...В тот весенний день около городской ратуши Мюнхена, на Мариенплатц, толпился праздный народ. Очередь закручивалась, изгибалась, переплелась на каменных старинных ступеньках. В город приехала передвижная выставка «Преступления вермахта. 1941–1944 годы». Только за несколько первых дней экспозицию посмотрели 86 тысяч человек. Небывалый ажиотаж вызван был тем, что вермахт для немцев до сих пор являлся последней легендой войны, святыми рыцарями, защищавшими фатерланд и не имевшими никакого отношения к зверствам эсэсовцев и гестаповцев. Нюрнбергский трибунал даже не признал вермахт преступной организацией.
Иначе скольких бы пришлось приговорить и расстрелять, отправить в Сибирь, рядовых, офицеров — должен же быть конец этому?
Спустя хотя бы столько лет. И вот эта выставка.
Около 800 портретов, на которых изображены массовые и одиночные казни. Война на уничтожение. Не оставлявшая свидетелей и посторонних. Только жертвы. Евреи, дети, партизаны. И их палачи — регулярная армия.
Пожилая женщина с журналистским блокнотом и ручкой медленно обходила представленные на стендах фотографии. Опытная журналистка городской газеты. Ее прислали сюда сделать репортаж. Она замерла возле, казалось бы, обычной, ничем не отличающейся от других карточки.
Очередной офицер накидывает петлю на шею какой-то девушке, лица приговоренной не видно, она стоит спиной. Да и фотография явно подпорчена. На переднем плане, нарушая композицию, чуть размыт профиль другого военного, очевидно, случайно попавшего в кадр.
О майн готт!
— Отец! Он! — громко вскрикнув, журналистка без сознания упала на пол...
«Мы оба искали своих отцов!»
Минск. Ноябрь 2012 года. Здание «Беларусьфильма». Когда-то кузница лучших военных картин страны СССР.
Ныне темные, безлюдные коридоры, вытертый до досок паркет. Суббота. Выходной.
Я иду говорить с известным белорусским кинорежиссером Анатолием Алаем.
Именно он снял фильм о журналистке Аннегрит Айхьхорн. Которую он совсем не знал. Но с которой ощущал внутреннюю близость.
Это был фильм о неминуемом возмездии, иногда несправедливом, но всегда неотвратимом, которое настигает героев более чем через шесть десятков лет. «Бумеранг».
— Мы чем-то похожи с Аннегрит, — рассуждает Анатолий Иванович. — И я, и она — дети войны, которые выросли, не ведая своих отцов. Мой отец, Иван Алексеевич Алай, военврач, пропал без вести в Белостокском котле. 18-го года рождения, он окончил Минский медицинский институт с красным дипломом. Его забрали в армию почти сразу же после выпуска. Он успел написать письмо: ловим шпионов на границе, тучи сгущаются, скоро грянет гроза. Папа служил вместе с Серго Берия, сыном знаменитого Лаврентия Павловича, которого в первые дни войны отозвали в Москву. Когда об отце перестали поступать вести, мама тоже стала писать в Москву, в Кремль, самому Серго, искала концы. Думала, что там ей помогут. Приехали двое военных, вывели ее на берег реки, хотели расстрелять, но пожалели маленького сынишку, то есть меня. Всю свою жизнь потом я тоже искал своего отца. Формулировка «Пропал без вести» — сгинул без следа, без могилы, без свидетельств — меня не устраивала.
«Сережку убило-о!» — дети войны, они сражались в остовах танков, носились по двору с почти настоящими автоматами, громкой очередью «тра-та-та» возвещая о начале боев. Короткие штанишки на помочах, и никто не хочет быть «за фашистов». Они играли в войну, обязательно возвращаясь к ужину домой, в войну, с которой их отцы так и не вернулись.
«Сережку убило-о-о!» — Анатолий Алай до сих пор помнит этот истошный крик лучшего друга, упавшего на землю. Возле озера, в развалинах, они случайно наткнулись на хранившиеся в земле снаряды. Толик Алай был ранен, осколком его ударило в ногу, та повисла на мышце — боли не было, было ощущение повернутого вспять времени. Друг погиб. Его несли почему-то на белых простынях, на которых отпечатались красные пятна крови. Война всегда возвращается... когда не ждешь.
— Мать долго не верила, что папа больше не вернется. А его мать, моя бабушка, держала дома цыганку, та ей все нагадывала: ты жди, он уцелел, он однажды придет. Так бабушка и умерла — с надеждой в душе. Когда я вырос, пришел в кино для того, чтобы в старых кинохрониках, возможно, отыскать следы своего отца. Всякое ведь бывает... Военные кадры, солдаты — и вдруг он, еще живой?
