Современные кинематографисты любят воображать довоенный СССР, исходя из нереализованных мегапроектов (Дворец Советов) и кинофильмов типа «Новая Москва». Еще бы — раз «жить стало лучше, жить стало веселее», то идеал должен быть продолжением этого «лучше» в будущее. Вот только современникам идеальный Советский Союз образца 1940 года представлялся совсем иначе. Посмотрев безусловный хит советского кинопроката «Сердца четырех» (1941), мы удивимся, до чего там все похоже на старую царскую Россию.
В наше время те, кто ностальгирует по сталинским временам, любят дразнить своих идейных противников — обожателей императорской России — цитатой из популярной в 90-е песенки: «Балы, красавицы, лакеи, юнкера, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки». Между тем идеологи предвоенного СССР (где-то с 1939 года и по самое трагическое 22 июня) с легко узнаваемым акцентом сказали бы: нэт, таварыщи, балы, красавицы и булки нашим большевистским темпам не помеха.
Сталинская эпоха даже в своей довоенной части не была однородной. К концу 1930-х всевозможный «формализм» в искусстве и левые идеи в быту оказались побеждены — притом что в политике и экономике гайки были закручены до предела. И наступила специфическая, очень короткая эпоха, когда советская власть буквально пропагандировала самый настоящий, европейского или американского образца, гламур.
Это совпало с назначением Лаврентия Берии на ключевой пост наркома внутренних дел, так что и остались эти два-три года в историографии как «бериевская оттепель». Те массовые фильмы, которые тогда были сняты — «Антон Иванович сердится», «Свинарка и пастух», «Музыкальная история», «Волга-Волга» и другие — наглядно эту яркую эпоху отражают. «Сердца четырех», пожалуй, самый наглядный из таких фильмов.
Фильм Константина Юдина был завершен в самом начале 1941 года (это важно — уже в мае того же года, когда на горизонте явно замаячило обострение с Германией, на высшем уровне картину затормозили и после критики Андрея Жданова положили на полку до конца войны). Стало быть — снимался в краткий период действия пакта о ненападении Молотова—Риббентропа. Это, наверное, и дало возможность сделать картину, напрямую связанную с армией, такой беззаботной (до пакта в подобных фильмах — «Трактористы», «Беспокойное хозяйство» — все-таки прорывались грозные мотивы «Если завтра война»).
В этом вполне водевильном сюжете есть две главные героини — сестры Мурашовы: старшая Галина (Валентина Серова) и младшая Шурочка (Людмила Целиковская). Сначала о Галине: ей, очевидно, около 30 лет (возможно, чуть меньше, но уж точно больше 25), она серьезный ученый-математик. Как девушка, чья юность пришлась на начало 1930-х, она воспитана в духе авангарда — такие барышни по ту сторону океана назывались «флэпперами». По ходу действия фильма мы узнаем, что она водит не только велосипед, но и автомобиль, а потом — что не только водит, но и умеет его ремонтировать. Настолько умеет, что сама, не боясь запачкать платье, лезет и под капот, и даже под машину.
При этом как настоящая леди умеет строго осаживать мужчин и пользоваться по назначению (для того, чтобы поправить прическу) зеркальцем заднего вида новейшей модели «Форда».
«Вы, очевидно, считаете, что женщина может быть только маникюршей?» — в этой реплике Галины тоже звучат двадцатые. Именно тогда девушки всех развитых стран делом доказали, что — нет, не только. Добавим в скобках, что в СССР они продолжали это доказывать и в тридцатых: вспомнить хоть трактористку Пашу Ангелину и тысячи ее последовательниц, или — из киногероев — передовую ткачиху Любови Орловой в «Светлом пути».
Романтика, как мещанские штучки — опять-таки не для Галины, она воспитана на другой литературе и других ценностях. Это отражается и в костюме: ее любимое клетчатое платье — без рюшечек, присущих нарядам Шурочки. Зато со сменными белыми воротничками, которые способны превратить дневное платье в вечернее. Очень удобно и, кстати, немножко перекликается с армейскими подворотничками — впрочем, об армии поговорим позже, здесь есть о чем.
