Если бы я снимала о нем кино, то начиналось бы оно так: в первом кадре — немолодой человек, лет, может, 78. Фигура — крупная, лицо смуглое, глаза большие, манеры неторопливые, барские. Он сидит в небольшом ресторанчике. Камера шарит по стенам и выхватывает фотографии — много лиц в разноразмерных рамках.
А лица известные, можно сказать, цвет отечественной и мировой культуры — Бродский, Барышников, Смоктуновский, Басилашвили, Фрейндлих, Ширвиндт/Державин, Кисин, Башмет, Райкин... Рядом с ними — он, Натан Шлезингер (так зовут моего героя), и с каждым из них этот задумчивый человек связан не только общим снимком. Он был им не просто работодатель, коих у известных людей всегда найдется немало, с каждым он связан душевно, что не совсем типично для работодателя. А Натан Шлезингер — совсем не типичный продюсер.
35 лет назад он уезжает из Москвы: никаких проблем с КГБ, никакого диссидентства. В столице СССР у него все в порядке, и более того, ему есть что терять: положение модного фотографа в Доме Славы Зайцева, репортера эксклюзивных звездных съемок Московских кинофестивалей. Но…
Джина Лоллобриджида у туалета спросила: «Может, ты за мной пойдешь?»
Мы сидим в его ресторанчике «Санкт-Петербург» в предместье Бостона, и Натан Борисович не спеша рассказывает своим бархатным голосом, немыслимой мягкости и глубины:
— Я работал в Москве на кинофестивалях, снимал наших актеров и западных — это день и ночь. Я был единственным, кто для «Советского экрана» и «Спутника кинофестиваля» снимал Софи Лорен. Как она держалась перед камерой! Казалось бы, обычная пресс-конференция, а она в шляпке... и все время после каждого щелчка меняла позу, мимику, позиции рук, поворот головы…
А Джина Лоллобриджида? Один раз жду ее, вижу — идет красивая баба, направляется к туалету — я за ней. Оборачивается, спрашивает: «Может, ты за мной пойдешь?» — «Почему бы нет?» — отвечаю. Наглый был как черт. Подождал, поснимал, и она ко мне прониклась, а потом через переводчицу передала просьбу собрать ребят на ее выставку в Москве. Ну, я собрал 20 фотографов — она была очень довольна. Я Ольбрыхского снял — на Новодевичьем, на могиле Куприна. Но расскажу тебе про Антониони.
На кинофестивалях я обычно обедал там же, где и члены делегаций. Вижу, сидит Антониони (он тогда привез фильм «Профессия — репортер»). Я подошел — он отказал. Тогда я попросил Марка Донского, режиссера: «Подойдите к мастеру, вы — два великих, а я сниму». Они стали разговаривать, а я снимал. Антониони ничего не сказал, но позже поманил меня пальцем. Я решил — бить будет: «Напрасно господин Антониони нервничает. Я могу засветить пленку». — «Засвети». Я взял аппарат и вытащил пленку. Он оценил: «Вернусь из Ленинграда и отснимусь».
Но вернулся злой, потому что его не пустили в запасники Эрмитажа, ну и, естественно, отказался сниматься. Тогда уже я психанул: пошел в лабораторию, достал ту самую пленку (я же не дурак светить, пленка была из запасной камеры), напечатал снимки и отправил в редакцию. Журнал вышел. Через два дня ко мне подходит диктор Игорь Кириллов с портретом:«Антониони просит еще два».— «Не дам — он отказался сниматься». Ушел. Через несколько минут возвращается: «Дал согласие» — «Тогда передай ему три портрета». Когда Антониони улетал, прямо у самолета я отдал переводчику большой пакет с фотографиями, по-итальянски на нем было написано: «Профессия — репортер».
Так перепрыгнуть мог только Барышников
— Не жалко было от такой богемной жизни уезжать?
