Эрнст Теодор Амадей Гофман никогда ничего не придумывал. Ни карлика Цахеса, ни Повелителя Блох, ни Песочного Человека, ни даже Щелкунчика. Они существовали в его жизни не как призраки, но как мятущиеся существа из пограничных миров, желавшие получить воплощение в мире людей. Гофман и его герои были связаны друг с другом как алхимические элементы, взаимодействующие ради главной цели – Превращения.
Источник: unsplash.com
Прелюдия к превращению
«Посмотрите, какое лукавство, как можно, придумывать каких-то уродцев и причислять себя к писателям…?» - шептались бесчисленные недоброжелатели, когда признанный в литературных кругах Гофман посещал какое-нибудь собрание. «Откуда он берет сюжеты, это же просто бред сумасшедшего…?», «Посмотрите на него, он как будто сбежал из желтого дома…». Этот желчный шелест окутывал Гофмана все плотней и плотнее. Но он не обращал на это внимания, потому что знал, за этот поздний триумф им заплачено сполна и никто не посмеет отнять у него его призрачных детей. Его собственная дочь умерла от простуды в возрасте двух лет. Горшочек с любовью был переполнен.
«Моя маленькая Мари, госпожа моего сердца, не угодно ли Вам принять от меня сей скромный дар, этот марципан, который я выбирал со всею чистотой сердца?...». Маленький человечек с всклокоченными волосами и пронзительным взглядом протягивал дочке своих друзей подарок. Ее действительно звали Мари, но не с нее писал он героиню Щелкунчика. Его Мари не принадлежала никому, кроме него самого. И восторженный уродец Щелкунчик, «годный только на то, чтобы щелкать орехи», и Кавалер Глюк, и кот Мурр и многие, многие другие странные персонажи, от которых у одних щемит в груди, у других встают волосы дыбом. Все эти существа не были рождены фантазией человека, живущего мучительно и трудно, как может нам показаться. В один из самых тяжелых моментов его жизни те, кого он считал ночными кошмарами, пришли к нему на помощь, спасли от самоубийства и бесславия, взамен же попросили лишь одно – судьбу литературных героев.
Так у писателя родилась тайна, о которой он не решился рассказать даже самому близкому другу. Все, что он описывал в своих книгах, происходило с ним на самом деле. Все персонажи, гротескные, готически угрюмые, романтичные и потусторонние, все они существовали на самом деле. «Я ничего не придумываю, – не раз выкрикивал пьяный Гофман, сидя в любимом берлинском кабачке кабачке, – они все настоящие», – но кто его тогда слушал? Это было несколько лет назад, а сейчас на него заискивающе взирали юнцы, сжигаемые жаждой литературной славы. Они мечтали быть как он, но разве они знали, чего это ему стоило?
«Каждую ночь я спускаюсь в чистилище», – сказал однажды Гофман на одном из очередных литературных сборищ. Коллеги засмеялись, метафора им понравилась. Но это была не метафора…
Без наркоза
Чистилище бывает разным, как впрочем, ад и рай. Промежуточная станция между физическим миром и Вечностью. Чтобы попасть туда, нужно, как минимум, умереть. Гофман умирал каждую ночь. Но странным образом было населено его чистилище. Он захватывал с собой бумагу, чернила и перо, дабы наспех законспектировать очередную встречу. В чистилище он жил по своим правилам и населил его такими диковинными существами, что видавшие виды черти дивились.
Слово за слово, веретено крутится, и вот уже на его ладони оживает целая мышиная гвардия.
Смех смехом, он поставил под ружье беспорядочное мышиное войско. Маршировали, как миленькие, под его грозные команды. «Строй-й-ся…, – и замирали, как по линеечке, серые твари с хищными мордочками. «Напра-а-во!» – колыхнулся строй, и замер в новой стойке. Чуть позже так же он поступил с блохами, но, утомившись от командования, поставил над ними повелителя, мудрого и великодушного. Главнокомандующий тревожного сказочного мира, романтик и алхимик, Гофман знал цену Переходу из реального мира в ирреальный, множественный, аллегорический.
Мало кто задумывается над тем, какое опасное занятие писательство. Это сродни операции без наркоза, когда скальпель небесного хирурга кроит человеческую душу сообразно своему замыслу. Считается, для того чтобы стать писателем, надо страдать. Логика в этом есть. Дело в том, что в основе писательства заложено творчество, оно, по сути своей, акт Божественный.
Чтобы к нему приблизиться, надо очиститься, вы ведь не начинаете готовить еду, не вымыв руки. Так и с творцами происходит. Лучше всего, перед тем, как ступить на тропу созидания, очиститься огнем и умыться из священного источника. Эти два компонента не всегда под рукой, посему остается последнее – страдание. Оно, как уборка пылесосом, высасывает из души всю пыль и фальшь или, как инструмент скульптора, который создает произведение искусства, отсекая лишнее. Именно так Бог поступил с Гофманом – отсек все лишнее. Причём сделал это жестко, болезненно, без наркоза…
Для начала он устроил так, что будущий классик немецкой литературы родился в несчастливой семье. Его отец Кристоф Людвиг Гофман служил адвокатом при прусском верховном суде. В душе он был человеком творческим и, как знать, может, именно это стало причиной его беспробудного пьянства.
Мать Гофмана, Альбертина Дерфер, приходившаяся отцу мальчика кузиной, была набожной и крайне нервной женщиной. Отношения в семье не складывались, отец мечтал вырваться из отупляющей обыденности, а мать ничего не видела дальше молитвослова.