Вернемся к Галине: ее прическа — строгая и стандартная для тех времен, две косы заплетены сзади в характерный кренделек. Это и не глупая романтика, но и не короткая стрижка в стиле двадцатых (а еще в середине 1930-х с короткими стрижками ходили все городские девушки в СССР, включая школьниц). На руке — не браслет, а часы «Звезда». Однозначно определяющие «командирский» характер молодой женщины: ведь наручные часы и появились-то у военных Первой мировой. Для ориентировки и согласования операций они были удобнее карманных.
«Звезда», кстати, характерный образец советского ар деко: механизм и корпус этих первых в СССР дамских часов скопированы с французских LIP (одна из старейших часовых фабрик, занимавшихся крупносерийным изготовлением часов с 1867 года). У ранней «Звезды», а именно такая выпускалась в конце 1930-х, интересный и очень стильный циферблат, собственно, со звездой; после войны его дизайн значительно упростили…
Платьев, как и положено в гламурном кино, у Галины гораздо больше одного. Есть «охотничий» (хотя и с юбкой) костюм с тирольской шляпой, делающей ее похожей на героиню Марики Рекк. Есть летнее легкое платье из крепдешина: крупный цветок, черные пуговицы. К нему полагаются модные на 1940-й год туфли на широком каблуке. Кстати, они надеты не на носочки, — пусть так ходят девушки-простушки из рабочих поселков пятидесятых — а чулки со стрелками.
А уж на решительное свидание Галина надевает белое закрытое платье в пол. Кто сказал «подвенечное платье»? — ну, почти. И попадает в точку: после падения в воду она предстает перед Колчиным, в которого уже без памяти влюблена, в таком виде, что вряд ли какой-то мужчина после этого способен был бы ее забыть.
Итак, она и сильная, волевая советская научная работница — например, читает обязательную для членов партии и сколько-нибудь серьезных совслужащих «Правду». Говорит веско: «Колчин — красный командир, а не красная девица, не растает». Но при этом — все-таки женственная: когда вместо избранника к ней на урок пришло все его подразделение, она, как при виде мыши, взвизгивает: «Мама!» И тут же овладевает собой: «Принеси стулья».
Ее младшей сестре Шуре — от силы двадцать, и эпоху культа сильной женщины она не застала. А напротив, была воспитана в духе благородной (об этом, опять же, позже) девицы тургеневского образца: в первых кадрах фильма именно Шура поет романтическую песенку, которая позже станет темой ее и Глеба Заварцева. И платья Шуры похожи на наряды старшей сестры разве что широкими, по моде сороковых, плечами; вообще же платьица героини Целиковской с их плавными обводами и кружевами — апофеоз женственности.
Можно было бы даже сказать — «мещанства», но это несимпатичное качество в фильме воплощает их соседка-маникюрша, прекрасно сыгранная Ириной Мурзаевой.
Но правда же. Волосы у Шурочки — кудрявые (не будем уж вспоминать частушку «Почему не вьются кудри у порядочных людей?»… впрочем, уже вспомнили). Платья — если не в цветочек, то в легкомысленный, без строгого геометризма, горох. И наручные часы (притом что они есть — значит, девушка-то серьезная и многообещающая) не строгие ромбовидные, как у Галины, а маленькие и кругленькие.
Шурочка — из тех барышень, которые вышивают своим избранникам носовые платки (кстати, это единственная в фильме этикетная ошибка безупречного Колчина: кто же повязывает незнакомой девушке рану «тем самым», вышитым в дар платком с монограммой? «Париж не вымощен батистовыми платочками»). Она держит под подушкой и потом читает вслух раннее эссе Стендаля «О любви» (1821). А эротические флюиды создает без помощи мокрого платья — просто надевая сверхоткрытую пляжную блузку и подставляясь под объятия столь же пылкого и простодушного Глеба.
И женственности здесь, конечно, больше, чем интеллекта — зато, возясь с цыплятами, Шурочка метафорически показывает, что будет хорошей матерью. Не всем же, знаете, благородным девицам быть доцентами!