— Жалко, я не хотел, но мама очень настаивала, жену мою, Люсю, русскую, между прочим, уговаривала: моя сестра уже удачно обосновалась в Бостоне, и мама хотела, чтобы наша семья воссоединилась. В Бостоне я пошел на фирму «Медиа график» и показал свои работы, которые делал у Зайцева. «Если ты умеешь делать хотя бы половину того, что показываешь, ты мне подходишь», — сказал хозяин. Я начал работать, и через 10 дней он платил 7 долларов в час плюс страховка для семьи (это было как раз то, что надо), и я остался… А фирма шикарная — 10 съемочных павильонов с огромными камерами на громадных штативах, много света... Там делались каталоги ширпотреба. Довольно скоро мне прибавили еще доллар.
— Как быстро удалось овладеть американским методом съемки?
— У них была тысяча секретов, которых мы в то время не знали. Но я не боялся спрашивать и постепенно секреты узнавал. Например, как работать со светом: на улицах моды снимал со вспышкой, чтобы получить нужный эффект.
Натан Шлезингер многому научится в Штатах, перейдет к более сложной рекламной съемке. Он и сейчас со знанием дела объясняет мне тонкости съемки серебра: «От отражения серебра глаз должен болеть». У него появились клиенты, открыл студию, выпустил около ста каталогов и постеров — по 2000 долларов за каждый. И уже за год заработал 200 тысяч.
Когда его московские друзья спрашивали: как ему удалось так быстро внедриться в чужую профессиональную среду, Натан отвечал весьма образно: «Представь себе два здания напротив друг друга высотой по 10 этажей каждый. Ты находишься в одном на 8-м этаже, а перепрыгнуть на 8-й этаж другого не можешь — это невозможно. Перепрыгнуть мог только такой, как Барышников». Кстати, с этим великим танцовщиком судьба его еще сведет.
Возможно, судьба уготовила ему на чужбине роль великого фоторекламщика, но она зачем-то в конце 80-х забросила его из Бостона в Питер, зачем-то в БДТ. «Зачем она это сделала?» — спрашивал он себя потом не раз. Но как поется в опере «Фауст»: «Кому что суждено, то с тем и приключится».
Глазомер, быстрота и натиск
— Как вас занесло в продюсеры? Их прежде называли антрепренеры, импресарио.
— В 1989 году, в начале перестройки, я ненадолго приехал в Россию. В Питере, в БДТ, посмотрел спектакль «Этот пылкий влюбленный» с Алисой и Владиком (Фрейндлих и Стржельчик. — М.Р.), и мне он ужасно понравился. До приезда артистов я на каталоге заработал большие деньги и вложил их в гастроли по восьми городам Америки. Тогда я не думал ни о каком риске, я просто был уверен — людям понравится.
Легкость жизненно важных поступков необыкновенная: берет и приглашает. Он еще не продюсер с именем, его совсем не знает театральный мир, но этот неофит интуитивно следует законам профессии. «Что такое антрепренер? — задавал вопрос в своих парижских мемуарах великий русский импресарио Леонид Леонидов, первым организовавший МХАТу еще при Станиславском заграничные гастроли, и сам же отвечал — это прежде всего глазомер, быстрота и натиск. Мой совет — копайте золотую жилу в этом направлении». Неофит Шлезингер, не читая Леонидова, копает изо всех сил.
Его первые шаги более чем удачные, и время как будто работает на него: перестройка, Россия открылась, как заветно-запретная шкатулка, и хлынула в мир. Эмигранты разных волн, тосковавшие по Родине, дорвались до своих артистов, музыкантов, художников. Артисты и художники узнали цену своему таланту в твердой валюте, и ее не надо отдавать родной стране.
— А кто в то время, то есть в 90-е, работал на гастрольном поле в США? Насколько велика была конкуренция?
— Мало кто. Виктор Шульман первым привез в США Высоцкого, Кикабидзе. И мне показалось, что это не так сложно и у меня тоже получится. Я не думал о конкурентах — мне казалось, что на имена наших артистов публика (ну, разумеется, эмигрантская) пойдет. И я не ошибся.
