Мое школьное воспитание использовало символы советского государства: серп и молот, знамя красного цвета, пятиконечную звезду и так далее. Пионерам и комсомольцам предлагали для подражания образы беззаветных героев. Я до сих пор так и не понял, что означало выражение «беззаветно преданный». Мне не хочется быть преданным без завета, то есть, без обещания.
Зачем я пишу об этом? За тем, что в обучении у Рошаля я впервые задумался над подобными категориями по-взрослому. Тем более, Григорий Львович к любому слову относился с глубоким пониманием.
После школы и армейской службы перспектива жизни казалась ясной и светлой. Идеи были четко прописаны на плакатах, которыми мы шли на самоотверженный труд, и на всенародный праздник. У Рошаля в мастерской я понял, что пришла пора разобраться в основных смыслах своей жизни.
Мы пришли к Рошалю, чтобы получить хорошую профессию. Но оказалось, что важнее всего было научиться чувствовать тонкую материю любви и благородной радости. Рошаль набрал учеников и повел их за собой открывать тайны будущей профессии.
Никто из нас не называл Рошаля кумиром. Мне тоже не приходила такая мысль в голову. И у Рошаля никогда не было никаких попыток вызвать к себе наши симпатии или покрасоваться перед нами. Наоборот. Он всегда с восхищением рассказывал о других. Его восхищали даже люди, на мой взгляд, совсем не значимые и не выдающиеся.
Как-то раз Сергей Овчаров в перерывах репетиций спросил у меня:
А ты знаешь, почему Эйзенштейн говорил про Рошаля, что он вулкан, извергающий вату? – Мы в это время репетировали днями и ночами «Гробовщика». Сергей готовился к роли Адриана Прохорова, мастера гробов. Я же репетировал роль немца Шульца, мастера сапожных дел.
Не думал об этом, – ответил я Сергею. Хотя я не только не думал об этом, я даже не знал такого высказывания Эйзенштейна.
«Вулкан, извергающий вату?…». Фраза врезалась в голову очень основательно. Я всякоразно представлял себе эту вулканическую картину. Миллион вариантов. Вулкан извергает вату, она с небес беззвучно сыплется на головы людей. Кто хоть раз увидел бы вблизи Рошаля, тот больше никогда бы не усомнился про вулкан и вату. И в гневе, и в покое этот вулкан всегда извергал вату! Впрочем, в гневе, его никто никогда не видел. Не знаю, что имел ввиду Сергей Михайлович Эйзенштейн.
Рошаль любил задавать нам вопросы, на которые трудно было ответить. Казалось, что вопрос не сложный, но он не торопил с ответом. Давал время подумать.
Вспоминая о тех временах сегодня, то есть по прошествии нескольких десятков лет, я чувствую, что многие вопросы Григорий Львович нам задавал, не озвучивая их словами. Например, войдя в аудиторию, он вместо приветствия произносил фразу: «Самое страшное это пустота отражающих друг друга зеркал». И тут же предлагал нам придумать режиссерский этюд на тему «Зеркала».
Говоря о себе, скажу честно, что думать и тем более философствовать на эту тему мне бы никогда не пришло в голову. Но задание надо было выполнять. Надо было «залезть под стол» и включить театральное чувство. Добавлю, что я не смог вспомнить ни одного задания, которое было бы дано ради простой тренировки или не способствовало бы открытию важного секрета.
В процессе работы начинали возникать вопросы, на которые надо было найти ответы. Возникали вопросы к самому себе, но они как будто шли от Мастера. Надо было найти интересные и неожиданные ответы. Отвечать предстояло языком кино: сценарий, изображение, звук, монтаж. Григория Львовича удовлетворяла лишь та работа, которая завершалась важным философским обобщением. В процессе режиссерской работы мы становились старше.
Нам предстояло понять философию Пушкина, язык его образов и символов. В повести все выразительные средства литературы смонтированы идеально. Глаголы и существительные подогнаны друг к другу безупречно: есть фактура, есть действие. Прилагательные и знаки препинания в нужных местах вызывают нужные ощущения.
Гробовщик пришел домой пьян и сердит. В гостях у сапожника пили за здоровье его клиентов, за здоровье клиентов булочника. А когда стали пить за здоровье клиентов гробовщика Адриана, вышел большой конфуз.
«Что ж это, в самом деле, – рассуждал он вслух, – чем ремесло мое нечестнее прочих? разве гробовщик брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик гаер святочный? А созову я тех, на которых работаю: православных мертвецов».
