Хождение по Сретенскому бульвару начну со ссылки на «Повести о начале Москвы» XVI-XVII веков. Все повелось от того, что по пути из Киева во Владимир князь Юрий Долгорукий увидел «по обеим сторонам Москвы-реки села красные» боярина Кучки. Его замок красовался на Кучковом поле. Боярин не оказал должной почести незваному гостю с дружиной — и сел лишился, и сам погиб... А далее «Князь Юрий, взыде на гору и обозре с неё очами своими семо и овамо (туда и сюда. — «МК»), по обе стороны Москвы-реки и за Неглинною, возлюби сёла оные и повеле вскоре сделати град мал, древян, и нарече его Москва-град», по имени реки, текущей под ней. Летописи долго после этого уточняли: Москва, «Кучково тож».
Где это Кучково поле? Как раз там, где на вершине крутого холма, одного из семи легендарных, на которых стоит Москва, простирается Сретенский бульвар. Его разбили в 1830 году на месте разобранной стены Белого города. Бульвар весь уместился на Кучковом поле. Он — самый короткий из всех десяти. На внешней стороне проезда хорошо заметен откос, сохранившийся от срытого не до конца земляного вала, дополнявшего каменную стену Белого города. Длина бульвара всего 214 метров, ширина колеблется от 65 до 80 метров, что делает его похожим на сквер.
Ничего, что сейчас мы видим вокруг площади Сретенских ворот, не существовало в XIV веке, когда здесь, на Кучковом поле, крестный ход 26 августа 1395 года встретил принесенную на руках из Владимира самую почитаемую святыню русского народа — икону Богоматери. Беззащитная Москва ожидала нашествия Тимура-Тамерлана, разорившего Елец и стоявшего на ее пороге. В тот же день конница свирепого завоевателя, строившего пирамиды из отрубленных голов, внезапно повернула вспять. Историки объясняют неожиданное отступление восстанием покоренных народов. Церковь сочла это чудом, заступничеством иконы Владимирской Богоматери. С тех пор 26 августа сотни лет крестный ход проносил икону из Успенского собора Кремля к собору, возведенному в ее честь.
В месте сретения-встречи иконы сын Дмитрия Донского князь Василий основал Сретенский монастырь. Строения княжеских времен в дереве не сохранились. Каменный собор возведен при царе Федоре Алексеевиче в 1679 году. Своды, столбы, откосы окон и стены расписали. Фрески сохранились, но после революции монастырь подвергся опустошению. В 1920-е годы его закрыли под предлогом помехи уличному движению. Собор приспособили под общежитие НКВД.
Тогда же уничтожили церковь Марии Египетской, третью по времени появления в Москве после собора Спаса на Бору в Кремле и церкви Всех Святых на Кулишках. Преподобную, жившую в VI веке, христиане чтят за 47 лет покаяния в пустыне, где уверовавшая во Христа блудница замаливала грех молодости. Разрушили в монастыре храм Николая Чудотворца и надвратную колокольню. За оградой монастыря расстреливали узников Лубянки. Здесь же убитых хоронили. На стертом с лица земли монастырском погосте солдат 1812 года построили здание школы.
Монастырь вернули верующим в конце ХХ века. Все, что было возможно в ту пору, восстановили. В эти дни решено построить здесь «храм на крови в честь новомучеников и исповедников российских». По проекту его высота 40 метров, площадь 10 тысяч квадратных метров. В стенах церкви устроят музей, поместят архив и другие службы. Храм преобразит к лучшему и улицу, и бульвар.
Настоятель монастыря архимандрит Тихон (в миру Георгий Александрович Шевкунов). Он также ректор Сретенской духовной семинарии, глава издательства Сретенского монастыря и интернет-портала, член Президентского совета по культуре и искусству, общественных и церковных советов и комиссий. О нем часто поминают в СМИ, называют духовником Владимира Путина, пишут, что «родился в русской семье медиков», коренной москвич, выпускник сценарного факультета ВГИКа, стал автором документальных фильмов и книг. За «Гибель империи. Византийский урок» получил премию «Золотой орел». Книга «Несвятые святые и другие рассказы» переиздавалась 8 раз и вышла фантастическим тиражом. За один год продано 1 миллион 300 тысяч экземпляров.