Публика валит и сходит с ума, иногда в прямом смысле слова. Однажды во время «Пылко влюбленного» прямо из зала на сцену выскочит тетка в роскошной шубе и начнет фотографировать артистов. В кулисах Шлезингеру кричат: «Вызывай полицию!» Но Фрейндлих не растерялась, даже кокетливо позировала. В антракте приехали полицейские и увели гражданку — оказалась буйная.
Потом он привезет в США спектакли и сольники Смоктуновского, Райкина, Басилашвили, Караченцова с Чуриковой, Окуджаву. Он, открывает этим великим Америку, дарит ее широко и красиво, барственно, не скупясь: отличные отели, цветы, рестораны, хороший гонорар.
— На «Пылком влюбленном» я заработал больше, чем на каталогах. Работал через СТД (перечислял деньги), а СТД уже расплачивался с артистами. Но я сам дополнительно еще платил им. Нет, договоров у меня с ними не было — работал на честном слове.
Я собирался повторить гастроли через год, но Стржельчик неожиданно в Питере на репетиции потерял сознание и попал в больницу. Мы с Алисой поехали к нему: он лежал, ничего не говорил, но по его глазам я понял: узнал. Я ему задал вопрос: «Девочки здесь красивые?» И он улыбнулся, а сестры тут же: «Разговаривайте с ним, пожалуйста, разговаривайте». Тяжело было смотреть, как страдает этот большой артист и невероятной души человек.
Шлезингер не просто катает спектакли, а первым из антрепренеров начинает вкладывать собственные деньги в их производство.
— Это риск, тем более что вы непрофессионал. Интуиция вас не подводила?
— Подвела, и сразу. Я попал со спектаклем «Из жизни дождевых червей». А ведь расчет был верный, на хорошую команду — Смоктуновский, Саша Лазарев. Но народ на него плохо шел, не спасало даже имя Смоктуновского.
Первый «блин комом» его не испугал — глазомер, быстрота и натиск, как было сказано выше. И к тому же он всей душой полюбил этот театральный мир, такой переменчивый и неверный.
Путин пришел, и после него все начальники повалили
Здесь следует сделать паузу и выпить чашечку кофе, осмотревшись в бостонском «Санкт-Петербурге». Два небольших зала, рояль (здесь часто играет виртуоз Яша Якулов), фотографии великих по стенам — гордость заведения. Кухня — русская, впрочем, не о ней речь: меня интересует история нашего театра за пределами Родины.
— Натан Борисович, значит, вы прогорели с «Червями»?
— Не прогорел, но просчитался — нельзя же все время угадывать. Ну хорошо, — подумал я, — один спектакль не пошел, но мое общение с Иннокентием Михайловичем осталось на всю жизнь.
— Какой он был, этот великий артист?
— В жизни он оказался совершенно необычным человеком. Как-то мы сидели с ним у меня на кухне, и я достал пистолет с газовым баллончиком: он пробивал банку кока-колы. Смоктуновский завелся как ребенок. «Ой, Натан. Подарите».
Я подарил, но предупредил: «Только положите в багаж. Не думайте брать в ручную кладь». А он не послушался, и во время досмотра в аэропорту пистолет нашли. Его сняли с рейса, отправили в полицию и освободил его только наш консул. Через пару недель, как здесь положено, его вызвали в суд — он, естественно, не приехал, тем самым навсегда закрыв себе въезд в США. А почему он не положил пистолет в багаж, я выяснил позже: боялся, что украдут.
А вот его второй театральный «продукт» — «Калифорнийская сюита» на Алису Фрейндлих и Олега Басилашвили — получился высший сорт, стал основным кормильцем всех и долгожителем: продержится в прокате 11 лет. И кроме того, войдет в историю тем, что в день премьеры в Москве его посетил сам Владимир Путин, которого политтехнологи в его первый президентский срок позиционировали как страстного театрала. Профессионалы просчитались: Владимир Владимирович окажется не театралом, а большим артистом.
