Без мастера хороший результат не сотворится. Святые отцы говорят: Бог – мастер созидания, а бес – мастер разрушения. Он без выходных и перерывов на обед норовит быть рядом с нами. И Тот мастер, и другой имеют учеников. И ученики творят, и ученики разрушают. Ученики становятся мастерами. «От века нынешнего к веку будущему не всякое мастерство приемлется».
Колю Князева Рошаль любил демонстративно. Примерно на втором, а может быть на третьем курсе Григорий Львович во время пауз вел с Колей разговоры о Достоевском. Они не уединялись и не шептались тайком, а разговаривали громко и увлеченно. Думаю, что Рошаль устраивал такие диалоги специально, чтобы все слышали.
К тому времени я успел прочесть основные романы и повести Достоевского. Припоминаю, как однажды Коля Князев, увлеченный Достоевским, рассказывал Рошалю о своем отношении к Митеньке Карамазову. Я не знаю, как относился Григорий Львович к Достоевскому, но Колю Князева он уважал и всячески поощрял его увлечение. Мне нравилось, что Коля в такие моменты всем сердцем переживал о Митеньке. Читая роман, я тоже переживал за судьбу литературного персонажа, который распахнул свою грешную душу для очищения и нового возрождения. Для меня Митя тоже стал одним из самых мощных образов. Митя Карамазов оказался во власти беса и совершил преступление. Однако нашел силы для своей будущей богоугодной жизни. Ему удалось сформулировать для себя философское обобщение. Ему стало понятно, что не существует более сильного человека, чем тот, символом сострадания у которого является плачущий ребенок. «Плачет, плачет дитя и кулачонки голенькие протягивает, от холода совсем сизые».
Коля Князев, я уверен, в годы учебы был внутренне заряжен стать сильным и богоугодным человеком. Мне это нравилось в нем. Ниже я помещаю письмо без правок, которое он прислал мне для книги о Рошале.
КОЛЯ КНЯЗЕВ
– Если падать, то с большого верблюда, – заявляет Григорий Львович. Представляет нам своего помощника Вартапетова и просит его прочитать рассказ Пушкина «Гробовщик».
Было это уже на последнем курсе. Григорий Львович постановкой «Гробовщика» закреплял свои теоретические уроки. Надо сказать, уроками его занятия можно было назвать с большой натяжкой. Разве только в самом начале первого курса в 1972ом. Рассказывая, он вдохновлялся до такого градуса, что смысл уже был и не столь важен, да и улавливался едваедва; его увлеченность и страстность будоражили, приводили в некое лихорадочное состояние. Сладкая лихорадка. От нее не хотелось избавляться, напротив, появлялось неистребимое желание погружаться туда еще и еще.восторженном, в какомто даже экстатическом подъеме двигался с занятий в общагу. Двигался через сосновую рощицу и не слышал звуков. Ни птичьего гомона, ни привычного стука дятла, ни голосов идущих рядом Димы и Гены. Гул в голове и все. Впрочем, Дима и Гена, вероятно, также не говорили. Радость, восторг выплескивались, не находили слов. Очень напоминает состояние, когда после обильных возлияний – вдруг: восторженная эйфория. С той лишь разницей, что там в итоге – отвратительно – болезненное похмелье, а здесь и поутру радость не успевает истаивать. Эйфория продолжается. Что-то я получил в те первые встречи, а было мне семнадцать лет, что-то как толчок, удар, пинок. И сегодня в 2015ом, если свести так с силой лопатки, можно и почувствовать волевые усилия Григория Львовича. Где-то между лопатками. Да, слышу. Да.
Позже, Григорий Львович воспринимался, конечно же, более предметно. Одушевленно – предметно. Не был он гуру. Как позже стало понятным, много хулиганил и мистифицировал, говоря о важном и значительном как бы, между прочим.
Вот, выставка литовца Чурлениса. Григорий Львович ведет нас от картины к картине. Говорит о сочетании звуков, о возможности или невозможности рождения из этих сочетаний некоего музыкального начала. А и всякое ли сочетание, любой ли непроизвольный монтаж, так сказать, способен произвести музыкальную фразу? А один единственный звук может стать музыкой? Мы притирались поближе к учителю, стараясь расслышать, понять. Неожиданно он делает паузу у очередной картины, потом:
Вот! Внимание! Смотрите, смотрите, – голос его наполняет зал.
– Резко обрывается.
Тишина в галерее.
Смотрите, кораблик… Вот же он! Вот!
К нам поспешно подтягиваются все посетители выставки, тянутся на цыпочках, чтобы разглядеть кораблик за нашими головами.
Он здесь, – выдержав еще одну паузу, продолжает Григорий Львович.
– Но только это видимость, след его, так сказать. На самом деле, смотрите, – Григорий Львович чуть сгибает одно колено, кисть его эффектно взмывает вверх, ноги распрямляются, – Фьюиить… – выдыхает он, и, развернувшись в сторону, заканчивает, – И его уже нет. Кораблик теперь вверху. И это уже новая волна.
Довольный, не скрывающий радости от произведенного эффекта, он улыбается как ребенок.
Тут же теряет интерес и к кораблику и к волне, и устремляется вперед, дальше. Это было похоже на балет, на танец и мы, вся группа, двигались внутри этого танца. Григорий Львович старался знакомить нас с теми, кого знал сам, или кто вызывал в нем интерес. Мы видели, как работает Тарковский.