Однако прошлое ударило рикошетом по незнакомой Анатолию Алаю пожилой немецкой женщине.
Читая белорусскую прессу, Анатолий Иванович случайно наткнулся на информацию о происшествии в далекой Германии.
Журналистка Аннегрит Айхьхорн на документальной выставке в Мюнхене узнала на снимке своего отца, офицера вермахта, который пропал в 43-м году в котле под Вязьмой. Поразивший же ее снимок был 41-го года. Первая публичная казнь на оккупированной территории Советского Союза.
Портрет неизвестной
Сначала надо было узнать, что за девушка была изображена на самом снимке. Выяснилось, что фотокарточка эта не так проста, как казалось на первый взгляд: в числе прочих именно она фигурировала на Нюрнбергском процессе в 1945 году как свидетельство преступлений нацизма. Ее снял в своем фильме «Обыкновенный фашизм» Михаил Ромм. А в 1967 году документалист Виталий Четвериков использовал ее в своей кинокартине «Казнен в сорок первом».
После войны фотография хранилась в Музее истории Великой Отечественной войны в Минске. И уже потом, решив устроить передвижную выставку, Гамбургский институт социологических исследований попросил ее переснять и представил в своей экспозиции.
Однако кто именно сфотографирован на ней — что за героиня, отвернувшаяся от объектива за миг до казни, очень долго, вплоть до начала 70-х годов, оставалось неизвестным.
Не Зоя Космодемьянская, не Ульяна Громова — одна из двадцати миллионов. Не прославившаяся, не получившая Звезду Героя, забытая всеми.
Эту карточку знал весь мир. Она была представлена в энциклопедиях войны, в школьных учебниках, но имя повешенной девушки так нигде и не прозвучало.
Всего же снимков, запечатлевших ее повешение, оказалось 28.
Каждая секунда от места трибунала до эшафота Неизвестной была пунктуально заснята каким-то немецким фотографом. Вот идет она между строем собак и солдат в фашистской форме. Рядом с ней, по бокам, еще двое приговоренных, худой пожилой мужчина, мальчик в пиджаке и кепочке, и она, совсем юная, с пышной шапкой блондинистых волос и плакатом на груди: «Мы — партизаны, стрелявшие по немецким войскам». Неизвестная. Со временем это стало ее именем.
Притом что имена остальных удалось установить без труда — Кирилл Трусов и Володя Щербацевич. Единственное, что вроде бы выяснили о девушке, — звали ее Маша.
«Я, Трусова Александра Владимировна, подтверждаю, что на фотографии, где перед казнью изображен мой муж Трусов Кирилл Иванович, есть на фото также девушка с фанерным щитом и рядом подросток. Мне известно, что девушка часто бывала у нас на квартире, приносила шрифт и какой-то сверток. Предполагаю, что одежду. Муж называл ее Марией. Муж инструктировал ее, где и как прятать оружие».
В годы оккупации в Минске существовала фотомастерская перебежчика Бориса Вернера. В ней служил подпольщик Алексей Козловский. Осенью 1941 года к нему в руки попала необработанная фотопленка с этой казнью. Он отпечатал снимки для заказчика и заодно сделал копии для себя, спрятав их в подвале и сохранив до освобождения Белоруссии.
— Эта самая первая публичная казнь состоялась 26 октября 1941 года, — продолжает Анатолий Алай. — На воротах дрожжевого завода в назидание другим были повешены первые советские подпольщики. Еще даже не было регулярного партизанского движения. Герои-одиночки пытались сражаться в покинутом властями городе. Немцы устроили концлагерь-лазарет для пленных красноармейцев. А наши ребята по ночам выводили солдат за пределы лагеря, изготавливали им липовые бланки документов и паспорта, помогали бежать.
Когда приговоренную к смерти Неизвестную поставили на табурет, она нарочно отвернулась от палачей. Напрасно фашисты пытались повернуть ее обратно, чтобы запечатлеть лицо, — девушка отказалась смотреть в толпу. Аккуратный, брезгливый литовец, именно из них в большинстве состояла зондеркоманда, расправил узел на ее шее...
А отец Аннегрит Айхьхорн, наблюдавший за казнью, мешая фотографу, случайно вошел в кадр...
В 1968 году кинодраматург Лев Аркадьев, потрясенный энергетикой этой фотографии, опубликовал ее в газете «Труд» и почти сразу же получил ответ на вопрос, кто эта девушка.
В редакцию позвонил пожилой мужчина. «Я — ее отец!».
