В онкологию Вера Миллионщикова пришла в 1983 году.
Страшным открытием для Веры стало, что неизлечимых раковых больных, ни слова им не говоря, выписывают домой умирать, чтобы не портили больничную статистику. И она поняла, что должна служить этим брошенным пациентам до их последнего вздоха. Ходила к ним домой каждый день после работы, абсолютно бесплатно. Обезболивания у нее при себе не было, только психологическая поддержка и врачебные советы. Но и этого оказывалось очень много…
А потом, в горбачевскую перестройку, в Россию приехал Виктор Зорза, журналист с мировым именем, советолог, кремленолог, печатавшийся в ведущих английских и американских газетах, с точностью до нескольких дней предсказавший ввод советских войск в Прагу и Афганистан.
Его двадцатипятилетняя дочь Джейн заболела меланомой. Через год она умерла в английском хосписе. Без боли, унижений, окруженная такой заботой и вниманием, что призналась отцу: «Я умираю счастливой».
Во Вторую мировую войну Виктор, польский еврей, родившийся на Западной Украине, подростком попадает в польское гетто, потом бежит оттуда в Советский Союз. Вся его семья гибнет в гетто. А потом — советский концлагерь в Сибири. И оттуда каким-то невероятным способом он бежит.
Зорза никогда и никому об этом не рассказывал, а умирающей Джейн поведал. Джейн попросила Виктора в память о ней создавать хосписы по всему миру, и особенно в России. Зорза пообещал. Но это был 1972 год. В Советском Союзе он как ярый антисоветчик — персона нон-гранта. И только благодаря Горбачеву смог приехать к нам.
В Москве Виктор Зорза находит абсолютно частного, непубличного человека Веру Миллионщикову и начинает ее уговаривать организовать здесь хоспис. Я с Зорзой к тому времени уже была знакома, написала о нем большой материал в «Комсомолке», и его первый разговор с Верой происходит при мне.
Вера сидит очень красивая, с короткой стрижкой и все время молчит. А Виктор кричит на нее: «Вы помогаете единицам, а должны сотням и тысячам». Наконец она говорит тихо: «Я даже само слово «хоспис» первый раз слышу». — «Вы по сути своей хосписный человек», — парирует Виктор. И подписывает ей книгу о Джейн: «Вере, которая делала хосписное дело, не зная, что это такое».
В 1992 году Лужков дает под хоспис бесхозное здание недалеко от станции метро «Спортивная», по улице Доватора, 10.
Свой Первый московский хоспис, который теперь носит ее имя, Вера Миллионщикова создавала из ничего, рукотворно, на ощупь. Кто был здесь, подтвердят: никакого больничного запаха, абсолютно домашняя обстановка, всегда свежие цветы в палатах; каждый день застилают чистые простыни; горячие обеды для родственников, у которых нет ни сил, ни времени готовить дома; комнаты для детей посетителей, где они играют, пока их мамы общаются с их умирающими бабушками; нет расписания — проведывай родных и близких круглосуточно; можно приводить с собой собак и кошек…
Все это не мелочи. Как говорит Нюта Федермессер, младшая дочь Веры, без всего этого хоспис превращается в морг. А хоспис — не дом смерти и не дом скорби, а дом жизни. И первые хосписные заповеди: «Достойная жизнь до конца» и «Если человека нельзя вылечить, это не значит, что ему нельзя помочь».
По понедельникам утром много лет подряд Вера проводила в Первом московском хосписе конференции, где обсуждалось все: сколько больных в стационаре, кто умер, как это происходило, как пережили родственники, чем можно им помочь. И вот 20 декабря 2010 года в очередной понедельник Нюта с Верой ехали на работу и застряли в пробке. Вера сказала Нюте: «Ну ладно, сейчас позвоню, скажу, чтоб проводили конференцию без меня. Я написала текст. Но его нельзя комкать. В следующий раз прочту».