— Путин пришел, и после него все начальники повалили, — смеется Натан. — А идея поставить «Калифорнийскую» принадлежала Алисе, и я вложил деньги и сделал спектакль вместе с БДТ. Опять без договора с артистами. Мне давалось право играть по всей России и за рубежом.
— Все-таки странно: вы работали с русскими артистами без договоров. Для Америки это нонсенс, извините. Без документа любой артист вам скажет: «Извини, старик, у меня более выгодное предложение».
— Ты права. Я был гражданин США, но с психологией советского человека. В СССР у меня было полно друзей, у них были разные характеры, свои «тараканы» у каждого, но... Слово для нас было дороже, чем контракт. Мне в голову не приходило с артистами чего-то подписывать, я договаривался на словах. Это потом стал нарываться. Вот на «Сорри» (спектакль на Чурикову и Караченцова.— М.Р.) я впервые подписал договор и впервые снял театр на Бродвее. Все билеты были проданы, дал рекламу на 2 спектакля и тут столкнулся с российским гастрольным бизнесом. Но за день до вылета продюсер звонит и просит почему-то от имени актеров увеличить гонорар. Я говорю ему: «Да я достаточно уже заплатил, заплати теперь ты». — «Тогда Инна может заболеть», — предупредил он. Это был шантаж чистой воды — ведь я делал на месте декорацию, я платил за пятизвездочные отели для артистов. Потом меня обманывали довольно часто, но я работал честно. У меня все было просто — я платил.
Я не работал только с эстрадниками. Вот тебе разница между людьми: мы с «Калифорнийской сюитой» приезжаем в Миннесоту. Там уже забронирована хорошая гостиница, номер юниор-люкс. Алиса заходит и говорит: «Да вы с ума сошли! Зачем такой роскошный номер?» Человек, который принимал нас, остолбенел. «Две недели назад, здесь был Малинин и возмущался: «Я вам что, в этом говне жить буду?»
Кто такой театральный продюсер? Что за тип и чем отличается от киношного или, скажем, из шоу-бизнеса? О, тут существенная разница, и, как говорится, тонкости надо понимать! Блестящий портрет этой породы профессионалов можно найти в старых голливудских фильмах — шумно-суетливые мечтатели, строят заоблачные проекты и грезят всемирной славой. Их трезвый расчет вдребезги разбивается, как хрупкое стекло, а завиральные идеи вдруг приносят неожиданные плоды. Они деловые, несговорчивые, но трогательные и полны нежности к объектам приложения своих сил. Не одни материальные, но душевные нити и слезы (да-да, продюсеры тоже плачут) связывают их с капризными артистами. Иногда мне кажется, этот портрет списан с Натана Шлезингера. С той только разницей, что он — само спокойствие.
Бродский сказал: «Ни за что! На этом месте была церковь»
— Я слышала, что вы кроме актеров работали с Иосифом Бродским.
— Да, я организовывал его выступления в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе. Первое состоялось в Нью-Йорке, в знаменитой церкви (забыл ее название) — она была забита, и на улице еще стояла толпа. Тогда на свой страх и риск я сделал входные по 10 долларов — проходов не было видно.
— А разве Бродский прежде не выступал?
— Он выступал на английском языке в университетах, а для русской публики — впервые. В тот вечер читал стихи, отвечал потом на вопросы. И видно было, что читал в удовольствие. Он вообще считал, что его стихи никто хорошо читать не может — ни Казаков, ни Юрский, только он. Когда все кончилось, поехали в ресторан «Самовар» (известный русский ресторан в Нью-Йорке. — М.Р.), а я приехал позже, и он, когда я вошел, встал, предложил мне свое место — это для меня было очень ценно. Потом подарил фотографию и надписал: «Фараону ах! Натану».
Я запланировал его выступление в Бостоне, но он перезвонил и сказал, что болен, не может ехать и добавил: «Натан, я верну деньги за дорогу, которые вы потратили». — «Не думайте даже».
— Известно, что Бродский собирался в Россию, в Питер, но так и не поехал. Почему?
