Эрнст Неизвестный: я никогда в жизни не шел на компромиссы

— Разрешите я закажу вам рюмочку коньяка? Разрешите мне это сделать.

В этой фразе всё. Мастер, монстр, борец, фронтовик, еврей... Вот он умер, а звонить «за комментариями» никому не хочется. Тошно. Все далеки от него на эпоху. На океан. Это все равно что умрет Лев Толстой, а мы будет спрашивать о нем мнения бульварных романисток. Скульптура сегодня как жанр в России убита.

Но мое интервью с Эрнстом есть, и хотелось бы вспомнить какие-то из него выдержки. Человек, знавший толк в черном и белом.

 

О фамилии

— Остроты на предмет фамилии меня не то чтобы оскорбляют, но кажутся пошлыми: «Известный Неизвестный» в заголовках... Это как с детства помню безобидную дразнилку: «А теперь извлекаем квадратный корень из... Неизвестного!» И все — «ха-ха».

* * *

О предках

— Папа был белым офицером, служил у Антонова. Так после революции и за меньшее расстреливали. Вот он и сменил окончание с «Неизвестнова» на «Неизвестного». Неизвестновы — древняя сибирская фамилия, принадлежала обычно бандитам, убежавшим из тюрем, каторжанам, беглецам, примкнувшим к яицкому казачеству. В Челябинске, вроде, раскопали моих предков на много лет вглубь, но... очень возможно, что деды мои вышли из кантонистов. Крестили ребят семи-восьми лет из еврейских семей и давали нелепые фамилии — Беспрозвановы, Непомнящие, Неизвестновы...

* * *

О войне (принимал участие в ВОВ)

— Война прошла как сюрреалистическое видение, и стройно рассказать о ней нельзя. Виктор Некрасов писал о позиционной войне; я застал войну наступательную, поэтому описать коллектив или отдельные характеры нет возможности: люди умирали быстрее, чем ты узнавал их имена. Не люблю этих воспоминаний, но и на моем счету 16 убитых фашистов при очистке ходов сообщения... Я не убивал ножом или штыком; граната, автомат. Бой лицом к лицу.

А еще меня похоронили досрочно. Вся эта история до сих пор выглядит неправдоподобно; я был очень серьезно ранен. К тому же — шок. Лежал в гипсе. У меня зафиксировали клиническую смерть. Врач делал обход, а за ним шел бюрократ и ставил «галочку». Умер. Санитары поднесли тело к лестнице, ведущей в морг. Но решили не спускаться, а просто взяли и сбросили. Гипс лопнул. Я очнулся от адской боли и закричал. Меня реанимировали. Но документы о смерти уже ушли. И вскоре... моя мама получила похоронку. А папа в то время был военным врачом, он запросил через свои связи в военкомате, мол, перепроверьте. Ну и прислали... вторую похоронку. Тогда отец меня похоронил. А мама не верила. Вот что значит материнское чутье. Ждала меня.

* * *

О развале СССР

— Развал советской империи я воспринял как личную трагедию. Потому что ни моего друга Мераба Мамардашвили, ни Данелия, ни Адамовича не мог считать «жителями иностранного государства». Да, мне был чужд утопизм коммунистической идеологии, ведший к человеческим жертвам. Поэтому, когда возник простой черно-белый выбор «Ельцин или коммунисты», — разбираться ни в чем и не нужно было. Выбор был сделан независимо от оценок личности и программ, которых я не знал: хотя бы не проливать кровь...

 

 

Но я не «павловская собака», которая на клише, особенно политическое, делает стойку. Мне не надо внушать «преимущества одного строя перед другим». История показывает, что были очень неплохие авторитарные образования (де Голль, Аденауэр) и безумно фальшивые парламентские республики; прелестные монархии и омерзительные демократии...

Я — бывший офицер. А это — навсегда. И я склонен отдавать предпочтение конкретным и волевым решениям. Это вошло в кровь. Это завязано с моей сутью монументалиста, ибо монументальная скульптура — дело имперское.

* * *

О своем месте в искусстве

— Допустим, я классик. Обо мне вышло шесть книг, и не в России, увы, они вышли. По счастью, разночтения искусствоведов не дают мне возможности попасть в бытовую систематику потребителя. А то иным только и важно узнать, кто ты — импрессионист или экспрессионист. Мертвечина. Я не мог адаптироваться, потому что сама форма существования в любой группе меня не устраивает. И таким образом я стал аутсайдером. Причем абсолютным. В этом есть недостаток, поскольку я одинок. И это бьет по карману, ведь все выставки устраиваются по принципу принадлежности к группировкам. Оп-арт? Поп-арт? Нет. Я — Эрнст Неизвестный. Такой группировки нет. Хотя подражателей — пруд пруди.

 

 

Мой друг Генри Мур писал, что «дыра дает ощущение трехмерности, даже если мы не обходим вокруг». «А какая у вас идея?» — спросил он у меня. Я ответил в письме: «У меня дыра в скульптуре потому, что у меня дыра в теле. Нет ребер после ранения». И он совершенно гениально определил: «Значит, я — классик, а вы — романтик».

* * *

О памятнике Хрущеву

— Родственники Хрущева посещали меня, но ничего не советовали, помня о договоре. Выламывали руки именно официальные инстанции... Что-то их настораживало. Ведь были выделены очень маленькие деньги: всего лишь на плиту с надписью... А семья решила сделать надгробие. Но официальщина того не хотела. Посохин и его заместитель начали буянить, протестовать, а монумент-то уже готов... Тогда я сказал им следующее: «Я понимаю, что, если бы «сверху» было запрещено, вы бы просто сказали «нет», сославшись на «верха». А поскольку вы, как шулера, все время тасуете карты, какие-то комиссии назначаете, значит, вам прямого приказа нет и вы просто перестраховываетесь. Потому что боитесь!» Они ответили: «Да».

 

 

Я поступил очень решительно, даже немножко шантажируя... Сказал им: «Если вы, ребята, царедворцы, так подите и спросите разрешения». Они отвечают: «Мы бессильны. «Наверх» идти не можем». Тогда Нина Петровна, жена Хрущева, взяла мой рисунок и сама пошла к Косыгину — второму человеку после Брежнева. Это заняло 10 минут. Косыгин посмотрел: «А что я буду решать? Семье нравится?» — «Нам очень нравится». Он взял и подписал... все архитектурные начальники города плясали от радости, они были более счастливы, чем я...

* * *

О финале жизни

— Теперь я чувствую, как энергия уходит внутрь. Меня оставила идея расширения. Когда был совсем ребенком, хотел Уральские горы превратить в скульптуры. Помню, как это представлял себе: в одной горе видел Кентавра, в другой — огромное лицо женщины, в руках которой растут живые ели... В детстве столь естественно стремление к гигантизму, ведь каждый ребенок — Гулливер, равно как и художник. А что теперь...

В Англии давно в моде так называемые экологические похороны. Человека закапывают, на его месте сажают розовый куст или дуб. Идея красивая, и мне она ближе всего. Растворение в Мировом океане. Возможно, я хотел бы, чтобы меня похоронили так же. Или развеяли пепел по ветру. У меня нет решения. Это позже будет вписано в мое завещание.