Если вдуматься — вполне Татьяна и Ольга Ларины: старшая — серьезная и младшая — легкомысленная. У Пушкина к сестрам прилагаются мама и няня — в «Сердцах четырех» обошлись только матушкой, в душе столь же романтичной, как и ее младшая дочка. И то понятно: не прописывать же в советском кино домашнюю прислугу! (хотя в оттепельном кинематографе, то есть двадцать лет спустя, и такое встречалось — вспомним «Девушку без адреса» и «Я шагаю по Москве»).
Заключим описание главных героинь фильма тем, что — при всей разности характеров и нередких ссорах — обе ценят в мужчинах одни и те же черты: это воля, культура, ум, характер (девушки сами признают это в разговоре). Вот только кто из главных героев фильма проявляет эти качества в полной мере — тут их мнения расходятся.
Главных же героев в «Сердцах...» — также двое: старший лейтенант РККА Петр Колчин (Евгений Самойлов) и ученый-биолог Глеб Заварцев (Павел Шпрингфельд). И — ровно так же, как и в случае героинь — мы видим на экране представителей советской аристократии. Ну да, в формально бесклассовом обществе, построенном, напомним, к 1937 году вместе со сталинской Конституцией. А что?
Глеб — изначально коллега и воздыхатель старшей из сестер, Галины (но с современной терминологией мы сказали бы — «в глухой френдзоне»). Это настоящий наследник жюльверновского Паганеля: рассеянность, порывистость, подчеркнуто штатская одежда, подзорная труба на ремешке через плечо, рюкзак, сачок и удочки естествоиспытателя. Можно было бы сказать, что Глеб — как Тургенев со своим ружьецом и собакой — праздный «барин» от науки; однако эта традиция включает в себя и таких ученых-первопроходцев, как Николай Пржевальский или первый европеец в Лхасе Гомбожаб Цыбиков.
Иными словами, подобный подчеркнуто рассеянный ученый очень даже может быть на службе Отечества — только в статусе чиновника по особым поручениям и без шагистики. Которую такие люди (что, увы, не всегда понимает государство) презирают в силу своего воспитания в идеалах романтизма. В патетические моменты на Глебе — белая рубаха дуэлянта, а из груди рвутся пылкие фразы вроде «Я знаю всё» или «Я не читаю чужие письма».
Правда, когда в сцене объяснения с Колчиным мы видим, как Глеб истерично хватает сначала пресс-папье, потом ножик для бумаг (а его визави, как взрослый у ребенка, эти вещи отнимает), понимаешь, что Заварцев — хоть и романтичный молодой человек, но никак не Пржевальский; слабоват духом будет. Ну для кино того времени это понятно: в те годы у нас (да и не только у нас, скажем прямо) больше доверяли людям в погонах, чем своевольным интеллигентам.
Колчин — хотя всего-то старший лейтенант и командир роты — законченный и рафинированный джентльмен. Было бы дело в Англии — можно было бы держать пари, что перед гвардией сэр Колчин окончил Итон, а его фамилия и титул «слишком известны, чтобы их называть». Он безупречно одет, подтянут, вежлив, у него изысканное произношение и волевой тон человека, привыкшего отдавать приказания. И даже с более юным «дуэлистом» Заварцевым он ведет себя предельно достойно, уходя от обострения и соблюдая изысканную корректность.
В известном смысле он такой Онегин, который лучше оригинала — ну и правда, какого же молодого аристократа не красит служба в гвардейском полку! Послужил бы Онегин — глядишь, и не застрелил бы по глупости юного друга... А вот Глеб — с его нервической пылкостью — вполне аутентичный Ленский. А потому что штатский, что возьмешь!
Авторы сценария «Сердец четырех» — хотя и почти ровесники, но представители разных поколений советских киносценаристов. Алексей Файко блистал как сценарист немого советского кино («Аэлита», «Папиросница от Моссельпрома»), а Анатолий Гранберг уже после войны создаст сценарии «Дела пестрых» и «Гранатового браслета». Тем не менее в «Сердцах...» они сделали абсолютно классический водевиль, который не может обойтись без сословных различий между героями.