На следующее утро Вера умерла.
Через неделю Нюта нашла у нее в сумке этот текст. Сначала не хотела никому показывать. Потом решила отдать его только мне. Сказала: «Мама вам доверяла».
Вера просто готовилась к конференции. Совсем не собиралась умирать. Очень хотела жить. Но и сразу после ее смерти, и сегодня этот текст воспринимается как завещание. Верино завещание — хоспису. И не только хоспису.
Этот текст «Новая» уже публиковала. И сегодня на нашем сайте вы прочитаете его целиком и полностью, но я не могу удержаться и не процитировать сейчас хотя бы отдельные места.
«Я хочу рассказать вам, как мне сейчас трудно с вами работать. Мне, которая создала этот хоспис, и все, что его наполняет: от заповедей до их исполнения, до персонала, то есть всех вас. Мне 68 лет, я болею, я болею хроническим заболеванием, которое трудно лечится. Мне очень трудно дается осознание того, что я не прежняя: не могу слазить на чердак и выйти на крышу, не могу взбежать или стремглав спуститься с лестницы, не могу неожиданно нагрянуть в любое время суток в хоспис. <…> Все ждут, что я стану прежней. Не стану. У меня другой этап жизни. Я не могу гореть — это противоестественно. Я могу светить мягким долгим светом, зная, что у меня в хосписе есть ученики, помощники. И когда мои помощники осознают это, как кажется, осознаю я, хоспис останется на должной высоте. А если не осознают — придут люди, которые не верят словам, неподкрепленным делами, и хоспис преобразится: персонал будет все циничнее, лицемернее, лживее, корыстнее. Ну какое-то время еще поживет по инерции на былой репутации и… кончится. Этого не должно произойти. Ничто в хосписах не должно кануть в Лету, уйти в никуда. Вы должны понять, что моя роль теперь иная — я должна быть, а вы должны нести. Любовь и добро. Что все, что сделано в хосписе, — не слова, это действие, дело. И дело должно продолжаться. Продолжаться естественно, искренне, с любовью, дружелюбно, с пониманием того, что все там будем и что в служении больному — наше будущее. Как мы с ними, так и с нами будет. <…> Я верю, что все, мною сказанное, — призыв к действию, к тому, чтобы в хоспис никогда не входили незваные гости — ложь, лицемерие, цинизм».
В этом Верином завещании все, казалось бы, объяснено с исчерпывающей силой, но все же: почему и после Веры ничто здесь не развалилось, как разваливается у нас многое, когда уходит лидер, а, наоборот, продолжается и развивается?
Да, грандиозные усилия предпринимает Нюта, да, остались любимые ученики среди врачей, медсестер, нянечек, но что же — самое главное! — было заложено в Первом московском хосписе такого, что позволило продолжаться и развиваться? Врачи, медсестры, нянечки отвечали мне, не сговариваясь: любовь. Поначалу я сомневалась, может ли любовь быть эффективным менеджером, а потом подумала: а почему бы и нет?!
Я, например, абсолютно уверена, что если бы Вера не любила мужа и не была им любима, никакого хосписа не получилось бы. Только сильные чувства к Константину Матвеевичу Федермессеру, профессору, интеллектуалу, по-настоящему порядочному, доброму и, как Вера всегда говорила, скромному человеку, позволило ей сделать то, что она сделала, осуществила. (Сама Вера говорила: «В хосписе должны работать счастливые в семье люди».)
Однако ее тут тоже поначалу ждали испытания. Хоспис так поглощал всю Веру, что времени на семью не хватало катастрофически. Дочки говорили: мы с мамой увидимся только, когда будем умирать. Семья разваливалась. Все спасла мудрость Константина Матвеевича. Он был старше Веры на 12 лет, ушел на пенсию и почти все время проводил в хосписе. Если его не было на расстоянии вытянутой руки, у Веры начиналась паника: «Где Костя? Где Костя?»
