Василию Шукшину исполнилось бы 83 года. Дата, что называется, не газетная. Но публикация данной статьи объясняется сразу двумя круглыми датами, связанными с творчеством замечательного русского писателя. В этом году исполняется 60 лет со дня публикации первого романа Шукшина – «Любавины» – и 40 лет со дня выхода на экраны фильма «Печки-лавочки».
Миропонимание и философия любого народа раскрывается через его мифологию и устное народное творчество. Вмещающий ландшафт оказывает самое непосредственное влияние на стереотип поведения человека, как утверждал Л.Н. Гумилёв. Народы, способные на великие поступки, по мнению Льва Николаевича, как правило, появляются на стыке двух природных ландшафтов. Наверное, это утверждение правомерно и в отношении отдельных индивидуумов. В мифологии алтайцев существуют два основных бога, два брата – Эрлик и Кудай. Братья дополняют друг друга, не являясь при этом воплощением абсолютного зла и абсолютного добра. Эрлик старше и мудрее Кудая, но превратился в хозяина подземного мира не по своей воле, а из-за хитрости брата. Они находятся в состоянии вечного спора, и из этого спора рождается жизнь. Василий Макарович как раз родился и вырос в том месте, где степь встречается с горами, а Эрлик с Кудаем, потому что один из них сотворил равнины, а второй – горы.
Случайно ли, что и знаменитый поэт Роберт Рождественский родился на Алтае? Два классика советской эпохи, и оба появились тут, где представители разных национальностей живут в близком соседстве и образуют особый субэтнос, у которого существует свой стереотип поведения. В традиционной советской литературе присутствовали образы либо положительных, либо отрицательных персонажей. Читатель привык к тому, что в героях должно быть обозначено какое-то доминирующее начало. Бесспорно, что так проще анализировать поступки и делать выводы в целом о произведении; да и удобнее делить мир на хороших и плохих.
Может быть, случайно, но именно выходец с Алтая – Василий Шукшин – нарисовал таких героев, образы которых трактовать однозначно никак нельзя. Казалось бы, простые с виду люди – и такие же у них поступки, но какая за этим всем глубокая философия. Что-то такое, что записано на генетическом уровне и понятно в первую очередь жителям Алтая и Сибири. Любой сибиряк сможет узнать своего земляка в Москве или Саратове, столкнись они в житейской ситуации, и дело тут не только в говоре – дело в особенностях поведения. Шукшин не просто уловил эти особенности – он воспроизвёл их досконально и с глубокой достоверностью.
Его упрекали за отсутствие в положительных героях «глянца». Сейчас бы сказали, что у Шукшина нет гламура. Нет у него и безысходности, ощущения тяжести бытия, как у Платонова или Астафьева, а сквозь тяготы существования струятся лучики радости, потому что жизнь – это вечный спор Эрлика и Кудая!
Василия Макаровича в советское время чаще всего сравнивали с Чеховым. Шукшина-новатора очень уж не хотелось отпускать из «ограды» русской классической литературы. Советские критики, конечно же, не могли знать тонкостей поэтики алтайской мифологии, да и не было такой задачи. Литературоведы продолжают утверждать, что Антон Павлович в своём творчестве выступает с позиции человека, который не понимает или не знает истины, а его авторское эго спрятано где-то в недрах строк. Подобное наблюдается и в шукшинской прозе. Как зашифрованное письмо, шукшинские тексты проносили в мир маргинальные мысли сквозь колючие изгороди литературных штампов.
В рассказе «Срезал» советская критика смело и безапелляционно разделила людей на плохих и хороших. Глеб Капустин был записан в отрицательные персонажи, а кандидат наук – в положительные. Но так ли это на самом деле? Отношение автора к герою порой скрывается за одним словом, будто невзначай обронённым, но выводящим нас из тоннелей всевозможных выводов к истинному свету. Капустин, начитанный и ехидный, – так характеризует его Шукшин, но тем не менее во время конфликта Глеб ведёт себя как воспитанный человек:
«– Вы серьёзно это? – спросила Валя.
– С вашего позволения. – Глеб Капустин привстал и сдержанно поклонился кандидатке».
При всей своей внешней комичности он не теряет зерно здорового разума, в его речах очень много изобличающей и горькой правды. И через несколько десятилетий, она не потеряла своей актуальности. Некоторые мысли, озвученные Капустиным, даже были реализованы наукой (посланная в космос информация о человечестве на «Вояджерах» и «Пионер-10»)!
Во время разговора кандидат наук Константин Журавлёв, в свою очередь, ведёт себя недостойно. Он по?смеивается, разговаривает свысока, обвиняет Глеба, даже обзывает «демагогом-кляузником». Капустин не опускается до ругани, но заявляет, что за всю свою жизнь не написал ни одной анонимки или кляузы. И тут Василий Макарович заступается за своего героя, вставляя авторскую ремарку, указывающую, что это правда. А вот демагог ли Глеб? Большинство словарей определяют понятие «демагогия» как обман и лживые обещания, лесть и даже преднамеренные искажения фактов. Если же мы внимательно прочитаем рассказ, то найдём, что Капустин отличался точными фактологическими знаниями (случай с фамилией графа, отдавшего приказ поджечь Москву в 1812 году). Глеб – живой человек, он жесток, как его определяет автор, но он открыто выражает свои и общие мысли и настроения, выступая неким «рупором народа» – тех мужиков, которые приводят его на «бой», а сами отмалчиваются и прячут глаза. Порицания в таком случае заслуживают все участники «проекта».