Потому что если главные персонажи будут самолично в кадре стирать белье и ходить за покупками — это что ж будет!
Солдаты (кроме одного, персонажа молодого Георгия Юматова) — почти бессловесный фон. Сельские жители — тоже. Взаимодействовать с фоном героям даже не приходит в голову. Так Галина едет в конце фильма на станцию на извозчике — мальчишка везет ее и груз на тележке. Она поет и не замечает мальчика, и это взаимно. Точно так же старый профессор (Андрей Тутышкин) хлопает по плечу красноармейца-шофера — трогай, мол, голубчик! — будто старорежимного кучера.
Зато с равными по статусу — не просто происходит взаимодействие, но и соблюдается этикет. Галина приходит в штабное здание поговорить с командиром полка — офицеры, игравшие за столиком в шахматы, встают, и пока о гостье докладывают командиру, она спокойно садится за столик, вытесняя второго офицера. Это выглядит естественно и по-светски. А все вместе — очень похоже на немецкую, а точнее, немецко-австрийскую оперетту. Костюмы, манеры, сословность эта непреодолимая — чистый и старорежимный Кальман, «Марица»!
От австро-немецких комедий здесь вообще много: например, идиллическая сельская местность с речкой, дачами с шикарными верандами и низкими заборчиками, через которые можно пролезть, отодвинув доску. Стоит ли говорить, что такой аккуратный низенький «буржуазный» штакетник — нечто немыслимое в тогдашней деревне, да и вообще где-либо, кроме специально отобранных генеральских и писательских дач! И буколические козы это только оттеняют.
На дачах — судя по всему входящих в комплекс военных лагерей! — изысканные французские шторы (которые современный зритель лучше всего знает по оформлению Колонного зала Дома Союзов), а вот мебель — не старорежимная в стиле ар нуво (модерн), а современная, угловатая, похожая на «штатную» обстановку Дома на набережной. Это значит — речь не о реквизированном у «буржуев» имении, а о вновь оснащенном военном городке. Поверим?
Ну, верить или нет — а видно, что идеалы дачного отдыха у героев фильма вполне буржуазные. Вот — чеховский гамак, в котором с романтическим выражением лица качается Галина, «переваривая» проснувшиеся чувства к Колчину. Вот — бегонии на окнах. Вот — катания на лодках, самое романтическое занятие со времен собственно романтизма, то есть начала XIX века. Вот — дореволюционная обстановка на станции железной дороги с чугунным компостером у кассирши и выбеленными перилами ограждения платформы…
И лишь грузин в папахе, который сначала никак не может купить билет, а потом догоняет поезд — говорит о том, что на дворе 1930-е.
Москва, с которой начинается действие фильма, — полная оппозиция сельскому пейзажу. Мы попадаем в район будущего — на уже реконструированную по Генплану-1935 Большую Калужскую улицу, за фасадами которой по одну сторону — Нескучный сад, а по другую — старая Шаболовка. По будущему Ленинскому проспекту уже ездят троллейбусы 4-го маршрута: право, жаль, что от него сохранился лишь номер (от «Октябрьской» сейчас М4 едет до метро «Озерная», а в советские времена, напомним, он ходил от центра до университета).
Троллейбусы, кстати, тогда выпускали в Ярославле — и название-аббревиатуру ЯТБ острословы переводили «Я тебе!». Впрочем, до послевоенных годов эти первенцы троллейбусостроения были исправно доработаны.
Все наши герои «ныряют» в калитку ЦПКиО на нынешней улице Косыгина: уже тогда Нескучный сад по самые Воробьевы горы относился к парку Горького. На смотровой площадке оказывается вполне традиционное развлечение рубежа XIX–XX веков: пожилой дяденька с телескопом, который, как в любом водевиле, герои используют для подсматривания друг за другом.
Галина и Шурочка с мамой живут — хотя и в моднейшем сталинском доме — в коммуналке. Правда, в не слишком населенной: их соседка — та самая маникюрша в исполнении Ирины Мурзаевой. Возвращаясь к вопросу о сословиях в советском обществе — всем героям и зрителям фильма ясно, что доцент Галина и студентка Шурочка (не говоря об их, вероятно, папе — старом большевике, ныне уже покойном) — аристократы по праву, а маникюрша нет. Пусть даже она великолепно одета (а может, потому так и одета, что парвеню, а не «настоящая»).
