Женщине — 100 лет. Но она не женщина — она актриса, и это многое объясняет. То есть женщина на все сто процентов. Во всяком случае, первое, что она мне сообщает, так это о своих четырех мужьях, которые... Впрочем, не о них речь, а о ней. А ей, Татьяне Михайловне Карповой, родившейся еще в Российской империи в 1916-м и проработавшей в театре имени Маяковского лет эдак под 70, исполняется век. Невероятно? Факт — 100 лет.
Она объясняет мне по телефону очень обстоятельно и подробно, как лучше подъехать к ее дому в районе «Киевской», где лучше поставить машину. И в заочном разговоре производит впечатление очень делового человека. «Вы при входе так и скажите, что, мол, к артистке идете», — говорит она, не допуская и мысли, что в этом же доме может жить другая актриса. А Карпова — было имя в театральной Москве. Да, собственно, и остается, поскольку с дистанции она сошла лишь в 95. И не по своей вине.
— Подумаешь, возраст! — говорит Татьяна Михайловна. — Да я б в жизни не ушла из театра своими ногами, если бы не этот врач, черт его побери.
Она ездит по квартире на коляске, маневрируя на поворотах.
— Как калекой стала, стихи стала писать от нечего делать и записи вести. Сейчас вам все покажу. Почитайте.
На вокзальных опилках хорошо спится
— У меня осталась одна подруга — Зиночка Либерчук. Мы в первый класс вместе с ней опоздали на урок. Стоим у двери, ждем. Она спрашивает: «Как тебя зовут, девочка?» — «Таня». — «А меня Зина. Давай с тобой дружить до гроба». И мы дружим. Зиночка мне всегда говорила: «Ты умная. Не делай глупости». А я чем всю жизнь занималась? Делала глупости.
— Она жива?
— Жива. Ей столько лет, сколько и мне. Живет в Чикаго. Она духом тоже сильная. Что мы делали с ней, боже! Хотели в цирк поступить и на одном велосипеде делали трюки, занимались акробатикой. Вместе учились в театральном техникуме в Харькове, и нашим крестным отцом был не кто-нибудь там, а Лесь Курбас. Европеец, красавец, в роскошном костюме. Помню, перчатку до половины снял, взял мою руку, поцеловал — мне-то, девчонке! Я чуть не упала. А время страшное было: всех сажали, убивали, Курбаса арестовали. До этого мы прибежали к нему домой: «Дивчата, тикайте до Москвы, бо мене скоро визмут». И взяли его, и расстреляли. А мы с Зиной махнули в Москву — знали, что самый главный театр в Москве.
Воспоминание №1.
«По приезде в Москву мое место жительства находилось на Курском вокзале. Там в подвале были кучи опилок, на них было хорошо спать. А когда я поступила в театр Революции к Марии Бабановой, мне разрешили ночевать в раздевалке на стульях. Я покинула уютные опилки на вокзале и обрела раздевалку.
…Бабанова стала нашей благодетельницей, после творческого экзамена нас взяла. И вот на уроке техники речи знаменитая Сарачева говорит: «У нас новенькая, Карпова. Ну, покажи, что ты умеешь».
Ну, думаю, сейчас покажу ей, какая я талантливая. Встала, читаю стихотворение с жутким украинским диалектом.
— Интересно, какой же дурак взял вас?
Я возмутилась и говорю:
— Та шо вы говорите?! Разве ж Бабанова дурак?! Она вже поняла, шо я — талант, и взяла меня даже на второй год своего курса. А раз вам не нравится, как я говорю, так вы ж учите меня, а не ругайте.
От такой тирады она растерялась и потом по моему совету учила. Я ей бесконечно благодарна».
Ненавижу, когда бабы плачут
— Так вот о ваших мужьях, которых вы, как говорите, не любили. Их четыре было?
— Четыре, ага. Первый — главный художник нашего театра. Второй — режиссер, на 13 лет меня старше. А третий… не перепутать бы — Дмитрий Самойлович, административный работник, числился директором-распорядителем у нас в театре. Когда он мне делал предложение, я ему сказала: «Вы знаете, я ведь вас не люблю», а он сказал: «Полюбите». И все делал, чтобы я его полюбила, — такого у меня никогда в жизни не было. Он до такой степени был изобретательный по этой части: баловал меня так, любил так, то есть делал невозможное, и каждый день какие-то сюрпризы. Но… я его так и не полюбила. Уважала, относилась более чем хорошо, и только... А четвертый муж был инженером, моложе меня на девять лет (но старше, наверное, на все двадцать).