Рошаль выбрал для нас Пушкина. Одно дело – ставить спектакль по пьесе, совсем другое – инсценировать повесть, пусть даже маленькую. Мне казалось, что работали мы над инсценировкой вечность. Мы неделями обсуждали всякие мелкие детали произведения. Придумывали способы, как собрать из мелких деталей элементы большой конструкции. Что с чем надо смонтировать, как добиться зрелищности, чтобы эпизод стал «аттракционом». Мне было невдомек: почему Григорий Львович выбрал именно эту повесть. Прочитав текст, я пришел в недоумение: повесть настолько маленькая, что по ней можно было бы поставить лишь незамысловатый короткометражный фильм. Не более.
А задача перед нами стояла конкретная – создать сценическое зрелище, большой аттракцион.
В это время на экраны вышел фильм Андрея Тарковского «Зеркало». Он весь состоял из символов. Знатоки и ценители кино в Москве яростно обсуждали его и давали противоречивые оценки. Чтобы точнее понять философию Тарковского, надо было посмотреть его предыдущие работы.
В этом месте будет правильным вспомнить беседы Рошаля о монтаже. Он говорил с нами о том, что Эйзенштейн в должности профессора ВГИКа много времени уделял исследованию законов монтажа. Он создал свою собственную теорию. Качество исследователя он проявил еще во времена, когда обучался вместе с Рошалем в мастерской Мейерхольда. Григорий Львович был тому свидетелем. Нам было интересно слушать, но всей полноты и глубины теорий Эйзенштейна мы еще не могли представить себе.
В период своей преподавательской деятельности, мне пришлось постоянно возвращаться к той теме. Становилось понятно, когда возникла необходимость.
Например, Эйзенштейн полагал, что образ в фильме должен быть соединением различных кадров в такую структуру, в которой конфликт существует между его элементами. В основе лю
бой структуры лежит монтаж. В этой связи Эйзенштейн выделял пять приемов киномонтажа: метрический, ритмический, тональный, обертональный, интеллектуальный.
Он считал, что каждый эпизод в кино должен выглядеть как законченное по смыслу зрелище, как отдельный цирковой номер.
Я не стану здесь вдаваться в теории и технологии режиссуры.
У каждого Мастера есть свое собственное понимание законов и правил. Скажу лишь о том, что Рошаль призывал нас учиться у других и при этом вырабатывать свое мнение.
Кино как «монтаж аттракционов», по его мнению, было интересным в период «Великого немого» и в начальный период Звукового кино. Рошаль считал, что эпизод это не законченный элемент фильма. Эпизод это только часть. Части должны монтироваться между собой таким образом, чтобы их внутренний смысл был понятен лишь в конце фильма. Эпизоды могут переплетаться между собой, дополняя или отрицая внутренние смыслы для того, чтобы в киноленте стал понятен не только внутренний смысл каждого из них, но и общее для всего фильма философское обобщение.
Каждый эпизод, каждый кадр, каждая мизансцена должны предполагать свою предысторию и послеисторию.
Рошаль учил, что в капле росы на листочке внимательный взгляд может обнаружить признаки прошедшей ночи. Надо понимать, что наступившее утро и новый день начинается не вчера и не год назад. И не закончится день ни сегодня, ни завтра, ни через год.
Григорий Львович не требовал, чтобы мы записывали его формулировки, запоминали слово в слово его рассказы и на экзамене точно их воспроизводили. Он даже на экзамене не спрашивал нас об этом. Наверное, ему было более важно, чтобы закономерности, действующие в педагогике и в режиссуре, стали нам понятны и приняты нами до востребования.
Рошалем мы часто обсуждали тему своеобразия художников, новизну и оригинальность их взглядов на жизнь и на смысл творчества. Что касается Тарковского, Григорий Львович не стал дожидаться от нас вопросов, он сам задал нам вопрос о нем.
Он хорошо понимал, что появление в современном кино серьезного и глубокого художника стало ярким событием и для нас. В это время у нас только начинали появляться профессиональные знания и формироваться вкусы и предпочтения. Нам необходимо было серьезно разобраться в предмете, который изучали.
Андрей Тарковский, например, по-своему воспринял принцип «монтажа аттракционов» Эйзенштейна, считая, что фильм – это выражение сущности всего мира. Результат создания фильма – это создание мира собственного. По мнению Тарковского, кинематографический монтаж есть движение внутри структуры фильма, а не временная последовательность кадров. Образы и символы – это элементы поэзии. Для Тарковского важной особенностью поэтического фильма являлся «ритм времени» – это процесс, при котором кадры спонтанно объединяются в самоорганизующуюся структуру.
