освободить от этой труппы помещение театра. Я соберу актеров, которых захочу, и начну с ними сначала.
— Желающие, полагаете, найдутся?
— Ко мне очередь стоит каждый год!
— Так вы же сами говорите, что новые не лучше старых. Шило на мыло.
— Да, со временем они превратятся в то же самое непотребство, но я столь долго жить не планирую... Сегодня ясно одно: я вновь становлюсь свободным от каторжной жизни. Невозможно иметь дело с людьми, которые упорно не желают работать. Они понятия не имеют об элементарной дисциплине!
— Может, в этом и ваша вина, Юрий Петрович? Рука часом не ослабла, вожжи не в силах удержать?
— Хотите проверить? Да, мне много лет от роду, но я и сегодня в состоянии ударом кулака свалить с ног здоровенного мужика. Только разве в этом дело?
— Раньше вы усмиряли непокорных, а теперь сами уходите.
— Если я выжил под немецкими танками, актеров точно не испугаюсь, найду на них управу. Но сколько можно бороться? Никто ведь не знает, какой ценой дается мне каждая премьера. Посидели бы на паре репетиций, иначе на многое смотреть стали бы. Блистательный Мартынов, написавший музыку к нескольким моим спектаклям, говорил мне: «Юрий Петрович, как вы держитесь? Я бы ушел и больше не вернулся». Вот я и ухожу. Все, даже мое сверхтерпение иссякло. Мне упрекнуть себя не в чем. Прощаюсь достойно, оставляю театральное хозяйство в полном порядке. Более того, по итогам сезона весь коллектив получит премию в размере примерно шестидесяти процентов от зарплаты. Подчеркиваю, каждому будет произведена выплата — и негодяям, и подонкам. Я за все годы ни разу не выписал премию себе или Кате. И сейчас не беру. Себе на жизнь смогу заработать. Лучше буду вести беседы с Моцартом, Вагнером, Шекспиром и Гете, чем с людьми, которые меня не уважают. Мой ученик Саша Калягин позвал поставить спектакль в своем театре, из-за границы есть предложения. А деньги там, поверьте, платят иные. Несопоставимо большие. Если бы не послушался Горбачева в 88-м, материальное положение моей семьи было бы сейчас совсем другим.
— Жалеете, что приехали?
— А вот на этот вопрос отвечать не стану. Публично исповедоваться ни перед кем не обязан. Что творится у меня в душе, дело глубоко личное. Скажу лишь, что 3 июля улетаю с женой на ее родину в Будапешт. В прошлом году Катя похоронила маму, и нам надо все сделать по-христиански. Кроме того, в Венгрии ждет Петр, сын. Потом поедем в Италию. Сюда, на Таганку, вернусь лишь в случае гарантий, что смогу сам набирать артистов по контракту.
— Значит, это все же не точка, а многоточие, Юрий Петрович?
— Дальнейшее уже не от меня зависит. Мяч не на моей половине поля. Посмотрим, какой последует ход. 30 июня я простился со зрителем и с театром. Здесь, в кабинете, пока остаются некоторые дорогие мне вещи, но автографы со стен не соскоблишь, а вот лампу, подарок Николая Робертовича Эрдмана, прихвачу. Пожалуй, это все. Тому, кто займет эту комнату, не завидую. Каково будет сидеть и видеть перед собой оставленные рукой великих надписи, адресованные не тебе? Вон — Путин, вот — Бёлль, тут — Фидель Кастро, там — Артур Миллер. Наверное, будет давить на психику? Впрочем, это уже не моя проблема...
Андрей Ванденко
Журнал «Итоги»