А как я от него ушла? Я жила в комнате на Якиманке, отношения у нас были уже неважные. Он пришел: «Вот это будет мое, а вот это — твое». Короче, делить начал. А я лежала на кровати, и у меня рядом стояла бутылка боржоми. Так я ее взяла и как бросила в него. Пробила шкаф — если бы попала, точно убила. Это мне повезло, что все обошлось. И ему повезло. Неинтересно вам?
— Что вы, очень интересно. Но как можно всю жизнь прожить без любви? Вы знаете ответ?
— Был один человек. Я очень его жалела: болел он сильно, но интереснейший, умнейший был. Работал помощником, по-моему, у Хрущева. Некрасивый такой, небольшого росточка, вроде вас. Но на умных мне очень везло, я с ним как будто школу жизни прошла, научил меня многому: быть снисходительной с людям, обращаться с ними. Его сейчас нет уже, но я по сию пору о нем вспоминаю.
Я научилась не мучиться и не страдать, а если что случается, сразу думаю — как выходить из положения, чего не нужно делать. А эти переживания… Ненавижу, когда бабы плачут.
Знаете, что старит человека? Зависть, неудовлетворенность. Представляете, на кого бы я была похожа, если из-за всех своих мужей переживала бы. Я б в ведьму превратилась. А я радовалась: «Слава богу, освободилась, начну все сначала». Мой друг Демис говорит: «Кто тебя не знает, не поймет. У тебя мужской характер». Это действительно так, потому что слезы не лью, зато на сцене жутко плакала.
Вот когда нас ограбили несколько лет назад, я ж слезинки не проронила. Не жалко было ни бриллиантов, ни шубы. Было — и нету! А могло и не быть вовсе. Подумаешь, ерунда какая.
Воспоминание №2.
«Когда немцы подошли к Москве, к нам пришли военные: «Кто может пойти защищать столицу?» Я тоже подняла руку, парней-артистов забрали, никто из них не вернулся. А меня не взяли, потому что я играла несколько центральных ролей. Разве в театре мы дружили до войны? Нет, а в эвакуации у нас получилась семья. Друг друга мы познали: озорничали, смеялись, несмотря на то что война кругом. Жизнь была жизнью. А могут быть роскошные условия, а жизни не будет.
Напротив театра в дом угодила бомба. В это время мы находились в фойе и от сильнейшего взрыва все попадали на пол. А наша портниха как раз жила в этом доме, и когда произошел этот взрыв, она находилась в театре. А муж ее, больной, лежал в постели на третьем этаже. Так вот, его, беднягу, вместе с кроватью волной через выбитое огромное окно вынесло на проезжую часть. Чудеса, да и только: он и кровать были в полном порядке.
А потом была эвакуация. Помню, как в вагон втиснулся Штраух с женой. В мирное время Штраух числился немцем, а во время войны признался, что он еврей. Наши актеры-коммунисты тоже, естественно, перепугались. На платформе была куча вещей, и все ждали неизвестно чего. Лично я по своему легкомыслию решила сбегать домой принять душ и взять кое-что. Но выяснилось, что воды нет, а в бане, куда я направилась, меня отматерили и сказали, что я психопатка. По дороге зашла в магазин, как ни странно, он работал, и купила очень красивые туфли и отрез на платье».
Меня вызывали в учреждение и хотели сделать стукачкой
— Народ во время войны ходил в театр?
— Ходил-ходил. Во время одного спектакля объявили тревогу. Не доиграв, мы спустились под сцену, а зрители, вместо того чтобы бежать в бомбоубежище, пошли тоже под сцену и стали требовать от нас доигрывать. Ну, мы с радостью покорились, быстренько соорудили все как надо и стали играть комедию. Публика хохотала и бурно аплодировала. По окончании спектакля расстались почти друзьями. Где ж ты найдешь такого зрителя?
— А вас лично не коснулось сталинское время, репрессии?
— Меня даже в ЦК вызывали. У меня был друг Борис Рыбак. Его арестовали, а так как я у них в доме бывала, то меня вызвали как свидетельницу: «Вы таких-то знаете (Рыбака и его друга Оню)?» — «Знаю». — «Их НКВД арестовал. Почему, знаете? О чем вы разговаривали?» — «О музыке, иногда о политике — мы же все политизированные». А про его друга я сказала, что он очень хорошо рассказывает анекдоты.