Далеко за пределами Сретенского монастыря известен хор обители, 30 идеальных певчих без аккомпанемента выступают на богослужениях в Кремле. Им рукоплескали в соборе Парижской Богоматери, резиденции папы римского, концертных залах Европы, Америки, Австралии…
По обеим сторонам проездов Сретенского бульвара сохранились строения разных стилей и масштабов, владений мало. Принадлежали они перед 1917 годом людям состоятельным, но незнатным. Три дома, под номерами 1, 4 и 9, принадлежали братьям, потомственным почетным гражданам Александру, Никите, Сергею Юрасовым и Анне Юрасовой. Торговый дом «Бр. А. и С. Юрасовы» продавал мебель. На четной стороне два дома, 2 и 7, принадлежали купцам — братьям Дедовым. Алексею и Николаю. Дом 5 числился за потомственным почетным гражданином Петром Трындиным. Торговый дом «Е.С.Трындина сыновья» существовал в Москве с 1809 года. Из сыновей прослыл благотворителем Сергей Трындин. Он состоял в Российском обществе Красного Креста, попечительствах о бедных, «Обществе призрения воспитания и обучения слепых детей». Жил в особняке на Пречистенском бульваре. После Октябрьской революции, как известно, все потомственные почетные граждане остались без заслуженных предками званий, сословий, домовладений, привычных дел и обязанностей. Заниматься им пришлось собственным выживанием.
Среди рядовых строений Сретенского бульвара поражает построенный в ренессансном стиле самый большой в царской Москве многоэтажный жилой дом 6/1, принадлежавший страховому обществу «Россия». О нем и его жильцах — скажу ниже.
В отличие от всех бульваров, описанных мной в «МК», в XIX веке на Сретенском бульваре не жил ни один аристократ, ни один именитый купец-миллионер, чье состояние превосходило богатство князей и графов, ни один известный писатель, музыкант или художник. Напомню: на Гоголевском бульваре жил князь Оболенский. На бал у княгини Голицыной на Никитском бульваре Пушкин вывел в свет красавицу жену Наталью Гончарову. Напротив княгини у графа Толстого жил и умер его друг Гоголь.
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
Этими стихами Есенин обращался к памятнику Пушкину на Тверском бульваре, где побывали все выдающиеся современники Александра Сергеевича. На Страстном бульваре жил Иван Крылов, ставший здесь баснописцем. На Петровском бульваре во дворце Татищева побывал Павел Первый. На Рождественском — жил Денис Иванович Фонвизин, автор «Недоросля»…
На Сретенском бульваре произошло единственное известное краеведам событие, связанное с великим поэтом. Об этом в автобиографии «Я сам» Маяковский написал: «Ночь. Сретенский бульвар. Читаю стихи Бурлюку, прибавляю — это один мой знакомый. Давид останавливается. Осмотрел меня, рявкнул: да это же вы сами написали. Да вы же гениальный поэт! В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом».
С Давидом в 1911 году Маяковский поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, находившееся вблизи Сретенского бульвара на Мясницкой. К тому времени Маяковский проявил себя в политике, сфере, далекой от поэзии и искусства. Недавно вышедшая «Московская энциклопедия» подвергла биографию «поэта революции» жесткой цензуре и умолчала о том, чего Маяковский никогда не скрывал. Поэтому хочу напомнить, что успел в юности сотворить Владимир Владимирович, прежде чем друг назвал его гениальным поэтом.
Исключенный из гимназии Владимир ни больше ни меньше, по его словам, «вступил в партию большевиков. Держал экзамен в Торгово-промышленном подрайоне. Выдержал. Пропагандист. Пошел к булочникам. Потом к сапожникам. И, наконец, к типографщикам». Не по годам рослого большевика в 14 лет ввели в состав Московского комитета партии — МК. Случай беспрецедентный. Далее последовало первое задержание. «Нарвался на засаду в Грузинах. Наша нелегальная типография. Ел блокнот с адресами и в переплете». В руках остался сверток с прокламациями и нелегальными газетами. Следователь пожалел мальчишку и отдал под надзор полиции по месту жительства.
За передвижениями отпущенного на свободу Маяковского сыщики постоянно следили несколько месяцев. По отчетам полицейских, наградивших поднадзорного кличками, советские литературоведы досконально выяснили, с кем, где и когда встречался быстроногий «Кленовый», он же «Высокий» и «Скорый». После побега заключенных-женщин из Новинской тюрьмы, чему посодействовала семья Маяковского, юного революционера арестовали на квартире жены организатора побега Исидора Морчадзе, куда он пришел для отвода глаз полиции с «рисовальными принадлежностями».
Как вспоминал Морчадзе: «Во время составления протокола, когда Владимиру Маяковскому пристав задал вопрос: «Кто он такой и почему пришел сюда», — Маяковский ответил ему каламбуром: «Я, Владимир Маяковский. Пришел сюда по рисовальной части, отчего я, пристав Мещанской части, нахожу, что Владимир Маяковский виноват отчасти, а посему нужно разорвать его на части». Шутка не сработала. Пришлось полгода посидеть в полицейском участке и Бутырской тюрьме в одиночной камере 103. Из ее окна виднелся дом с вывеской «Бюро похоронных процессий». О нем бывший узник помянул в поэме «Люблю»:
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот в «Бюро похоронных профессий»
Влюбился в глазок 103 камеры….
