Вчера, перед Пасхой я почти весь день провел в храме и снова увидел ее. На этот раз она пришла в храм с дочкой, чтобы поклониться плащанице, но, не дойдя до очереди, а к плащанице стояла длинная очередь, остановились в ярких лучах пасхального теплого солнца. Девочка, видимо, с характером, ни в какую не хотела слушаться матери и томиться в непонятной для нее очереди. Я стоял в глубине храма возле киота, тень от которого позволяла мне почти без смущения прислушиваться к их разговору.
«Ты еще маленькая, — говорила женщина девочке, — послушай маму. Мама что? Мама тебе хорошего хочет. Правда? Я тоже раньше не верила в Боженьку, но он есть. Правда-правда! Вырастешь большая и вспомнишь, что мама говорила! А сейчас не упрямься, пойдем!»
Мужики, стоявшие рядом, забыли про молитву, развернулись в ее сторону и чуть ли не с вожделением рассматривали эту молодую женщину, ее длинные красивые ноги. А женщина, хоть и одетая в не совсем подобающую для посещения храма довольно короткую юбку и туфли на высоком тонком каблуке, была настолько естественна, что мне, городскому жителю, попавшему в провинцию, и в голову не пришло посчитать ее, очевидно нарядившуюся к празднику, вызывающей… А мужики затеяли старую песню: «Вот ведь шалава! Очки черные нацепила, глаза бесстыжие прячет. Дочки бы постыдилась!».
Женщина поправила платок, подняла голову и, как мне показалось, ведь я не мог увидеть ее взгляда сквозь темные очки, посмотрела в мою сторону. Я смущенно опустил камеру, когда она улыбнулась мне, как старому приятелю и, оставив дочку у клироса, пошла к очереди одна.
Позже, на Крестном Ходе и на ночной праздничной службе я