Тарковский считал, что для Эйзенштейна фильм был «нарезкой» эффектных кадров, в то время как для Тарковского это поток времени.
Увлекаясь Тарковским и другими яркими мастерами кино, мы убеждались в правоте суждений Рошаля о талантах и способностях. Режиссер, по его утверждению, – повелитель времени и пространства,
Создать хорошую инсценировку на основе маленькой и малоинтересной повести мне не представлялось реальным. В ней не было, практически, ни диалогов, ни монологов, достойных театральной постановки. В ней не было даже самого содержания. Вернее, оно было нелепым и абсурдным. Было в повести чаепитие у немца и пьяная фантасмагория со скелетами. Грешным делом, я посчитал в то время, что это самое худшее, что мог себе позволить написать Пушкин. Мне так казалось и поэтому я не представлял, что из этого получится.
Мы принялись за постановку «Гробовщика» неторопливо, потому что не понимали очень многое, ни в режиссуре, ни в творчестве Пушкина. Видимый энтузиазм проявлял лишь Сергей Овчаров. Остальные и, в первую очередь, я сам, создавали видимость работы. Во всяком случае, мне так казалось. не понимал того, что делает с нами Рошаль. Почему мы играемся в какую-то детскую игру, больше всего похожую на баловство. Я не понимал, почему Григорий Львович иногда до позднего вечера наблюдал за нашими ужимками, приседаниями, скачками, и при этом радовался и получал удовольствие. Он серьезно анализировал то, как мы корчим друг другу рожи и произносим какойто текст.
Наши девушкиу-мелицы сшили мне смешные шорты салатового цвета крупный горошек, больше похожие на огромные дурацкие трусы, и сделали бумажный парик с многоэтажными завитыми локонами.
В этом одеянии я распевал немецкую народную песенку «Ах, майн либэ Августин, Августин», ходил по кругу и раскланивался перед всеми. Григорий Львович радостно хлопал в ладоши, когда я отставлял далеко назад одну ногу и выкидывал вперед одну руку. Потом менял руку и отставлял другую ногу. Наш педагог по мастерству актера Рубен Вартапетов одобрительно кивал головой. Ася Боярская улыбалась, выставив большой палец правой руки вверх.
В конце разыгранной сценки Рошаль бурно рукоплескал словно ребенок. А мне все более был непонятен такой странный неизвестный доселе Пушкин. Оставалось лишь безропотно выполнять то, что было придумано коллективно в нашей Тридцать пятой аудитории, в горнице нашего Учителя.
Странным, вдруг стало и то, что от репетиции к репетиции мне все это стало нравиться. Сейчас смешно вспоминать, как рядом со мной Гена Калмыков и Стас Васильев – брутальные мужики после армейской службы – кривлялись перед Рошалем как малые дети.
Армия научила меня выполнять приказы командира без обсуждения. Этому я научился до института. В Церкви – так же. Если наставник благословил тебя на дело, прекрати рассуждать выполняй. Нет, конечно же, совсем мозги нельзя отключать. Думай, как лучше исполнить. Поверь и действуй. Произойдет чудо: у тебя все получится!
Осознание всего этого произойдет у меня намного позже института. Спустя много лет я пойму, что чудо происходит по воле божией. Чудо не развлекает. Чудо укрепляет веру у сомневающихся.
Наставник, который тебя благословил, отвечает за тебя перед богом. Однако, результат также зависит и от твоего старания. Ты – соработник.
Репетируя спектакль, Григорий Львович лишь интеллигентно советовался с нами и никогда не давал никаких распоряжений. Он очень внимательно и с уважением относился к любому нашему предложению. Хотя, мы были еще никем и звали нас никак, но от его уважительного отношения появлялось чувство собственной значимости. Возникало желание проявить все свои лучшие качества.
Он ставил спектакль таким образом, что мы – его студенты и ученики – сами находили решения. Нам казалось, что не Рошаль, а мы самостоятельно ставим спектакль.
Сергей Овчаров притащил откуда-то черную бороду, нацепил ее на себя и в ней не только репетировал, но и мастерил по ночам декорации. Он умел отменно рисовать. Саша Гвоздик мне сказал по секрету, что один из художников знаменитой творческой группы «Кукрыниксы» предлагал Овчарову бросить свое обучение кинорежиссуре и работать в его коллективе.