В тюрьме время зря не терял. Никто не мешал запоем читать классику и современных поэтов, вызывавших отторжение. В камере написал первые стихи, которые показались самому «ходульными».
В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло в главках церквей.
Ждал я, но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней.
Вышел член МК из тюрьмы с желанием уйти из политики и сочинять стихи, непохожие на все те, что творили современники: «Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я прервал партийную работу. Я сел учиться». Новая цель привела Маяковского в стены Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой у Сретенского бульвара, где подружился и попал под влияние футуриста Давида Бурлюка. «Мой действительный учитель, Бурлюк, сделал меня поэтом… Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать, не голодая».
Давид, сын состоятельного украинского агронома, родился на хуторе близ Харькова на 11 лет раньше Владимира. Прежде чем поступить в училище, годами занимался живописью в Одессе, Мюнхене и Париже. Вместе с друзьями-футуристами в сборнике «Пощечина общественному вкусу» призвал: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. с парохода современности». Бурлюка и Маяковского исключили за эпатаж из училища. Об этом друзья не печалились, издавая в годы мировой войны сборники стихов и устраивая поэтические вечера в городах необъятной Российской империи.
Маяковский без колебаний принял Октябрьскую революцию. Свое отношение к ней выразил в крылатом двустишии перед вооруженным восстанием:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй.
«Это двустишие, — писал Маяковский, — стало моим любимейшим стихом: петербургские газеты первых дней Октября писали, что матросы шли на Зимний, напевая какую-то песенку: Ешь ананасы... и т.д.». Как никто до него, Маяковский славил в поэзии СССР. Написал на едином дыхании поэму «Ленин». Прошло шестьдесят лет с тех пор, как учитель русской литературы на уроке дал мне задание — выучить наизусть отрывок из поэмы. С тех пор в памяти крылатые слова:
Партия и Ленин — близнецы-братья.
Кто более матери-истории ценен?
Мы говорим Ленин, подразумеваем партия.
Мы говорим партия, подразумеваем Ленин.
Маяковский хотел, чтобы Сталин делал доклады на Политбюро о его стихах. К десятилетию взятия Зимнего дворца сочинил не по госзаказу, по зову сердца поэму «Хорошо!», признанную «бронзовым памятником» восстанию. Казалось бы, впереди у автора таких поэм — великое будущее, признание партии большевиков и советского государства. Но спустя три года Маяковский разочаровался во всех, кем и чем искренне вдохновлялся. Не смея никому признаться в измене своим твердым принципам, под предлогом: «Любовная лодка разбилась о быт», — выстрелил себе в сердце. Прожил всего 37 лет, как Пушкин, зная, что им «стоять почти что рядом — Вы на «П», а я на «М». Предвидение сбылось на полках библиотек и на площадях Москвы.
В школах СССР обязательно учили «Стихи о советском паспорте». Они часто звучали по радио, их декламировали на эстраде. И я, ученик 10-го класса, проникся тем же чувством, с каким описан был этот милицейский документ, до того не вызывавший почтения:
…Я достаю из широких штанин
Дубликатом бесценного груза.
Читайте, завидуйте, я гражданин
Советского Союза!
Эти стихи, как поэмы «Ленин» и «Хорошо!», мало чем напоминали о былом футуризме — и убеждали, талант Маяковского после 1917 года не завял, как об этом теперь говорят. Сегодня, если судить по программам 11-го класса по русской литературе, — о поэмах и «Стихах о советском паспорте» — ни слова. Может быть, и революции в октябре 1917 года не было?
Давид Бурлюк на 37 лет пережил друга. Называл себя «лучшим художником среди поэтов и лучшим поэтом среди художников». (Его картины продаются на аукционе «Сотбис» по 200–700 тысяч долларов.) Современные литературоведы называют Бурлюка «лучшим продюсером начала XX века», который утвердил футуризм и выдвинул на авансцену русской поэзии Владимира Маяковского.
Из РСФСР Давид Бурлюк эмигрировал в Японию и далее в США. Всю жизнь писал картины, хранящиеся в разных музеях мира и частных собраниях, издавал стихи. В годы оттепели приезжал дважды в СССР, но, несмотря на «культ Маяковского», ни строчки напечатать не смог. Очевидно, издательства не хотели напоминать в годы апогея социалистического реализма о скандальном футуризме «лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи», как назвал Маяковского Сталин, хорошо разбиравшийся в литературе.
Согласно завещанию, прах поэта и художника развеян над водами Атлантики