Спустя много лет Оня встретил меня в Доме актера и встал на колени. «Благодаря тебе меня освободили. Они сказали: «Карпова говорит, что ты хорошо рассказываешь анекдоты. Рассказывай». И я им столько наговорил, и они так хохотали, что в конце концов меня выпустили».
Потом меня вызывали в какое-то учреждение (точно не помню название), хотели сделать стукачкой. «Мы знаем, что вы дитя нашего замечательного советского строя. Если в театре что-то будет против советской власти, позвоните или напишите нам». «Да, пожалуйста, если что-нибудь интересное будет», — сказала я, но ни разу в жизни у них не бывала, не звонила.
Воспоминание №3.
«Охлопков нас любил. Он в театре весы поставил и актрис взвешивал, следил, чтобы не толстели. Мы репетировали спектакль «Гостиница «Астория», в которой я получила роль разведчицы. Ну, естественно, любовь. Героя в этом спектакле играл замечательный, красивый актер Ханов. Накануне Н.П. распорядился, чтобы мне дали халатик и брючки. Я решила — если брюки, значит, нужно надеть ботинки. Начали репетировать этот самый любовный эпизод. Вдруг Н.П. как закричит: «Ты бы еще авоську взяла! Разве в ботинках объясняются в любви?! Ты-то сама, когда объяснялась в любви…»
Я с позором ушла со сцены. На следующий день на репетицию я пришла в красивом платье с глубоким вырезом на груди, на высоких каблуках и надушилась. Начали репетировать. Вдруг Н.П. кричит: «Стоп! Таня, иди сюда». Я подошла к краю сцены. Он уже у сцены в партере и говорит тихо: «Нагнись». Я нагнулась к нему с вырезом в декольте.
— Как красиво, — говорит, — ну постой, постой немного”.
— Вы работали с Николаем Охлопковым, который вас любил. А Андрей Гончаров, который сменил Охлопкова, любил вас?
— Нет-нет. Он не любил артистов своего учителя.
— Но тем не менее вы играли в его лучших спектаклях. Скажем, «Кошка на раскаленной крыше».
— Детонька, давал роли не мне, а другим. Но когда те не справлялись, тогда вызывал меня: «Вызывайте Карпову», — приказывал он. Так и было со спектаклем «Кошка на раскаленной крыше».
Правду говорю — он мне не давал роли, я была любимчиком Охлопкова. С одним нашим режиссером мы стали втихаря репетировать пьесу «Королева-мать». Когда все было готово, позвали Гончарова на репетицию и родственников позвали. И он как художник искренне реагировал, смеялся и потом распорядился, чтобы сделали декорации и костюмы. Это была моя последняя роль: вот вечером я сыграла, а наутро упала и поломалась.
Сама виновата — не решилась на операцию
— Вы выходили на сцену до 95 лет, что само по себе невероятно. Что случилось, как вы оказались в инвалидном кресле?
— Я помогала мужу, последнему, искать партбилет. Взяла стремянку (а я ведь спортивного типа человек), залезла на самый верх к шкафу, подняла руки и… потеряла сознание. Упала с такой высоты! Меня подняли, вызвали врача.
В больнице выяснилось, что от колена до бедра все кости поломаны. Под общим наркозом сделали операцию, и я встала на ноги. Потом поехала к районному врачу, и там оказалось, что доктор — мой поклонник. Лучше бы я его не встречала, потому что он наделал дел: направил меня к профессору в 31-ю больницу, и тот пообещал, что я через четыре месяца буду уже с тросточкой ходить.
Сделал, но сказал, что еще надо бы маленький разрезик, а это он уже доверил мальчику-практиканту. Тот, как увидел меня на столе голой, разрезать-то разрезал, а зашить не смог. Прибежал завотделением и наживую, без наркоза, стал зашивать сам, а профессор даже не подошел.
— Неужели ничего нельзя было поправить? Спасти ногу?
— Мне поставили протез — полую кость от коленки, но этот протез «гуляет», от него у меня болевой синдром страшный. Даже в Англию обращались, но там сказали: «Если операцию делать повторную, будет результат 50 на 50». А мне-то 95. Говорили, что не выдержу. А ведь я работала, и могла бы работать — здоровая же тетка. Но сама виновата — не решилась на операцию.
Воспоминание №4.
