Сублимация насилия — это один из наиболее популярных и хрестоматийных приёмов постмодернисткого искусства. Он осуществляется путём изображения соответствующих сцен в гротескной, юмористической или иронической форме, что позволяет представить насилие как нечто нереальное, незначительное, лишённое пафоса и серьёзности.
Источник: freepik.com
Тенденция по вытеснению подлинного насилия из общественного сознания понятна и объяснима в эпоху симуляции, когда все базовые смысловые акты человеческой истории подвергаются высмеиванию и превращаются в игру. Основная причина их неугодности — это тотальность. Постмодерн отрицает любую тотальность и считает, что именно она привела к многочисленным трагедиям XX века. Ответом на вопрос: «возможна ли поэзия после Освенцима?» становятся ирония, смех, фарс. Дескать, «да, поэзия возможна, но больше никакой серьёзной мины, пожалуйста, а так, делайте, что хотите». Послевоенный период ознаменован «кризисом великих нарративов», а потому сама мысль о том, что есть идеи, за которые следует умирать или убивать, становится нелепой как предельное выражение той самой тотальности.
Игровой подход к насилию воплощён в шутерах, в исторических реконструкциях, в страйкболе с пейнтболом. Наличие в индустрии развлечений фейкового насилия (на любой вкус) свидетельствует о банальной психологической подмене: природное стремление к борьбе за власть, доминированию, сублимируется и культивируется в форме разнообразных «гуманных» заменителей.
Приведём несколько показательных примеров из постмодернистского искусства. Наиболее ярко приём проявился в визуальных произведениях, разумеется, по причине их наглядности. Персонажи культовых послевоенных мультсериалов «убивают» друг друга из выпуска в выпуск, но убить не могут, потому что насилие — ненастоящее. Простой пример — «Том и Джерри», сюжет, выстроенный на противостоянии кота с мышонком, которое не может закончиться, потому что смерти во вселенной «Метро Голден Майер» не существует. Насилие становится забавой, в которую можно играть до посинения.
Двигаясь в будущее по хронологии, рассмотрим выдающийся пример данной фикции в кино рубежа веков. Речь о Квентине Тарантино — режиссёре, который нарочито хохочет над любым насилием. Кровь в его картинах льётся реками и бьёт фонтанами, выстрелы отбрасывают жертв на десятки метров, а в рукопашных поединках не работают законы физики. Обилие крови в кадре дано не для устрашения, а как гротеск, демонстрирующий искусственность битвы, её «комиксовость». Сатира на насилие у Тарантино — это всегда сатира на конкретных его исполнителей. Тарантино волнуют как исторические феномены, такие как Холокост или восстание рабов в Америке, так и частные истории типа убийства Шерон Тейт. И хотя Тарантино смеётся, он делает это осознанно и целенаправленно. Осуществляя киноместь за убиенных, он решает вполне конкретные идеологические задачи, будь то деконструкция ценностной системы хиппи или пересмотр прошлого средствами медиа, в частности, кино.
Автор: Gage Skidmore. Лицензия CC.
Другой пример — российский сериал «Внутри Лапенко». К слову, именно он и побудил меня написать этот текст. Сериал не решает никаких фундаментальных задач, и, более того, не имеет никакого смысла — в этом его прелесть. Рекламные интеграции в нём не интегрированы, архетипы позднесоветских персонажей намеренно искажены, сюжет изобилует интертекстуальными отсылками, пародиями, абсурдистским юмором. Есть ощущение, что после «Лапенко» в популярной культуре останется выжженная земля, на которой придётся построить храм.
«Железные рукава», действующая в сериале «Внутри Лапенко» ОПГ — это шарж на криминальный мир 90-х, грубая сила которого выглядит нелепой и смешной. И вообще всё насилие внутри «...Лапенко» происходит понарошку. Отдельного внимания заслуживают перестрелки — гениальные (без шуток), монументальные в контексте эпохи.
В первой серии второго сезона две банды перестреливаются, стоя друг напротив друга на расстоянии пары метров...
- Беспорядочная пальба в упор на протяжении минуты.
- Пороховой дым рассеивается.
- Ни один из стрелков не ранен.
Тут я понял, что я являюсь свидетелем смерти постмодерна — лучше уже не будет.
