Автора приведенного ниже письма Сергея Львовича Щеглова я нашел с помощью работников архива Норильского комбината, куда обратился в 1986 году с просьбой, как написал я, «имеющей одновременно общественный и личный характер»: помочь мне в поиске книги отца, написанной в Норильске в период с 1938 по 1941 год. Книга называлась «Записки журналиста» и была посвящена встречам папы с известными политическими и литературными деятелями. Мне было известно только то, что писались «Записки» в трех тетрадях с проштемпелеванными страницами, а когда папу в октябре 1941 года перевезли в Красноярск для нового расследования, завершившегося прекращением дела, они пропали: то ли были изъяты начальством, то ли отданы отцом кому-то из его товарищей по лагерю на хранение. В письме я еще писал, что просьба моя не из легких, хотя я очень надеюсь на сочувствие работников архива и некоторый энтузиазм, так как дело благородное. В ответ мне было сообщено, что рукописи нигде нет, зато есть адреса людей, прицельно занимающихся историей Норильска. Так я получил тульский адрес С. Л. Щеглова и завязал с ним переписку.
В одном из писем к С. Л. Щеглову, которого мне пока не удалось увидеть, зато удалось понять, что он человек теплый и неравнодушный, я так объяснил свой печальный интерес ко всему пережитому норильчанами — интерес, кстати, возникший у меня давно: «Я понял, что все, связанное с тем временем, когда страдали мои и наши родители, одновременно и боль моего поколения, и его исцеление».
Мои мотивы были поняты и нашли искреннее сочувствие. С Сергеем Львовичем мы переписываемся до сих пор и уже знаем, что будем верны нашему долгу перед невинно загубленными.
1 декабря 1988 года
(С. Л. Щеглов — мне в Москву)
Уважаемый Валерий Абрамович!
В ответ на Ваше письмо посылаю выдержки из писем моего друга И. А. Шамеса с воспоминаниями об А. Д. Аграновском. Не все, должно быль, точно в этих записках по фактологии, не все оценки и высказывания несомненны. Сам автор писем за два десятилетия прошел немалый путь, обогатил познания, в том числе и по династии Аграновских — это заметно. Все же, думаю, что-то из этих записок может пригодиться Вам, какие-то детали, имена, факты помогут нарисовать картину некоторых сторон жизни Абрама Давидовича в первоначальном Норильске. Заодно посылаю и ту часть письма, которая касается лично Вас и Вашего брата. Все взаимосвязано. Желаю успеха в работе над «Последним долгом».
Р. S. Ваше письмо тронуло меня теплотой и товарищеским вниманием, которые теперь, знаете, как-то редко встречаются. Вы пишете, что Ваша матушка отбывала срок в Сегеже, а потом в Казахстане. Моя мать тоже десять лет провела в Карагандинской области, адрес ее был — п/о Долинское. Там она и умерла в лагерном стационаре, будучи уже свободной, но не в силах выйти на свободу. Это случилось в августе 1947 года. Я подумал: а не вместе ли они были, наши бедные матери? Еще раз всего Вам доброго!
Искренне Ваш С. Щ.
22 января 1964 года
(из письма И. А. Шамиса С. Л. Щеглову)
«Алексей Гарри* дружил с Абрамом Аграновским. Они жили в 15-м бараке и спали рядом. Абрам Давидович Аграновский был врач по образованию, журналист по призванию, работал в «Правде». Его фельетоны читали все современники. Реабилитировали Аграновского до смерти Сталина, но дальше Красноярска он не двигался. Печатался несколько раз в «Огоньке» (после реабилитации). Остались два его сына, один—Валерий—работает в «Литературной газете», другой — тоже, кажется, журналист**. Аграновского уважали в нашем бараке (там же был «цвет»!), а Гарри относился к нему, мне кажется, чуть-чуть с иронией...»
* Алексей Николаевич Гарри, журналист-известинец, легендарный человек (в Гражданскую был ординарцем у Г. Котовского). Как и папа, попал под реабилитацию в 1942 году. Судьбы его не знаю.
** Лучше, конечно, обо мне а не о брате сказать: «тоже журналист», хотя в тот год я действительно был в «Литгазете».
30 января 1972 года
(из письма И. А. Шамиса С. Л. Щеглову)
«Об Аграновском. Что могу сказать? Мне кажется, что он был несколько выше среднего роста, подтянутый. Обходительный. Был он фельетонистом, но в Норильске ему пришлось обратиться к своей специальности врача, но не лечебного, а санитарного. Наши терапевты и хирурги, занимавшиеся врачеванием, помнится, смотрели на его деятельность, как мы, работяги, смотрели на «придурков». Справедливо это было? Не знаю. Мне и подобным мне, воспитанным на «Правде» и фельетонах М. Кольцова, Д. Заславского, А. Аграновского, А. Зорича, ничего не оставалось, как с большим почтением относиться к А. Д.
В его бараке жила, мне кажется, вся тогдашняя «элита»: прежде всего, проектировщики и остальные представители «мозгового центра» (ИТР). Вагонок тогда не было и в помине, спали сплошняком на нарах в два этажа, разделенных довольно узким проходом. В конце «секции» стояла печка, вечерами раскаленная докрасна. Верх печки был уставлен сплошь эмалированными кружками, в которых варился чай — прямо-таки варился, подолгу, аж до черноты.