Овчаров в те времена много рисовал и его рисунки очень радовали Рошаля. Сергей говорил мне, что собирается проиллюстрировать все библейские сюжеты. Я уверен, что это была бы выдающаяся работа. Сергей же предпочел кино.
Однажды, во время работы над «Гробовщиком», Рошаль вдруг сказал нам, что у Пушкина хороших произведений не много. Сказал и сделал серьезную паузу. Я затаил дыхание и ждал его последующую фразу: … у Пушкина все произведения гениальны. Пауза длилась вечно...
Во время этой паузы я вспомнил все, что знал об Александре Сергеевиче. Я любил его поэзию, я любил его прозу. Сам в юности пытался сочинять, учась у Пушкина и подражая ему.
Однажды у меня в этой связи случился казус. Ухаживая за одной из учениц, в седьмом классе я решил написать ей в стихах посвящение. Нашел у Пушкина красивое стихотворение, подходящее для таких случаев, и переписал красиво на чистый тетрадный листок. Затем в течение нескольких дней я аккуратно переставлял и заменял слова синонимами. В нужных для меня местах вставлял ее имя и таким образом «сочинял» послание. Наконец, тайно вручил красивой девочке письмо. На следующий день она прислала мне благодарный ответ с оригинальным текстом Пушкина. Я провалился под землю.
Работая до службы в армии лит-сотрудником в казахско-русской районной газете, я издавал еженедельно литературную страничку. Пушкина я любил и он всегда меня выручал. В каждом номере я печатал подборку его стихов. Я обожал Пушкина печатал в газетке рядом с ним свои самодеятельные стишки. Я подражал ему. Да, каюсь! Было такое. В средней школе нам дали вечную установку: Пушкин – гений. Пушкин для нас – главный из гениев!
...Рошаль после той паузы ничего больше не стал говорить про Пушкина. Он объявил перерыв на обед. «У Пушкина хороших произведений не много» – это был не просто выстрел в мое сердце. Это был щелчок выключателя. Рошаль выключил мое сознание. Мне стало страшно от возникшей пустоты. Я осиротел. У меня отняли что-то жизненно необходимое.
Сколько времени прошло – не помню. Может быть меньше секунды. Почему Учитель сказал нам эти слова? А может быть эти слова были включателем? После перерыва Рошаль продолжил с нами работу над пушкинским «Гробовщиком». Расстроенный, с вывернутым наизнанку своим сознанием, размышляя о выключателе-включателе, я твердо решил разобраться с гением Пушкина. На это у меня ушло не менее двух десятков лет.
В тот день Рошаль, может быть, впервые показался мне невероятно грозным вулканом, у подножия которого я стоял поверженный и ничтожный. Но убояться – повода не было, потому что вулкан всегда извергал нежную белую вату. Вулкан извергался, а в душе было почему-то уютно. Пушкин – гений. В обратном меня не может убедить никто! Твердость этих мыслей успокоила меня. Я простил Григория Львовича. Я еще не знал, какие тайны мне предстоит открыть в биографии Пушкина. Как оказалось, в этом мне помог Рошаль.
Наш спектакль был близок к завершению. Скоро мы будем сдавать государственные экзамены. Параллельно этим заботам мы уже приступили к работе над своими дипломными фильмами. Игра и студенческое настроение уходили в прошлое. Мы повзрослели рядом с Рошалем. Уже физически ощущалось приближение самостоятельной жизни в профессии.
Занимаясь работой над циклом передач «О покаянии» в своей телепрограмме «Дорога к храму», мне в руки попала переписка митрополита Московского Филарета с Пушкиным. Я не стану пересказывать эту известную историю, скажу главное: незадолго до своей трагической смерти Пушкин признался митрополиту-богослову, что все его предыдущее творчество было по сути своей греховно. И поэт-невольник светской чести, гений для своих поклонников почувствовал необходимость в покаянии. Для него наступил момент переоценки многих смыслов. Читая эту знаменитую переписку, я вспомнил момент рошалевского «выключателя-включателя».
Далее мне придется более подробно написать о своих чудесных открытиях Пушкина, ранее мне неведомого. Необходимо будет написать и о том, как Рошаль через постановку «Гробовщика» премудро приоткрыл, может быть, самую главную тайну профессии. Расскажу с восторгом и поклонением Мастеру о его педагогической мудрости. Она словно приподняла меня – недостойного – на возвышение, с которого разум, словно встав на цыпочки, увидит потом новые горизонты!
Пишу приподнятым стилем, потому что благодарные воспоминания об Учителе одухотворяют и умножают потоки любвинему, которую прежде он подарил нам в свои пастырские времена.