В конце концов, Кристофер Людвиг покинул семью, и мальчик за ненадобностью был отдан матерью в дом бабушки, где заботу о нем взял на себя суровый дядя Отто Вильгельм Дерфер. И хотя именно его трудами Гофман узнал и полюбил музыку, о годах пребывания в этом доме он вспоминал позже с содроганием. О своей юности Гофман написал в романе «Житейские воззрения кота Мурра…»: «...она была подобна выжженной степи, где нет ни бутонов, ни цветов, подобна выжженной степи, усыпляющей разум и душу своим безутешным дремотным однообразием». Эти слова он вложил в уста своего «альтер-эго», Иоганнеса Крейслера.
Проблески счастья
И все-таки в жизни Гофмана была отдушина. Музыка. Путешествуя из одного заштатного городка в другой в чине мелкого судебного чиновника, Гофман мечтал о созвучии нот. Он приблизился к своей мечте лишь в 1805 году, когда стал заведующим и цензором варшавского «Музыкального общества». Здесь он меняет свое третье имя Вильгельм на Амадей в честь великого Моцарта, затем становится капельмейстером и композитором.
Его более-менее налаженную жизнь прерывает война. Французская армия входит в Варшаву, и Гофман опять остается без работы. Белая полоса сменилась черной, очень жестокой и затяжной. В результате бесконечной нужды и отсутствия денег на лечение умирает его двухлетняя дочь Цецилия. Он едет в Берлин, чтобы хоть как-то прокормить себя и жену, но ни одна из его творческих ипостасей, – музыкант, живописец, юрист, – не оказалась востребована в разоренной Наполеоном Пруссии.
Только в 1808 году он, наконец, получает место капельмейстера в Вамберге и возвращается к своему любимому занятию – сочиняет музыку для спектаклей городского театра. Через эту деятельность Гофман приобретает влиятельных друзей. Один из них, виноторговец Карл Кунц, стал первым издателем его книг, а позже и биографом. Гофман часто посещает популярный ресторанчик «У розы», куда жители города приходят посмотреть на него, как на местную знаменитость.
И всё равно музыка не дает ему успокоения, его постоянно что-то терзает изнутри, обыденность сводит его с ума, отношения с женой не складываются. И тогда он начинает писать ночами. Только, чтобы не свихнуться от бесчисленных повторений и ритуалов. Не было у него далеко идущих честолюбивых помыслов о литературной славе.
Длинные тоскливые вечера, переходящие в ночи, он делил между пассажами на скрипке и беглым записыванием бредовых мыслей, возникавших в голове. Постепенно все это трансформировалось в причудливые, немного страшные, но романтичные сказки, герои которых погружались в зеркальную реальность подобную той, которая превращает зимний вечер накануне Святок в мир, полный чертовщины и волшебства.
Волшебное зелье любви
В любви Гофману категорически не везло. Его первая любовь, замужняя Дора Хатт, которой он давал уроки музыки, не была счастлива в браке. Вскоре юный Гофман стал называть свою ученицу именем греческой богини Коры, похищенной Аидом, владыкой подземного царства мертвых, который заставил ее проглотить гранатовые зерна – символ неразрывности брака.
Когда связь ученицы и учителя переросла в скандал, Гофман был отправлен родственниками к очередному дяде, Иоганну Людвигу Дерферу, советнику верховного суда в Глогау. Гофман начал сам зарабатывать на жизнь, но вожделенной самостоятельности не обрел, семейная опека продолжалась: дядюшка запретил ему даже переписываться с Корой, боясь судебного разбирательства.
В 1811 году Гофмана настигает второй любовный удар, шестнадцатилетняя ученица Юлия Марк, коей он давал уроки музыки, не пожелала стать его Галатеей и вышла замуж за богатого торговца из Гамбурга. Неразделенная любовь еще долго будет метаться неприкаянным призраком из одной его повести в другую. Но не всю же жизнь жечь золу.
Вскоре Гофман переезжает в Берлин, где и находит свое кратковременное счастье – любовь к юной певице Иоганне Эунике, которая исполнила главную вокальную партию в его опере «Ундина». К тому времени в немецкой литературной среде он уже заслужил звание «последнего немецкого романтика», и, став завсегдатаем винного погребка Люттера и Вегнера, подпал под меткое перо русского писателя Герцена, который и оставил нам довольно характерные описания «демонического гения».
Вот, ярчайший пример – один из «творческих загулов» Гофмана, описанный Герценом: «Всякий Божий день являлся поздно вечером какой-то человек в винный погреб в Берлине, пил одну бутылку за другой и сидел до рассвета... Тут-то странные, уродливые, мрачные, смешные, ужасные тени наполняли Гофмана, и он в состоянии сильнейшего раздражения схватывал перо и писал свои судорожные, сумасшедшие повести».
И всё-таки семейная жизнь не обошла его стороной. В конце концов, он женился на Михалине Рорер-Тшциньской. И хоть между ними никогда не искрило чувство, так часто именуемое любовью, она стала ему верной женой и другом. Кроме прочего, она была мудрой женщиной, никогда не осуждавшей мужа за кратковременные «вспышки желания» к юным воспитанницам.
Ей он адресовал свое последнее письмо, по сути, ставшее завещанием: «Мы прожили двадцать лет в истинно согласном и счастливом браке. Бог не оставил в живых наших детей, однако в остальном подарил нам немало радостей, испытав и в очень тяжких, жестоких страданиях, которые мы неизменно переносили со стойким мужеством. Один всегда был опорой другому, как и надлежит супругам, любящим и почитающим друг друга...».
Продолжение следует.
Кристина Французова-Януш