В павильоне «Мосфильма» снималась сцена из «Зеркала». Героиня Тереховой врывается в типографию, пытается отыскать ошибку, которую, как ей кажется, она допустила в газете, а номер уже в печати. Тарковский, нервный, угловатый, напряженно сдержанный, долго говорит с Демидовой. Движется по рельсам большая, просто огромная кинокамера, величественный восседает оператор. Фантастика!
Григорий Львович своеобразно трактовал определение «социалистический реализм». Как-то он так подводил, что все лучшее, что было снято – это и есть соцреализм. И Тарковский, и Чухрай, и Эйзенштейн, и Довженко, и Шукшин (он в восторге был от только что вышедшей «Калины красной») – все они, так или иначе, представляли соцреализм. По нему выходило – все, что пронизано любовью автора, и есть соцреализм. Там, где любовь, быть не может тупика, безысходности, отчаянного уныния – это соцреализм. Вот так. Этот его посыл помню отчетливо.
Ну и юмор.
«Попробуйте всегда отыскать ему место».
Каково торгует ваша милость? – спрашивает Сергей Овчаров (в роли гробовщика Адриана).
Эххе, – отвечает Саша Коваленко (сапожник Шульц), – и так и сяк. Пожаловаться не могу. Хотя, конечно, мой товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет.
Думаю, самым гибельным в человеке для Григория Львовича было самообожание. Угрюмое ли, как у гробовщика Адриана, или там экзальтированнотеатральное, или другое какое, по сути разницы нет. Самообожание – всегда плод глупости. Прикинуться же умным совсем не сложно.
Флегонтов, знаешь, как надо выглядеть умным? – спрашивает Григорий Львович.
Дима Флегонтов был таким искренним, восторженным, открытым, думаю, Григорий Львович любил его как-то особенно.
Надо, Дима, выдерживать длинные паузы. А если непременно нужно ответить, отвечай невнятно и многозначительно. Головой кивай,
не дергай. Вввверх. Задержался. И – вниззз…
Григорий Львович окончил театральную школу Мейерхольда. В двадцатые годы. Где-то в первой половине. С нами занимался по своей системе (Если так можно сказать). А если попытаться сформулировать, то вспоминается школа Михаила Чехова с его учением о любви: пластическому выражению доступны самые глубинные и потаенные состояния сердца, но только в случае, когда тебе понятно, что ты не обделен любовью. Прежде всего, любовью в себе. Григорий Львович, случалось, сердился. Это было. Только всегда были на то причины.никогда я не видел его агрессивным, повелевающим, тем более взвинченным или кричащим.
А как он учил бороться с зажимом!
Стеснительность, – говорил он, – от тайной надежды на свое исключительное совершенство. Стеснительность – производное самовлюбленности.он предлагал упражнения на преодоление стеснительности. Добивался результатов.
В нашем маленьком спектакле «Гробовщик» у меня была совсем маленькая роль. Я сыграл мертвеца. И был совершенно упоен собою в этой роли. Я был счастлив. Кстати, Григорий Львович определял счастье, как (состояние) человека, идущего с охоты со своей частью. В шутку, пожалуй. А может – не в шутку».
Николай Князев, 24.03.2015. Минск
Наверное, символично, что воспитанник последней режиссерской мастерской Рошаля Николай Князев оказался на киностудии, в создании которой участвовал в начале своей киношной карьеры сам Григорий Львович.
В республике Беларусь Князев стал известным сценаристом и кинорежиссером. За свои труды получил почетное звание «Заслуженный деятель искусств». Стал профессором и руководителем мастерской. Обучает режиссуре современную молодежь.
Вспомним, что в конце 1925 года было принято решение о создании белорусского республиканского кинопроизводства. Григорий Рошаль в числе первых снял «белорусский» художественный фильм «Его превосходительство» в новом специальном управлении «Белгоскино». Несмотря на то, что съемки происходили в Москве, это был один из первых фильмов, положивших начало истории белорусской национальной кинематографии.
Легендарный Николай Черкасов сыграл свою первую роль в «белорусском» фильме Рошаля. Рошаль был для него не только режиссером, но и педагогом. С фильма «Его превосходительство» у Черкасова началась долгая и славная карьера в кино.
Черкасов создал целую галерею выдающихся образов отечественного киноискусства: Петр Первый, Александр Невский, Иван Грозный, профессор Полежаев, Максим Горький. Стал Народным артистом СССР, получил Ленинскую премию и пять Сталинских.
Черкасов снялся еще в нескольких фильмах Рошаля: «Академик Иван Павлов», «Мусоргский», «Римский Корсаков».
В творческой биографии Григория Рошаля можно обнаружить детали, на которые можно было бы не обращать внимание. Но меня так и подмывает найти в них некие закономерности. Например, в театре и кино Рошаль не раз имел дело с персонажами по профессии сапожник. В «Его превосходительстве» сапожник Гирш Леккерт, член еврейской партии «Бунд» совершает покушение на генерал-губернатора.
Для меня эти детали любопытны потому, что Учитель давал мне задание об арабских сапожникахассорах, а в «Гробовщике» дал мне роль немца-сапожника.
