Марина Степнова считает, что беззаветная любовь не всегда на пользу ребенку, литература XIX века на наших глазах уходит в прошлое, а усадебный сад — не что иное, как матрица русской жизни. Об этом лауреат «Большой книги» рассказала «Известиям» после презентации романа «Сад», вышедшего в издательстве «АСТ» («Редакция Елены Шубиной»).
— Ваш первый роман «Хирург» — о нелюбви, «Женщины Лазаря» — о любви, «Сад» — о любви и предательстве. Чем сюжет из 1860-х годов созвучен сегодняшнему дню?
— Это не только о любви-нелюбви, это роман о родительстве — о том, каким оно было раньше и как устроено сейчас, и мне кажется, для современных мам и пап этот роман будет вполне актуальным. Главную героиню, Тусю, воспитывают в XIX веке по правилам, которые тогда были не только не приняты, а просто невозможны, но зато эти правила очень распространены сегодня.
Девочку растил не родной отец, а немец-врач. Он, привязавшись к Тусе как к дочери, по сути, придерживался принципов сегодняшнего осознанного родительства: абсолютная любовь, полное приятие и полная свобода, которая, по идее, должна помочь ребенку вырасти свободным, независимым, ярким, раскрыть все его таланты.
Но из Туси вырастает то, что вырастает. Мне был очень интересен этот контраст — между воспитанием сейчас и в XIX веке. Ведь в позапрошлом веке ребенок из дворянской семьи рос в понимании, что он в первую очередь часть рода, продолжатель традиции, а не самостоятельная личность.
— Главное было вести себя так, чтобы не осрамить фамилию? Читала, что детей до семи лет перепоручали мамкам-нянькам, а после сажали за взрослый стол и скидок на возраст уже не делали.
— Скидок на возраст было очень мало и до семи лет. Детей двух-трех лет нередко секли и требовали от них безупречного публичного поведения. Обособленного мира детства тогда вообще не существовало — дети должны были жить так, чтобы взрослым было удобно. Конечно, нормальные родители всегда любили своих детей, но кнут считался куда более действенным методом, чем пряники. Детей чаще наказывали, чем баловали.
Семья Борятинских в романе принадлежит к большому свету, и требования к детям в таких семьях были еще строже. Ни поведение Туси, ни цели, которые она впоследствии перед собой ставила, ни в какие рамки не укладывались. По сути, героиня на пути к этим своим целям шла по головам, в том числе и по головам людей, которые ее беззаветно любят, так что для меня это история о том, как далеко заводят свобода и любовь.
— В прологе истории княгиня читает только что вышедшую из-под типографского станка «Войну и мир», а князь сетует: хорошего рода этот граф Лев Николаевич, отлично зарекомендовал себя на военной службе, но зачем же при этом строчить романчики, а потом их еще публиковать. Считаете, мир старосветских помещиков тогда уже дал трещину?
— Читатель волен понять и так, но я такого смысла не закладывала. Княгиня Борятинская — завзятая книжница, живет в вымышленном мире, и рождение позднего ребенка (Туся появляется на свет, когда матери уже за 40) полностью переворачивает ее сознание. Толстой в романе важен лично для меня, он мой любимый писатель и точка опоры. Но, конечно, в конце XIX века привычный миропорядок в России действительно дал трещину, и общество стало меняться непредсказуемо, неконтролируемо.
— Роман вышел детальным, подробным, рукодельным, стилизованным под позапрошлый век. Насколько важен антураж, все эти бланманже и киновари?
— Я очень люблю русскую литературу XIX века, и работа над книгой дала мне возможность побыть с ней, поиграть в нее. Эпоха золотой классической русской литературы уходит на наших глазах в прошлое, становится архаичной, сложной для восприятия, особенно для молодых читателей. И это вовсе не потому, что они недостаточно умны. Просто культурный контекст меняется. То же самое случилось когда-то с русским XVIII веком. Он давно уже понятен только филологам.
Много ли мы знаем тех, кто всерьез любит Василия Тредиаковского или Антиоха Кантемира? Чтобы понимать или хотя бы адекватно оценивать их тексты, нужны специальные инструменты. Точно так же областью исследования узких специалистов становится XIX век. А что до обилия деталей, то мне просто самой было интересно. Я почувствовала себя ребенком, впервые попавшим на новогоднюю елку.