...В июле 41-го в Минск вошли немцы. Еврейка Маша Брускина перекрасила волосы в белый цвет, чтобы не попасть в гетто. Ей достали поддельный паспорт, устроили работать в лазарет. Она только что закончила школу, вчерашняя десятиклассница, воспитанная, как и многие, на идеалах комсомола и революции, Маша и не представляла для себя иного завтра, кроме как стать подпольщицей и «бороться с фашистской сволочью».
Ее взяли почти сразу. Прятать оружие она так и не научилась.
«Больше всего меня терзает мысль, — писала Маша из тюрьмы матери, — что я принесла тебе горе. Прости. Если сможешь, передай мне еще школьную форму, зеленую кофточку и белые носки. Хочу выйти отсюда в форме...»
— Однажды осенью 1941 года мой отец пришел с работы очень расстроенный и сказал моей матери: «Хайке! Маше гинкт!» — вспоминала позже подруга Маши Елена. — Что на идиш означало: «Хайка! Машу повесили». А мама ему ответила: «Тише, тише». Не помню, как я нашла адрес матери Маши. Когда я открыла дверь, Машина мать стояла перед зеркалом и кружилась, махая руками, как будто танцевала. Когда я это увидела, то очень испугалась. Я убежала и больше никому об этом ничего не рассказывала. Потом мать Маши тоже расстреляли.
Борис Брускин, двадцать лет искавший дочь и жену среди живых и мертвых, так и не смог пережить запоздалое известие о казни Маши. Ему выделили квартиру. Он наконец прочитал в газете имя дочери. Но так и не смог прийти в себя. Кто бы ни приходил к нему в гости, всегда наблюдали одну и ту же картину: дряхлый старик держал в трясущихся руках веревку и безутешно повторял: «Машу мою повесили. И я должен».
Месть прошлого
Выставка в Мюнхене вызвала неоднозначную реакцию. Иные аплодировали смелости, с которой немцы признавались в былых преступлениях собственных предков. Иные выходили на демонстрации: «Руки прочь от нашей истории!» Слишком много времени прошло. Пора перестать каяться и начать просто жить.
Просто была война. Но она уже давно закончилась.
Организатора выставки в итоге уволили с работы.
И была еще одна женщина, которая все никак не могла успокоиться — журналистка Аннегрит Айхьхорн.
Вернувшись домой в тот вечер, она долго не засыпала. Все не знала, с кем можно поделиться о том, что разглядела на архивном снимке.
28 почти одинаковых фотографий. И лишь на одной заснято лицо ее отца. Ее отец, простой военный журналист, участвовал в казнях. Случайность? Судьба?
Герой ее детских мечтаний. Полноте, да и отец ли это? Давно умерший человек, которого она помнила только по старым карточкам из альбомов матери. Бедная муттер, какое счастье, что та не дожила до такого позора! Стоит ли теперь кому-то рассказывать об этом? А как смолчать? Невозможно. Немыслимо.
Карл Шайдеманн, о котором она пыталась найти хоть какие-нибудь сведения всю свою сознательную жизнь, ради памяти которого стала журналисткой, — он начинал свою карьеру в приснопамятном 1933-м, в год прихода к власти Гитлера, в городке Услар. Он был хорошим журналистом, хоть и членом нацистской партии, но зато настоящим профессионалом. Дочь была уверена, что он ни разу не стрелял в живых людей.
Она привыкла гордиться памятью о нем. И все оказалось растоптано, погребено одним-единственным снимком. И пусть не ее отец выбил табурет из-под ног приговоренной — Аннегрит страдала. В растерянности она позвонила домой близкой подруге Клаудии Майхельбек, тоже журналистке, работавшей в крупной федеральной газете.
— Скажи, что мне делать? Я не могу спать и есть. Как мне понять и простить? — спросила Аннегрит Клаудию.
— Давай я напишу об этом статью, — попросту предложила та.
— И через несколько недель этот крупнейший ежедневник действительно опубликовал статью Клаудии «Мой отец — военный преступник», — продолжает Анатолий Алай. — В нем сама Аннегрит очень откровенно и эмоционально признавалась в своих переживаниях. Статья наделала шума. И то, что было скрыто, мучения Аннегрит, перестали быть тайной для всех. Коллеги принялись издеваться над Аннегрит. Неонацисты прикрепляли фиговые листки к ее машине. Ее встречали возле редакции. Над ней смеялись и не понимали. Она больше не могла работать. Вся ее жизнь превратилась в кромешный ад. Никто не понимал, что с каждым днем эта несчастная женщина страдает все больше и больше — что это не было для нее просто прошлым, ее отец, его поступок, стал частью уже ее жизни, уже только ее виной, искупить и позабыть которую она так и не смогла.
И как когда-то повесили десятиклассницу Машу Брускину, так и пожилая Аннегрит Айхьхорн, заплатив за чужое преступление, накинула себе на шею петлю...