— Я могу сказать, что в Россию мы действительно с ним собирались. Ведь Анатолий Собчак, когда побывал в Нью-Йорке, пригласил Иосифа выступать в Октябрьском зале. И Бродский тогда сказал мне: «Он хотел, чтобы я в Октябрьском работал? Ведь он построен на месте Греческой церкви. Ни за что!» И я лично тогда повез письмо Собчаку, в котором Бродский просил извинения. «Я не хочу, чтобы вокруг моего приезда был большой ажиотаж, но я обязательно приеду в Питер, и вы узнаете об этом первым, когда я возникну у вашего порога». И тогда я позвонил Лаврову в БДТ, задал один вопрос: «Кирилл, если приедет Бродский, можем ли мы выступать в вашем зале?» — «Конечно, и если будет спектакль, я его отменю».
Назвать Бродского своим другом я никак не могу. Могу сказать лишь, что он любил травить анекдоты. Любил поесть у меня в ресторане Люсины пельмени, и я привозил их ему, замороженные, в университетский городок. Так вот, я говорил с ним за несколько дней до его смерти. И когда он предложил (я это уже говорил) вернуть деньги, я ответил: «Иосиф, пообещайте, что, когда вы выздоровеете, мы вместе пойдем к девочкам». Я почувствовал, что он улыбнулся. «Хорошо, хорошо, если доживем...».
Грезы, слезы, ресторан
Последний кадр: 78-летний мужчина, крупный, в хорошем костюме, сидит в ресторане, опершись на резную палку. 20 лет продюсерства — взлеты и падения. Один спектакль кормит, другой — разоряет, третий — при самом удачном раскладе рушится на старте. Так вышло у него с «Анной Карениной», которую он задумал. А жаль — готовил для Смоктуновского, Барышникова и Метлицкой в постановке Виктюка.
— Барышникову эта идея понравилась, он сразу схватился за нее. К тому времени я продал ему свою долю в «Самоваре». Но Виктюк, вернувшись в Москву, дал интервью, что будет работать с Барышниковым и привезет «Каренину» в Москву. «С чего он взял, что я приеду в Россию? Я не буду участвовать в этом спектакле», — возмутился Барышников. Тогда Смоктуновский написал письмо Барышникову, и тот сменил гнев на милость. Я купил билеты в Хьюстон — Смоктуновскому, Виктюку и себе, но за день до встречи Роман свалил — он не был готов, как просил Барышников.
Но появились «Грезы любви» — роскошный спектакль-танго в постановке Аллы Сигаловой с балетом Таранды. Шлезингер вложил 400 тысяч долларов, полученные от «Калифорнийской сюиты». Но… «Грезы» растаяли.
— Натан, вы считаете себя удачливым продюсером?
— Меня обманывали, и я устал. Люся, жена, возмутилась: хватит тратить деньги. И я вложил деньги в ресторан.
Сегодня его «Санкт-Петербург» — один из лучших в Бостоне русских ресторанов.
— Опыта не было никакого, и жена стала готовить сама то, что мы ели дома. Ничего особенного, но главный принцип — еда должна быть безукоризненно вкусной. Сколько лет она уже в ресторане, но старается по высшему разряду. Как-то одна из наших поварих на Люсино замечание сказала: «Ничего, и так сожрут», Люся ее тут же выгнала. Здесь все на ней держится.
…А на твой вопрос об удаче... я не могу ответить. В конце спектаклей я всегда стоял возле дверей и смотрел, как люди аплодируют и заваливают Алису цветами. А в балете... Там была музыка, «Элегия» Масне, у меня на глазах выступали слезы. Я не такой уж бизнесмен — я только знал, что главное получать удовольствие и не быть в убытке.
Нет, эта порода неисправима и неповторима. Цитата из прошлого века: «...благословляю и кланяюсь — в пояс и до земли — запаху кулис, бахроме его колыхающегося занавеса, суфлерской будке, волшебным огням рампы...» — так закончил свои мемуары Леонидов