К сожалению, великое множество бытовых сокровищ в книгу не просто не уместились. Эти подробности, кстати, были не нужны и даже невозможны в романе позапрошлого века. Никто бы не стал так подробно описывать усадебную жизнь, в этом не было никакой нужды. Всё равно что сейчас, в тексте, где действие происходит в 2020 году, начать подробно объяснять читателю, что в ванной комнате есть стиральная машина, а на кухне — холодильник.
— А почему «Сад»? Ассоциируется с Эдемом, грехопадением и изгнанием.
— В русской литературе очень много всего происходит или, наоборот, не происходит в саду — у Тургенева, Гончарова, Чехова, Набокова. Усадьба вообще равна саду. Просто мой сад так и просился в главные герои, просто лез туда. Так обычно ведут себя второстепенные персонажи, так что я сказала — ладно, раз тебе так нужно, давай. И сад получился самостоятельным существом со своей волей, не всегда доброй. Он и персонаж, и источник жизни, и жертва. Хотя названием романа сад стал не сразу. Это была отдельная история.
— Какая?
— Я не умею придумывать названия книгам. А вот мой издатель и редактор Елена Даниловна Шубина умеет, и очень хорошо. Но этот роман я хотела назвать «Иначе» — и мне казалось, что это отличный вариант. Потому что поступки всех персонажей сплошь вопреки — иначе, чем нужно, принято, должно. Но Елена Даниловна сказала, что «Иначе» — это не название. А вот «Сад» — совсем другое дело. Я чуть ли не впервые начала спорить, горевала, переживала, но, к счастью, догадалась посоветоваться с Майей Кучерской, прекрасным писателем, моей коллегой и другом. И она, мудрый человек, сказала, что в иначе не хочется войти, а в сад хочется.
— Как-то вы сказали, что не любите писать и делаете это с большим трудом.
— Это правда. Я люблю сочинять, делаю это легко, но когда надо увиденное записывать, быстро упираюсь в стену — то, что я написала и то, что вообразила, отличается разительно, чудовищно. На попытки уменьшить эту пропасть и уходит всё время.
— Вы говорите своим студентам: о чем чешется, о том и пишите. Что лежит в основе замысла романа — боль?
— Боль — это хорошо, если нужно написать стихи или рассказ. А в основе большого текста для меня всегда лежит вопрос — сложный, многосоставный, ответа на который я не знаю. Роман — это забег на длинную дистанцию, марафон, и у автора перед носом должна висеть очень существенная морковка. Главное, не сделать такой морковкой надежду на успех книги, это вообще предсказать невозможно. Да и не нужно.
— А что тогда?
— Исследовательский азарт, любопытство, попытка найти ответ, порождающая еще множество вопросов. Только это может удерживать годами за письменным столом. В этой книге мне, например, было интересно исследовать феномен предательства — это очень сложное явление, порицаемое абсолютно во всех культурах, во все времена. Но при этом почти все мы вольно или невольно совершаем предательства. И находим тысячи поводов себя оправдать. Мне хотелось понять, как предательство осознавалось и переживалось в эпоху, когда само понятие «честь» имело особенное значение. В романе все так или иначе друг друга предают — и каждый по-своему справляется с этой проблемой.
— Насколько важно, что это частная история? У нас любят писать о народе, репрессиях, крестьянстве, вы же предпочитаете рассказывать о маленьком человеке, живущем мимо эпох и их сломов.
— А что такое история, эпоха? Это хор маленьких голосов. Эпоха складывается из миллионов жизней людей, которые никогда не попадут в «Википедию», но именно они создают прошлое, настоящее, будущее. Люди любят читать и писать про людей. А что интересного в глобальном? Абстрактные вещи скучные, холодные.
— Можно ли научить писать?
— Безусловно. Хотя у нас сейчас довольно распространена другая точка зрения: мол, писателем можно только родиться, да чтобы на каждом плече по музе, и в каждое ухо лично нашептывает Господь. Забавно, что те же люди считают, что учиться композиторам, художникам, режиссерам, скульпторам — это нормально, а вот писателям — нет. Или сразу выпал из мамки классиком, или никаких шансов.
При этом в писательском деле, как и в любом другом, очень много ремесленного, того, чему учиться необходимо. Достаточно открыть любое собрание сочинений и сразу видно эту самую учебу автора, шаги от ученичества к мастерству. Эту дорогу можно преодолеть и в одиночестве, а можно поучиться у других.
На мой взгляд, обучение делает путь немного короче. Но каждый сам решает, как ему лучше. И, разумеется, необходим изначальный талант, способности, предрасположенность. Этому научить невозможно — и тут уже действительно территория Бога. А вот всё остальное можно и нужно развивать.
Арина Стулова