Юристом работала здесь старшая дочь Веры и Константина Матвеевича Маша. С самого открытия хосписа пришла в хоспис волонтером 16-летняя Нюта. И уже не ушла никогда. Теперь это дело ее жизни. Сегодня Нюта Федермессер — учредитель благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» и директор Московского многопрофильного центра паллиативной помощи, а также всех восьми столичных хосписов, включая Первый московский.
Не помню, откуда привязалась ко мне строчка: «Сосчитать любови, из которых вырос…», но очень точно сказано. Из «любови» именно что растут, вырастают. А потом уже сама любовь перерастает свой предмет.
Так вот: в Верином случае — почти наугад, произвольно и субъективно, вспоминая то, что она говорила мне лично или в других интервью, попытаюсь «сосчитать любови», из которых она в своем деле вырастала, выбрать то, что любила в хосписе, на чем в своей любви настаивала.
Любила, чтобы в хосписе все сотрудники были красивые. И до сих пор так остается. Когда пациенты говорят врачам, медсестрам, нянечкам, волонтерам: «Какие вы красивые!», те смеются: «Это мы тут такими становимся». Любила наряжаться и требовала, чтобы в хосписе все наряжались, а на тех, кто не очень хотел или умел, ругалась.
Любила похулиганить. Когда еще можно было курить в помещениях, Вера беспрестанно курила в своем кабинете, а персонал — в курительной комнате. И вот однажды началась борьба с курением в помещениях, и в хоспис приехала комиссия. Вера ведет ее по коридору и, подходя к курилке, полной народу, как закричит вдруг: «Атас! Вера с комиссией идет».
Любила пациентов. Всех без исключения. Алкоголикам покупала водку, видя, как они мучаются без спиртного, но стесняются попросить, и сама наливала им. Говорила: «Что ж перед самой смертью лечить человека от алкоголизма?»
Знала по имени и отчеству не только больных, но и всю их родню.
Рассказывала: «…когда у человека рвота от пяти до шестидесяти раз в сутки, можешь себе представить, как все это извергнуть из себя. Внутри у него все горит, желудок обожжен, пищевод обожжен, он хочет есть, а смотреть на еду не может, и когда рвота становится два раза в сутки, а ты ему киселек дал, и он его выпил, проглотил, он уже не боится рвоты и счастлив. И вот он ест, и у него румянец появляется, и у него глаза оживают, потому что он забыл уже, что такое поесть. Это такая победа!»
Рвота шестьдесят раз в день…А ты делаешь все, чтобы свести ее к двум, и побеждаешь, и пациент счастлив, и ты счастлива…Так что достойная жизнь до конца, без боли и унижений — это не набор букв и слов, а… включите воображение и представьте, что это вас рвет шестьдесят раз в сутки или вашего родного человека…
Любила попы вытирать. Совершенно не страдала брезгливостью. («Человека привозят к нам, и он говорит: ничего мне не делайте — все равно уже ничто не поможет. Мы предлагаем ему ванну. А он боится, отказывается. Не купался уже несколько месяцев, а то и лет. А я мою ему попу. И всего его купаю в ванной. А через несколько дней смотришь — а у него боли прошли. Сколько бы ему ни осталось — он это время живет».)
Любила работу нянечки. Когда закончила мед, на полном серьезе думала: «Зачем мне высшее образование, если я хочу работать нянечкой?» И еще говорила: «Что такое хоспис? Это работа нянечки. Я и работаю здесь нянечкой».
Любила весь свой персонал. Врачей гоняла со страшной силой. Они говорили за глаза: «Ну, началось! Дело врачей…Публичные казни…» Но знали: она их очень, очень любит. Готова сделать для них все. И делает. С самого начала ей помогали такие «взаимно перпендикулярные» люди, как Лужков и Чубайс. И Вера, благодаря этой помощи, обеспечивала всему своему персоналу достойные зарплаты, бесплатные обеды и проезды, социальные пакеты.
