Я не знаю, как часто вы бываете в театре или как много пьес читали. В наше время театр становится всё менее популярным видом развлечения, а между тем это – целый океан текстов, имен, событий и судеб. И есть на его берегах маяки, свет которых хоть раз посещал нас. Например...
Чехов. Кто-то знает его, как автора остроумных рассказов. Иногда они заставляют смеяться над некоторыми людьми, а следом – плакать над всем человечеством. Кто-то помнит Чехова, как писателя-врача, «человека без селезёнки», путая порой с Булгаковым и вспоминая, не увлекался ли Антон Павлович морфием. Другие вспомнят пьесы, грустные, меланхоличные, полные светлой ностальгии, что провожает уходящий в прошлое прекрасный мир. А может кто-то даже припомнит его блистательные афоризмы, как: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», или «Все непонятное таинственно и потому страшно». И, наконец, самый хитрый просто скажет: «Краткость – сестра таланта», и на этом разговор о Чехове закончит.
Может, я бы так и поступил, и вообще бы не стал писать о Чехове. Кому теперь он интересен, в конце концов? Но есть в нашем мире явление, которое способно воскрешать даже самое отдалённое от нас и полузабытое. Театр.
В этом волшебном месте люди надевают на себя маски других людей, говорят чужие слова, проживают чужую жизнь, умирают чужой смертью. Сколько раз за свою жизнь актёр влюбляется, завоёвывает далекие земли, сидит на троне или облачается в лохмотья нищего, стреляет в других и погибает сам?
Это не кино, в котором сейчас перед камерой ты держишь в руках меч, а сцену твоей смерти уже сняли неделю назад. Нет. В театре всё, что происходит, происходит здесь и сейчас и никогда больше не повторится. А тем временем текст, произносимый тобою со сцены, был написан, например, Эсхилом задолго до рождения Христа. А теперь он снова здесь, как впервые.
В театре всё умершее воскресает, а живое растворяется в словах людей, никогда не живших. Театр – это прекрасный сон, который пробуждает нас к жизни, и мы выходим сквозь его двери преображёнными.
Так происходит, конечно, не всегда. Театральное событие случается так же редко, как событие литературное или кино-событие. Со-бытие – это всегда алхимия. Его нельзя предсказать или гарантировать.
Но есть алхимики, которые в своих экспериментах оказались успешнее других. Из драматургов таким был Антон Чехов. Он сплавлял в тигле своих пьес несовместимые характеры и ломал судьбы почти так же искусно, как это делает жизнь.
Скажем, в «Чайке», что ни герой – то трагедийный персонаж. Все несчастны, все друг другу плачутся, и никто никого не слышит. Если произнести подряд реплики каждого из персонажей, то получатся огромные монологи, они же миры, в которых замкнуто живут несчастные. А какие любовные многоугольники! Вуди Аллен вдоволь посмеялся над ними в своём фильме «Любовь и смерть»:
Ясно откуда черпал вдохновение режиссёр.
В «Чайке» Маша любит Костю, Костя без ума от Нины Заречной, а Нина влюбляется в немолодого писателя Тригорина, который и сам увлекается ею, но больше тянется к матери Кости – Ирине Аркадиной, стареющей актрисе, которая вообще никого не любит. Маша с горя выходит замуж за влюблённого в неё учителя и оттого много пьёт. Костя, юный автор, мечтавший о любви и славе, так и не получает любви, разочаровывается в славе, ну а в финале вообще стреляется. Наконец, Нина Заречная, она же «Чайка», уходит в актриски, играет дурно, Тригорин бросает её, ну и вообще жизнь у девчонки не складывается, как, впрочем, и у всех героев пьесы.
Сколько смертей и несчастий, а всё же комичны герои в своей беспомощности, в своей зависимости друг от друга и своих мечтаний и иллюзий. Смешны в своих претензиях к судьбе.
Редкий режиссёр мог на сцене ответить на вопрос, который нам задавали ещё в школе: «Почему Чехов назвал «Чайку» комедией?».
А вот петербуржский режиссёр Юрий Бутусов на сцене московского «Сатирикона» смог. Он вытаскивает из чеховского текста всё нелепое, всё до боли смешное. Он устраивает балаган, в котором каждому отводится свой номер, как в цирке. Смеясь, мы приглядываемся и, конечно же видим себя, выходящих на арену жизни в клоунском наряде и считающих, что всё это всерьёз. А над нами смеются и тоже в нас видят себя.
Для этого и нужен театр. Он открывает нам заново жизнь, искажая её. И, как показывают режиссёры вроде Бутусова, чем более мы её искажаем на сцене, тем больше она на себя похожа.
Театр – ложь, которая возвращает нас к жизни. Но «к жизни» означает ли то же, что «к правде»? Или театр сцены указует нам на театр жизни, прорываясь сквозь который мы сможем вырваться из оков игры?