Виктор Фёдорович Горн – литературовед из Барнаула – одним из первых смог разбить шаблонный взгляд на Глеба Капустина и других героев Василия Макаровича. Помню, как во времена обучения на филологическом факультете одна из студенток делала доклад по героям Шукшина, её выступление содержало замечания о литературных портретах, и она смело «прикручивала» заготовленные советским критиком «таблички» на отдельных людей с нашего курса. Глеба Капустина из рассказа «Срезал» она называла демагогом, ничего не знающим, пустым человеком, а вот кандидата наук – грамотным и интеллигентным, более того, преподаватель-докторант (приехавшая в Горно-Алтайск из Санкт-Петербурга, чтоб написать исследование по поэтам и прозаикам Алтая) не выразила и тени несогласия. Спустя много лет я вновь и вновь проигрываю в голове этот эпизод и пытаюсь ответить на несколько вопросов.
Почему люди видят в шукшинских героях стереотипы, типажи с однозначной и, зачастую, узкой трактовкой образа?
Где та грань, которая мешает даже студентам-филологам рассмотреть в тексте ключевые художественные детали, характеризующие образы и поступки героев?
Что надо сделать для того, чтобы люди перестали воспринимать Шукшина как писателя-юмориста, а его произведения как рассказы о чудиках?
Как избавиться от прилипшего к шукшинским героям такого снисходительного – чудик? Ведь изначально в одноимённом рассказе автор указывает на пейоративный (уничижительный. – Ред.) оттенок этого слова: «Жена называла его – Чудик. Иногда ласково»?
Ответы на эти вопросы я вижу в отсутствии правильной концепции философского понимания его прозы. Именно философия, а ничто иное даёт нам ключи к шукшинским произведениям. Философия поведения человека, выросшего на Алтае, а уж потом традиции изображения человека в русской литературе.
Шукшина называли и называют писателем-деревенщиком, хотя его обижало такое именование. Он очень точно описывал простую и настоящую жизнь. Граница между натурализмом и реализмом очень условная, не обладая эстетическим вкусом, её очень просто переступить при описании быта, тем более если это касается быта в России. Большинство российских городов по-прежнему напоминают деревню. Пройдёт ещё сто лет, а во всех городах нашей страны так и будут простираться частные сектора, где как стояли, так и будут стоять колонки с водой и туалеты на улицах. Городские газеты будут писать, что власти не могут провести водопровод или заасфальтировать такую-то улицу; там яма на яме и грязь по колено; пешком не пройти, а не то что проехать на автомобиле и т.д. Описать натуралистично такое не составит труда – был бы читатель! Шукшин никогда не опускается до подобного.
Так, в рассказе «Алёша Бесконвойный» описывается, как герой готовит баню: рубит дрова, носит воду, моет пол – наводит порядок, а в конце добавляется одна маленькая деталь: «Всё перемыл, всё продрал голиком, окатил чистой водой и протёр тряпкой. Тряпку ополоснул и повесил на сучок клёна, клён рос рядом с баней». Эта обычная тряпка добавляет ощущение правдивости описываемого процесса, вносит точные штрихи к портрету главного героя. Мы чётко ощущаем его аккуратность, чистоплотность, скрупулёзность, порядочность и какую-то интеллигентность, которая проявляется в повседневности бытия. В этом большая сила Шукшина как художника, и тряпка, висящая на ветке клёна, безусловно, становится частью искусства.
Жизнь алтайцев, да и многих русских, живущих по соседству, неотделима от окружающей природы. Каждый алтаец, который чтит традиции предков, воспринимает её как храм – в прямом и переносном смысле. Например, на самую высокую точку Сибири – гору Белуха – алтайцам не то что нельзя совершать восхождения – нельзя даже смотреть!
Мифология алтайцев была сложна для восприятия, но когда пришла пора рассказать о верованиях народа, то сделали это по существующей – европейской – модели, поделив всех на хороших и плохих. Подобное произошло и с трактовкой маргинальности шукшинских персонажей. Всё непривычное и от этого непонятное объяснили очень просто. Пришла советская власть – началась урбанизация, поэтому у Шукшина такие герои. Этот этап – временный; он закончится, и всё встанет на свои места. Так и просится хрущёвская цитата о сроках построения коммунизма к 1980 году. Как просто и линейно.
Борис Рунин, особенно сильно критиковавший произведение «Калина красная» на страницах журнала «Вопросы литературы» (1974), в итоге заключает: «Человек в переходном состоянии, человек между деревней и городом, человек между неволей и свободой, человек между старым и новым культурным обиходом – вот психологическая проблема, которой он (Шукшин. – Т.Т.), вместе со своими героями, томится с давних пор. В сущности, с первых же рассказов…» И никто из критиков не брался анализировать и сравнивать мифы, фольклор и литературу алтайцев и тех русских, которые двести с лишним лет живут с ними бок о бок.
Мой дед – Карпов Михаил Максимович – был родом из села Быстрянка, что находится совсем рядом со Сростками. Быстрянка фигурирует в тексте киноповести «Живёт такой парень» и ещё в некоторых рассказах. Когда я читаю Василия Макаровича, в моей памяти появляется образ моего деда; вспоминаю его самого и его рассказы. Те же выражения, та же речь и манера изложения, те же характеры и фамилии. Помню, что и некоторых из описанных героев он знал лично, да что там, ведь их и до сих пор помнят у нас!!! Все они были настоящими, непридуманными людьми.
Наверное, поэтому я так трепетно отношусь к произведениям Шукшина и остро реагирую, когда его «перевирают», делая из «нашего» человека – «не нашего». Безусловно, добро и правда исповедуются всеми народами России, но ведь даже душевным человеком можно быть по-своему, по-алтайски!
Темир ТРОЯКОВ,