Она знала, что такое для врача, когда за одну ночь в его дежурство умерло пять пациентов… Как трудно выездной службе делать по шесть-семь визитов в день в разные концы Москвы. И не просто приехал, сделал укол и уехал, а выслушивать, объяснять, поддерживать и больного, и родственников…
Любила жить любя и только любя. («Нас любят очень мало. Только мамы, когда вытирают и целуют попки, до трех лет, до семи… кому как повезет, у кого какая семья. И нас потом любят женщины и мужчины тоже очень недолго. Их может быть несколько в нашей жизни, но они любят по-настоящему. Дотронутся до нас, поцелуют, обнимут. Очень недолго из нашей шестидесятивосьми… или сколько там летней жизни. А хоспис — это учреждение, идеология которого состоит в том, что можно помнить о смерти, но нужно помнить и о любви».)
А вот что буквально на днях рассказала мне Нюта.
«Хосписная смерть — дело небыстрое. Мама говорила, что можно переделать много дел, когда знаешь, что время ограничено. А мама болела шесть лет. И все шесть лет она думала, что будет дальше, после нее.
Еще при жизни мамы был создан благотворительный фонд помощи хосписам «Вера». Для жизнедеятельности этого фонда были нужны средства, и немалые. Очень помог Анатолий Чубайс. Инструменты работы фонда — не метафизические, а вполне физические: например, доплаты сотрудникам. Это началось при маме. И доплаты сотрудникам ежемесячно шли не просто так, а за качественную работу. Была разработана для этого сложная, но прозрачная система. И каждый месяц доход от целевого капитала фонда тратился только на доплаты сотрудникам, больше ни на что нельзя было.
Последние полгода, после того, как мама из-за своей болезни попала в реанимацию, она уже точно знала, что может умереть в любой момент, что времени мало. И нужно оставить распоряжения. Мама, кстати, в конце жизни понимала масштаб своей личности и осознавала свою роль в хосписной помощи и в гуманизации медицины.
Последние полгода ее жизни я от мамы не отходила. Все в себя от нее впитывала. Хотя она мне говорила: «Даже не думай в эту сторону. Ты руководить тут не будешь. Не справишься». Но я думала не о своих будущих должностях, я просто от нее не отходила ни на шаг. Мы стали записывать ее утренние конференции, потом разбирать их. Убедили чаще давать интервью журналистам. Прежде она не любила это делать. А теперь понимала: надо многое объяснять, надо распространять эту философию любви.
Сейчас я понимаю, что мама была, знаете, как хороший классный руководитель в школе, который не только оценки ставит или даже знания дает, но и формирует людей. И она формировала. Сегодня во всех восьми московских хосписах работают мамины ученики. И за последние два года настолько там вырос уровень, что они стали не хуже Первого московского.
В чем мамин секрет, спрашиваете вы?
Вот именно в этих людях, которых воспитала мама.
При этом она могла почти беспощадно расставаться с теми, кого считала «глухим». Мама часто говорила, что сотрудники хосписа должны иметь большое сердце и большие уши. Вот это умение подолгу слушать пациента — большие уши — она ценила более всего. В обычных клиниках во время обхода по нормативам дается не больше 5–7 минут на больного. А в Первом московском могут слушать пациента и шесть часов подряд, и более.
Когда мамы не стало, через пару недель мне один пациент сказал: «Ваша мама делала все из любви, а вы — из чувства долга». Я очень это переживала. И все эти восемь лет без мамы тоже так каждый день думала. А совсем недавно поняла: я тоже делаю это из любви. Из любви к маме.
