Марк Захаров готовит очередную премьеру — «Фальстаф и принц Уэльский». Художественный руководитель «Ленкома» неимоверно занят, но нашел время, чтобы встретиться с обозревателем «Известий».
— Марк Анатольевич, о чем спектакль?
— Готовится наша собственная версия некоторых шекспировских трагедийных и комедийных мотивов. Это сценическая фантазия-фарс в двух частях. Должен быть, в общем, забавный и смешной спектакль. Премьера в середине апреля.
— А кто играет?
— Певцов Дмитрий Анатольевич, Степанченко Сергей Юрьевич, Захарова, Гизбрехт, Игорь Миркурбанов.
— Вы дружите с актерами или держите дистанцию?
— В основном стараюсь держать дистанцию. Но у меня остаются дружеские отношения с Ширвиндтом, с Джигарханяном, были близкие отношения с Андреем Мироновым. А так я предпочитаю быть в товарищеских отношениях.
Помню, когда я уходил из Театра сатиры (меня назначили главным режиссером в «Ленком»), Плучек Валентин Николаевич, который был главным режиссером, дал мне несколько напутствий. Например, советовал не связываться с бухгалтерией и еще сказал: «У тебя появится много единомышленниц, с ними будь очень аккуратен и осторожен».
— Какие запреты существуют для вас на театральной сцене? Обнаженное тело, нецензурная лексика?
— Если режиссер талантлив и зритель сопереживает тому, что он делает, то допустимо многое. Конечно, у меня есть какие-то собственные тормоза. Несколько лет назад была пьеса, которую предложили сыграть ныне уже покойному Игорю Кваше. Она о том, как герой полюбил козу. Кваша отказался. Такую пьесу и я никогда не смогу поставить, потому что мне это не нравится: противно.
А вот к обнаженному телу на сцене я отношусь спокойно. В живописи, в скульптуре тоже одно время были споры — допустимо или нет? Если это сделано убедительно, талантливо, оправданно по существу, то почему нет? Что касается нецензурной лексики, то очень уважаемые нами литераторы пользовались такой лексикой. И в этом случае многое зависит от таланта. Кстати, для меня большая грубость в русском языке слоган: «Не тормози — сникерсни». Это надругательство над языком.
— Как быть с курением на сцене?
— Есть такие запреты, которые мне очень не нравятся. Я считаю, в этом отношении здравый смысл подвергается нападкам и ограничениям.
— У свободы художника есть границы?
— Тему своих раздумий и сочинений, конечно, определяет только автор. Ну нельзя было сказать Пушкину: «Знаешь, братец, сочини что-нибудь про цыган, которые по Бессарабии кочуют, потому что у нас совершенно отсутствует цыганская тема». Вот не надо ничего диктовать и не надо ничего заказывать скрупулезно и буквально: «Давай, сделай что-нибудь патриотическое».
Я думаю, все нормальные законопослушные люди, любящие свою страну, — патриоты, и не обязательно бить себя в грудь. То же и с темой православия. Я православный, но не воцерковленный человек. Иногда посещаю церковь, порой беседую со священниками. Но не перебарщиваю, фанатизма нет.
— В какой период вам легче всего работалось?
— Было страшное давление, а потом наступили 1960-е годы. Стало возможно что-то сказать, появились наши знаменитые поэты, которые собирали целые стадионы и читали стихи. Сейчас многие вздыхают: «Как же так — поэзия не может собрать в залах так много людей». А ушло время. Зато мы стали конкурировать со всем миром, открылись границы, мы знаем, что происходит в других странах, чем живет мировое искусство. Да, сейчас поэт уже не может собрать стадион, и это естественно.
— Поэт собирает своих поклонников в интернете.
— Интернет — это совсем другой способ контакта с интеллектом человека. К нему я отношусь с интересом, но без стопроцентного доверия. Там не все соответствует истине, и есть некоторые завиральные идеи, которые порой очень давят на сознание людей.
— Многие говорят, что сегодня меньше читают, меньше молодых людей ходит в театр. Молодежь деградирует?
— Нет, новое поколение стало умней. Я не имею сведений по поводу всего поколения, сужу по своим студентам — появились юноши и девушки, которые много читают, интересуются мировыми событиями, и у них нет такого слепого восторга по поводу театральных мастеров — преподавателей, который был у нас.
Молодые требуют: «Вы давайте нас учите, рассказывайте о секретах мастерства, рассказывайте обо всех сложностях театральной жизни». И это деловое отношение мне нравится. Кажется, те люди, которым сейчас по 19–20 лет, умнее людей моего поколения в этом возрасте, умнее меня самого в то время.
— Вы всегда понимаете сегодняшнюю молодежь?
— Когда я учился в театральном институте, ректор прочел нам, студентам, отрывок. Не помню его дословно, но смысл в том, что молодежь стала развратной, поверхностной и грубой. Говорилось также, что молодые люди очень высокомерно относятся к старшим, они их раздражают и это недопустимо. Подпись — Сократ. Вероятно, есть такой закон несогласия поколений.