Мы, как говорится, очень разные, но живем в одной коммуналке. Вероятно, в этом и есть советская бесклассовость.
В доме у Мурашовых — дореволюционное пианино и новенькие квадратные настольные часы в стиле ар-деко. Настольные лампы и картины. Уют, которого нет в армейских помещениях, ставших домом для Колчина...
...Где — напротив, спартанство во всем. Палатки строем — железный порядок со времен «кампусов» римских легионов. График четкий — подъем, полковые соревнования, постоянная учеба, занятия, отбой. Все похоже на отлаженный механизм, где нет места «роли личности».
Или есть? Колчин — все-таки именно что личность: сидит за внушительным письменным столом с полноценным письменным прибором и библиотечными полками. Правда, все это, включая кресло — походное, складное (кресло, кстати — классика походной мебели, облюбованное голливудскими режиссерами и в этом качестве сохранившееся до наших дней). Как... собственно, и должно быть у офицеров; почему только нам, знающим, что такое позднесоветский «старлей», вдруг смешно?
Правда, с декоративной частью в армии не забалуешь: карты (от греха подальше для кино выбрали банальную карту мира) да портреты товарища Сталина. Зато уж последних — богато, в каждом кабинете, да еще полноростовой памятник (макет ВДНХ-шной статуи Сергея Меркурова) в коридоре. Впрочем, свободное время у офицеров, кажется, все-таки есть. Не зря же в коридоре стоит старорежимный бильярд с шарами слоновой кости.
И то сказать: не картами же убивать время, как при царском режиме! А при умелом подходе, кстати, на бильярде можно выигрывать и проигрывать не хуже, чем в карты.
Научный же мир — «антипод» армии — показан стереотипно, на уровне опять-таки рубежа XIX–ХХ веков. От механической модели Луны и Земли, от сачков для ловли бабочек и ящериц — до белого костюма и ермолки старого профессора. За одним исключением: речь о названии книги (вероятно, монографии по диссертации) Галины Мурашовой.
«Кривая ошибок и понятие случайностей» — кажется, заглавие выбрано из сценарно-водевильных соображений: ошибки, случайности, выбор… Но не все так просто: кривая ошибок — это математический механизм, обеспечивающий повышение качества распознавания объектов в радиолокации. Именно над этим работали все тогдашние военно-научные умы — в ходе Второй мировой войны радары очень пригодились тем, у кого они были, а те, у кого их не было, сильно пожалели об этом. Совпадение, конечно, но в точку!
Да и уравнение, которое решает у доски Колчин — так называемое неравенство Коши о средних для случая двух величин — хоть и не самая последняя на тот момент, но вполне высшая математика. Вот что, выходит, нужно учить в советской стране — причем в первую очередь военным! Что ж, как в воду глядели: наступала эпоха высокотехнологичных вооружений.
На экраны «Сердца четырех» вышли в 1945 году (когда наверху приняли решение — даешь позитив!). Поэтому некоторые шуточки — например, «Жениться — это вам не стакан воды выпить!» с отсылкой к теории «стакана воды», обосновывающей этичность свободного секса — уже вряд ли сработали так, как запланировано: слишком много всего случилось за прошедшие четыре года. Но можно не сомневаться, что смотрелся фильм тогда действительно на ура: как воспоминание о «бериевской оттепели». Слишком короткой, но светлой — для тех, кому повезло оказаться в «верхнем классе».
Наступало новое послевоенное время. Тоже затянутое в мундиры и «сословное». Но... Вся эта «мундирность» позднего Сталина, хоть и восходила напрямую к царским временам, в сочетании со свежим опытом страшной войны оказалась слишком суровой и одномерной. В этом смысле элегантность «бериевской оттепели» довоенной — в исполнении тех, кто детьми еще застал настоящий старый режим — осталась не повторенной и не превзойденной в своей эстетике.
АНТОН РАЗМАХНИН