«Наш театр всегда был дружный, всегда помогали друг другу. Я помощь оказала тоже — не поверите кому — несравненной актрисе Алисе Коонен и ее мужу… В поезде, когда мы ехали в эвакуацию, в нашем купе Коонен пожаловалась, что ей некуда ноги положить, когда она ложится, скамейка короткая. Меня тут же осенило, говорю: «Снимите ремень с брюк». — «Зачем?» — «Нужно». Она сняла, а я просунула ремень в ручку двери и сделала петлю. «А теперь засуньте ногу в петлю. Отлично». Так вопрос был решен, и ноги, что не помещались на скамейке, теперь лежали в петле. Коонен даже в своей книге это описала».
Я старалась воспитывать его как собственного сына
— Кто сейчас рядом с вами? Кто помогает?
— Демис — это очень близкий мне человек, необыкновенный, звонит по три раза на дню: «Как вы?» Он юрист, у него мозги хорошие, а у меня опыт большой. Мы с полуслова друг друга понимаем. Он для меня делает все — могу даже не просить. А иногда чувствую, что это я на 50 лет моложе него. Так что он и друг, и товарищ, и все мне.
У Демиса жена, двое детей, они ко мне хорошо относятся. Вот его сын, Алан, которому 20 лет, — он мне дороже сына. Спроси, какое я отношение к ним имею в смысле воспитания детей? Я старалась воспитывать его как собственного сына или внука, и какая разница, как это называется. И жена у него умная, музыкант, очень хорошая. Я, по сути, живу в их семье, они обо мне очень заботятся. Вот тут Демис уехал в командировку, так жена прилетела, ночевала, потому что мне было плохо.
Воспоминание №5.
«Много у меня хороших партнеров было. Очень я любила Сашу Лазарева. Это было сплошное очарование. Мы с ним вдвоем «Аристократов» играли. Я ему старинные монеты дарила — он нумизмат был, собирал их. И очень добрый человек. А еще Володя Самойлов, с ним у меня был чудесный спектакль «Игра в джин». Когда Володя ушел от нас, я стала играть с Джигарханяном. А Гундарева Наташа, та всегда с молодежью гужевалась».
Я всегда была эгоистка
— Более 50 ролей в театре и практически нет в кино. Вы не сожалеете, что кинематограф прошел мимо вас?
— Ты понимаешь, в чем дело, был такой режиссер Экк. Он дал мне роль в «Аленьком цветочке». Уже шестнадцать костюмов сшили, а тут — бах, война. И все полетело к чертовой матери. И еще был случай. Мне позвонили от режиссера (не помню его фамилию уже), предложили сыграть в его фильме любовницу Гитлера Еву Браун. А я: «Не могу, меня это не интересует». Я думала, что кино — это работа режиссера и оператора, но не актрисы. Я всегда была эгоистка, я любила получать сразу отдачу от зрителя. А в кино все потом. А потом меня не интересовало.
— Татьяна Михайловна, что самое главное в жизни? Это можно понять за сто лет?
— (Смеется.) Я почему смеюсь — меня недавно об этом спрашивали, и я ответила: курила, пила коньяк, гуляла, никакой диеты. Но это я шучу. Но, кстати, я никогда, знаете, не курила натощак. Ложась спать, думала: утром проснусь, позавтракаю и обязательно закурю. Как ритуал был такой, железно. А если выпить — за компанию там или в праздник, — то только коньяк.
Самое главное — любовь моя к театру. Она была такая сильная, что я ничем другим не старалась заниматься. Он меня весь поглотил. Все мои роли были про любовь. Даже когда я играла Любку Шевцову — это же любовь к родине. Кстати, ее мать прислала мне портрет и надписала: «Первой исполнительнице роли моей дочери». Когда я получила это фото, у меня все как перевернулось внутри: будто не я играю ее, а я сама Любка Шевцова.
Главное, что жизнь прекрасна, надо жить, участвовать в жизни. Вот я все потеряла, так стала писать стихи. Сейчас глаза починю, тогда почитаю вам.
— Жизнь как роман. Прожит целый век. Какой он для вас — интересный, сложный или красивый?
— Сейчас подумаю… Не думала раньше. Жизнь была красивая, когда я бывала одна. И фантазии у меня всегда такие красивые были. Нескучные.
Завтра в Центральном доме актера театральная общественность Москвы отметит столетие своей актрисы. Невероятно? Но факт!