Я, например, долго привыкал к увлечению молодых пирсингом, к мужчинам с кольцами в ушах. Но сейчас почти изжил в себе этот предрассудок и отношусь к таким вещам спокойно, с пониманием. Новая мода всегда вызывает определенное раздражение. И ее, кстати, трудно запрограммировать. Если бы мне кто-то сказал в 1960-е, что в моду войдут рваные джинсы, я бы не поверил. Сейчас привык. Если уж они совсем рваные, это вызывает во мне некоторую оторопь, но если в меру, я отношусь спокойно. Во всяком случае, стараюсь относиться к этому как к новому веянию.
— Легко отпускаете артистов сниматься в кино?
— Отпускаю. Потому что после удачного кинематографического опыта актеры приобретают важные качества, они встречаются с новыми людьми, партнерами, наконец, с новой режиссурой, которая у меня лично, впрочем, порой под сомнением. И тем не менее есть еще люди, которые могут интересно работать с актерами, после встречи с ними артист приходит в театр обогащенным, осмелевшим, внимательнее относится к себе. Начинает себя беречь, ценить, понимает, что за каждый спектакль он несет большую ответственность. Ну и популярный артист, конечно, интересует зрителей и воздействует на театральную кассу, простите за подробность. Так называемые медийные лица привлекают публику.
— Но сериал может испортить молодого актера.
— Конечно, может. Мне вот дочь жаловалась недавно, ее приглашали работать в 30-серийном фильме. Знаю такие проекты. Режиссеры говорят: «Вот сейчас мы снимем из первой серии с вами план, а потом здесь же сыграем встречу с любимым человеком из четвертой серии, и потом вы прибежите сюда к десятой серии». Это такой поток, конвейер, который очень далек от искусства. Бывают, конечно, исключения, как в каждом деле, но очень редко.
— Вы с дочерью близки, обсуждаете разные темы?
— Иногда да. Но лучше все-таки это в театре делать, а не дома. Если еще и дома продолжать репетиционный процесс или даже о нем думать, то с ума можно сойти. Необходимо все-таки придумывать какой-то отдых и какую-то разгрузку. Мне в этом помогают две собаки, эрдельтерьеры, которые со временем, я заметил, умнеют.
Мы часто играем с ними за городом: вот я раньше бросал мяч, собака бежала, с удовольствием мне мяч приносила, а потом она начала смотреть, далеко ли я бросил. И если ей казалось, что расстояние большое, она шла в дом и приносила мне новый мяч. Мол, если ты такой маньяк, то на тебе мяч и не швыряй больше, я не побегу.
Я считаю, что большие собаки представляют особый интерес и ценность, они воздействуют на человека, лечат. Видел фото в интернете — больной солдат лежит в реанимации, а рядом с ним пристроилась его собака: врачи разрешили, видя, что она несет некую целебную энергию. Уверен, крупные собаки помогают выздороветь.
— Эх, разрешили бы собак в российских больницах.
— Они там есть, в хосписы, например, их приводят, животные облегчают страдания человеку. Собака — воистину друг, я отношусь с большим пиететом к крупным собакам.
— А может, правы буддисты, которые говорят, что после земной жизни душа может вселиться в животное, растение?
— Это не наша православная вера, но я отношусь к этому мнению с уважением и интересом. Интересно об этом думать, хотя у меня нет убеждения, что я после смерти окажусь каким-то там сусликом, соколом или кенгуру.
— Культуре сегодня придается гораздо меньшее значение, чем спорту или политике. Это не тревожно?
— Вы правы. Один умный человек сказал: «Когда разрушается государство, исчезает империя, остается только культура» (парафраз высказывания Эдуарда Эррио «Культура — это то, что остается, когда всё остальное забыто». — «Известия»). Это театр, драматургия, кинематограф, литература. Вот это остается, а технические достижения отступают на второй план. Когда мы говорим о русской культуре, литературе, мы вспоминаем Тютчева, Пушкина, Достоевского, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, который, кстати, был вице-губернатором.
— Худрук — руководитель театра. Его власть абсолютна?
— Не всякого худрука. Есть люди, которые создают авторский театр, как это было с Товстоноговым. Мне кажется, дух авторского театра существует и у Додина в Санкт-Петербурге. Там коллектив во многом определяет творческий путь и влияет на формирование эстетических ценностей, которые свойственны только этому театру и отличают его от других театральных коллективов. Это, на мой взгляд, очень важно.
Я пытался способствовать тому, чтобы в «Ленкоме», в этих намоленных стенах, тоже была эта аура. А стены, кстати, помогают, я заметил это. Если выехать на другую площадку, ее нужно долго осваивать. Я прошу, чтобы артисты ходили, осматривали новые пространства, новые закономерности. Да, стены всё помнят. Я убежден, что наши, ленкомовские, помнят Пельтцер, Леонова, Броневого и еще многих других артистов, которые были до нашего поколения, тех, кто пришел в театр вместе с моим предшественником, художественным руководителем Иваном Николаевичем Берсеневым…
Марина Суранова
