Звездою послереволюционного Петрограда был не Гумилев и не Мандельштам, а женщина, которая отпускала им хлеба в долг. Звали ее Роза, и была она продавщицей в продовольственной лавочке, открытой буквально-таки под лестницей издательства «Всемирная литература». Роза была толста, стара, хитра, усата, басовата и плутовата. Продавая нищим, голодным поэтам чай, масло, сахар, патоку и сало, она обсчитывала и обманывала их, нисколько того не стесняясь, но в то же время совершенно не торопила с оплатой тех, кто брал продукты в долг.
Взамен в специально заведенную тетрадочку Роза просила своих творческих клиентов написать ей маленькое стихотвореньице на память. Ничтожная просьба тотчас удовлетворялась, и тетрадь Розы вскоре собрала в себе автографы Блока, Замятина, Кузмина, Сологуба, Ремизова и прочих талантов эпохи. Не без доброй иронии Розой восторгалась вся писательская интеллигенция первой половины двадцатого века, с удовольствием превознося ее в стихах и прозе. «Даже и подумать страшно, сколько мой альбом будет стоить, когда вы все, с позволения сказать, перемрете», — приговаривала Роза, пряча драгоценную тетрадь.
И вот откуда она знала? Нет, ну правда, ведь это только сейчас их портреты чинно висят в рамках, а имена озаглавливают страницы хрестоматий. Но тогда это же была просто кучка фриков! Чтения их стихов, куда после работы через весь город шли замерзшими и не поевшими, представляло собой безумное зрелище.
Во-первых, все одеты черт знает как, башмаки у всех стоптанные, дырявые. Гумилев в ушастой шапке и широкой оленьей дохе, Пяст в соломенном канотье и светлых клетчатых брюках (в любую погоду) с ковровым саквояжем наперевес, Кузмин — на него вообще без боли взглянуть нельзя: губы накрашены кроваво-красным, глаза жирно подведены черным… Ну разве так выглядят приличные поэты? На поэтов никто не похож. Лозинский — дородный, холеный, упитанный, большелицый, словно иностранец-банкир или фабрикант, Маяковский напоминает силача-крючника, Мандельштам — без единого зуба во рту, вместо них золотые «лопаточки», Белый — маленький, морщинистый, с белоснежными седыми волосами, худой, — впрочем, кто тогда не был худым, все голодали, признавались не все.
Писательский паек: селедки (можно выменять на что-нибудь), морковный чай, хлеб… Этот хлеб Гумилев насаживает на детскую шпагу Левушки и жарит над огнем. Если полить хлеб маслом, посыпать солью или сахаром и добавить немного воображения, то получится какое хочешь лакомство. Так, разумеется, и делали.
И вот все эти тощие, аляповатые модники Петрограда с рукописями под мышкой собираются в одном месте. Наевшись черного грубого хлеба, отстояв свою очередь за кашей, напившись морковного чая, они выходят-таки на сцену, встают под свет прожекторов, бросают загадочный взгляд поверх голов собравшихся, начинают читать… И тут ты понимаешь: боже мой, да ведь они и читают-то еле-еле! Кто картавит, кто запинается, кто просто не выговаривает половину алфавита, Кузмин, намалеванный и наодеколоненный, заикаясь, не может окончить и строчки — нет, ну как можно, подсовывая этим людям тетрадь, всерьез верить, что однажды она тебя озолотит?
Ольга Андреева