— У нее остались две дочки — Бабетта и Корнелия, именно с ними я хотел поговорить об их дедушке и маме, чтобы понять, что именно заставило поступить Аннегрит так, как она поступила. И я вместе со съемочной группой поехал в Германию. Я был уверен, что это так просто — снять фильм о войне, — продолжает Анатолий Алай.
Закопанное прошлое
«...Моя сестра сообщила мне, что вы уже многократно звонили ей. Я сама некоторое время назад нашла в своем почтовом ящике записку, даже не вложенную в конверт, которая была маловразумительной и содержала лишь скудную информацию. Спустя несколько дней я позвонила по указанному в ней номеру автору записки, но не застала его. Все это показалось мне очень странным. Как вам уже объяснила моя сестра, у нас нет ничего, что связывало бы нас с дедушкой, мы даже не были знакомы с ним. Поэтому для нас более чем удивительно слышать эту странную историю... Извините, но подобное происходит не каждый день и представляется нам, скорее, подозрительным. Тот факт, что автор записки упоминал в ней о моей матери, делает всю эту историю еще более непонятной для меня, поскольку мама уже умерла. Нам нелегко обращаться к вам, поскольку это напоминает нам о смерти матери и обстоятельствах ее смерти. С уважением, Бабетта Айхьхорн».
Напрасно Анатолий Алай стучался во все немецкие двери. Ни дети Аннегрит, ни ее работодатели не хотели говорить о матери и деде. «Не помним». «Не знаем». «В Германии так не принято, это нонсенс — приходить к кому-то за интервью без предварительной договоренности», — растерянно пожимали плечами люди.
— Чего они так боялись? — и сейчас спрашивает себя Анатолий Иванович. И не может найти ответа.
Он снял на камеру, как колыхалось окно занавески в квартире Корнелии, второй дочери журналистки. Но она так и не спустилась вниз к русским журналистам. «Все, что я хотел получить от нее, — это дневники деда. Не может быть, чтобы он не описал этот день, 26 октября 1941 года, — день первой казни — во всех подробностях. Я уверен, что он назвал также конкретные имена палачей, осуществлявших повешение. Кто эти люди? Как их имена?»
«Мы не знаем ни о каких тетрадях Карла Шайдеманна», — единственное, что согласились сообщить его внучки. Вероятно, что даже это признание далось им очень нелегко. Семья Аннегрит, спасая остатки своей чести, полностью затворила дверь в прошлое.
Снимался «Бумеранг» с тем поэтическим и романтическим надрывом, как и многие белорусские картины о войне. Аккуратненькие немецкие дома Мюнхена и Франкфурта-на-Майне, крепкие, столетние, таившие в себе столько тайн, словно подспудно кричали о том, как не уцелели их белорусские собратья. Практически весь Минск после победы был практически отстроен заново.
— Молодым это уже не понять, ту боль, которую вновь и вновь переживаем мы, вспоминая о своих сгинувших отцах, — говорит Анатолий Алай. — Я часто думаю о незнакомой мне Аннегрит и, верно, ощущаю большую духовную близость с ней. Я понимаю ее состояние, которое привело к такому печальному финалу. Это состояние непокоя, которое заставляло закрывать перед нами двери ее бывших соседок: «Мы ничего не знаем!» — это только кажется, что все прошло, рана на самом деле осталась, она слишком глубока. Даже у тех, кто не хочет помнить.
После установления личности Маши Брускиной ее имя долгое время находилось под строгим запретом. Возможно, из-за национальности девушки — ведь она была еврейкой. Да и лишние, нехристоматийные герои Страны Советов были уже не нужны — список героев утвержден. На все обращения увековечить память девушки с приложением документальных свидетельств шли отписки из ведомств: зачем спешить?
Лишь 7 мая 2006-го Маше Брускиной был установлен первый памятник, но не у нас, а в Израиле, в Кфар-ха-Ярок.
А 29 октября 2007 года в иерусалимском квартале Писгат Зеев состоялась официальная церемония присвоения одной из улиц имени Маши Брускиной. Только первого июля 2009 года на проходной дрожжевого завода в Минске, месте ее казни, был все-таки открыт официальный памятный знак всем трем погибшим подпольщикам.
За свой «Бумеранг» Анатолий Алай получил награду на 17-м Международном детском кинофестивале. «За создание одного из самых впечатляющих фильмов о Великой Отечественной войне» — было написано в дипломе. Сам кинодокументалист до сих пор ищет в архивах. Он не потерял надежду разглядеть однажды в толпе неизвестных солдат лицо своего отца.
Минск—Москва.
материал: Екатерина Сажнева