Однажды психолог в хосписе долго добивалась ответа: для того, чтобы растиражировать мамин опыт на другие хосписы, какой рюкзак надо собрать, что туда положить? Разговор происходил при коллективе. Молодая девушка Лена, провизор, долго тянула руку и сказала: «Я знаю! В этот рюкзак надо положить Веру Миллионщикову!» Ну, целиком маму в рюкзак никакой не положить, но если расчленить…
Мама часто повторяла: «Поступай с людьми так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой». Это она прямо исповедовала и проповедовала. И в работе, и в жизни. И вот как-то я оказалась на учебе в Израиле и узнала: то, что у нас называется хосписными заповедями, у них тоже есть. И в первом пункте там просто написано: золотое правило. И все. Какое правило? Почему золотое? Расспрашиваю сотрудников — никто не знает, это, говорят, до нас было. Я полезла в историю хосписного движения в Израиле. И выяснилось, что золотое их правило звучит так: «Поступай с людьми так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой». Мама знать про эту израильскую историю не могла. Но так совпало.
А еще маме очень помогали стены хосписа. Стены создают дух и атмосферу. Родные стены, лампы, шторы, картины, цветы, пледы, двери. Когда Леонид Михайлович Печатников, только став вице-мэром, пришел к нам в хоспис, он сразу сказал: «Как на старой московской даче». Да, это очень важно: чувство дома, защищенности, когда для пациента — это все мое, и я тут я.
На днях был мамин день: «Веры, Надежды, Любви». В паллиативной помощи без веры, надежды и любви сделать ничего нельзя. Когда тебе остается жить совсем мало, ты не будешь тратить время на ненужную суету или на то, чтобы позвонить кому-то и сказать, какой он гад.
Паллиативная помощь — время любви».
Кстати, у Веры всегда вместо нормативов и инструкций была импровизация. Даже в самые страшные моменты. Когда несколько лет назад произошел взрыв в метро на станции «Парк культуры» (а это, кто не знает, всего одна остановка от «Спортивной»), когда люди как раз ехали на работу, Вера стояла на улице перед хосписом и обнимала, целовала каждого сотрудника, считала по головам. Мужчин послала к метро — встречать своих на входе. И вот все пришли, кроме двух медсестер: одной взрослой, другой совсем юной. У той, которая была более взрослой, взрыв прогремел чуть ли не за спиной. Она вышла из метро на полусогнутых ногах и прямо упала в объятия мужчин-коллег. А юной медсестре пришлось через трупы перешагивать в метро, пока выбралась наверх…
И когда выяснилось, что все хосписные остались живы, Вера собрала их всех и сказала: «А теперь пьем водку». — «Как — водку? — закричал персонал. — С утра пораньше?» Но Вера повторила жестко и непреклонно: «Водку! Всем!» — «Может, тогда хотя бы шампанского, а не водки?» — пискнул кто-то. «Водки!!!» — рявкнула Вера. Все поняли, что спорить бесполезно, и выпили водки. «А теперь — по домам», — сказала Вера и проследила, чтобы тот, кто на машине, кого-то по пути домой завез, кому-то денег на такси дала. На хозяйстве осталась одна…
Вера признавалась, что до смерти боится смерти. А когда пришел ее смертный час, сама руководила своей смертью. В то последнее утро к Вере на дом должна была прийти маникюрша. И вдруг Нюте звонит папа и говорит: срочно приходи, мама умирает. Когда Нюта пришла, Вера сказала: «Я почувствовала, как у меня оторвался тромб, я умираю…» Говорила всегда: как человек живет, так он и умирает. И сама умирала, как жила: заботясь о других. Сказала Нюте: «Валокордин папе накапай…» Услышала, что Нюта открыла на кухне холодильник: «Не там…» Нюта спросила: тебе больно? Страшно? Холодно? Вера ответила: не больно, не страшно, не холодно…
Потом говорили: Бог был милостив к ней — она умерла в окружении любимого и любящего мужа и любимых и любящих дочек.
Еще бы Бог был не милостив к ней — Он же все видит и все знает.
Зоя Ерошок