У самой печки и были места Гарри и Аграновского и инженера Максуты, моего давнишнего друга, страстно влюбленного в Алексея Гарри и буквально за ним ухаживающего. Максута чай кипятил, брил многих (лезвие от «самобрейки» он долго точил об стенки кружки, затем вставлял в деревянную щетку и—бритвенный прибор готов), но прежде всех брил он Гарри, затем бороду и голову Аграновского. И обшивал он Гарри, и в бане мыл... Вот у печки-то и собирались, сиживали на нарах Гарри — Аграновского и вели разговоры до самого отбоя. Центром был Гарри, о чем только он не рассказывал! И об экспедиции Нобиле, о своих поездках за границу. Кстати, о Мальмгреме тогда говорили, что его съели попутчики, когда они ушли от красной палатки. (В картине, ты помнишь, Сережа, показано, что Цаппи и Марцано похоронили Мальмгрема: где ж правда?) Рассказывал Гарри о поездке с авиационной делегацией в Рим и о приеме, устроенном Муссолини в честь нашей авиаделегации.
Все это помню по зиме 1939—1940 годов, и снежная, и пуржистая была зима, и морозы здоровые! Однажды сам видел термометр на площадке, показывающий минус 51°. Но было тихо, воздух застыл. Мы не работали, но в зону почему-то не уводили, мы то и дело бегали в метеобудку. Сегодня мне мерещится, что Гарри говорил нам еще о том, что был на «Красине» от «Известий». Время делает свое дело: из памяти исчезает многое, особенно у людей немолодых. Извлечь из ее глубин обилие деталей — нелегко, хотя и возможно. Тут, как в химическом растворе: для кристаллизации нужна какая-то затравка, кусочек какой-нибудь бросить в стакан или хотя бы палочкой стеклянной о стенку потереть...»
1 марта 1972 года
(из письма И. А. Шамиса
С. Л. Щеглову)
«Интересны воспоминания об А. Д. Аграновском в Норильске врача 3. И. Розенблюма. Был я, Сережа, 25 февраля (стало быть, в пятницу) в институте кардиологии, проведал д-ра Захара Ильича Розенблюма. Говорили — вспоминали. Вспомнил он, как недавно к нему в Дорохова, где он работал, завалился однажды А. Н. Зуев из Малеевки. «Уби зунт, кви анте нос ин мундо фуере?» (Где те, кто были до нас? Идите на небо, спуститесь в преисподнюю — где же они? Их нет...— так поется в Гаудеамус).
Ну, значит, помянули и Абрама Давидовича. Розенблюм говорит, что жил Аграновский в 14-м бараке, а не в 15-м, а Захар Ильич со всем медперсоналом в 22-м, при этом был, как он выразился, консультантом у Абрама. Каждый вечер, говорит, он являлся и все спрашивал меня: правильно ли он поступил как врач в том или в другом случае. Вспоминал старый журналист-правдист медицину... Его как раз назначили инспектором Санитарного отдела. Начальником был тогда Смирнов (кажется, Сергей Михайлович), живет сейчас в Москве. Аграновского прикрепили к Жилстрою-2, который возводил то, что на первых порах все называли «Соцгород». Это надо, очевидно, так разуметь: от 0-пикета по Горной и Заводской улицам и до Октябрьской—Аварийный поселок; Октябрьская— это, примерно, от старой гостиницы и до озера Долгого (Долгое у Города? Начинаю забывать) есть «Соцгород». Жилстрой-2 возглавлял Ник. Ник. Рознатовский. А по стройкам домов (тогда двухэтажных и деревянных) ходил с сумкой через плечо лекпом Аграновский (надо думать, в ту пору еще и медпунктов не было на норильских стройках).
И вот, рассказывает мне Захар Ильич, случилось так, что один работяга-зэк получил на стройке серьезную травму: перелом бедра. Беднягу увезли в зону, но и там медицина еще была в стадии становления (начало зимы 39—40 годов). Привезли больного, явились к докторам: говорите, что вам нужно, чтобы лечить такого больного? Ну, Хая Яковлевна Кузнецова (ставшая потом женой Розенблюма), травматолог-ортопед, имевшая уже тогда степень кандидата медицинских наук, взяла да и нарисовала, что нужно: станок для вытягивания и еще какие-то технические приспособления. (Хая Яковлевна после реабилитации была привезена из Норильска в Москву, перенеся тяжелый инсульт с параличом, и прожила в Дорохове, не вставая, лет пять, ее похоронили там же, на высоком берегу Москвы-реки.)
И вот, представьте себе, продолжает Захар Ильич, все это было изготовлено к утру по всем правилам: вы ведь знаете, в Норильске и Луну могли бы изготовить, если нужно.
Но дело тут в Аграновском: какой он поднял шум! Как это так? Кто допустил травму человека? Что это за организация работ, калечащая людей?! Взялся он за дело, как старый заправский «правдист», чтобы больше такое не повторялось, чтобы приковать внимание начальства к вопросам техники безопасности. И что ты думаешь, Сережа? Такого еще не бывало в Норильске, чтобы судили вольнонаемного за травму, полученную заключенным.
Д-р Розенблюм говорит, что Абрам Давидович был первым, кто поднял в Норильске вопрос о создании медицины, а на стройках — техники безопасности. Так как объекты Жилстроя-2 были разбросаны, А. Д. пришлось расконвоировать, и он получил возможность организовывать всю медицинскую братию и даже создавать первую конференцию врачей-заключенных. С тех пор это вошло в традицию: собирались раз в полгода, делились опытом, прочитанным. Даже оборудовал маленький конференц-зал в деревянном доме, где была больница для вольнонаемных (это возле «дитра»). Там вывешивали всякие экспонаты, графики, медицинские брошюры. Вопросов было много, ибо почти все внове: работа в полярную ночь, возможность массового заболевания цынгой, санитария-гигиена в специфических условиях лагеря, тяжелейшие травмы и даже гибель заключенных, наносящих себе увечья с целью невыхода на работу и т. д. В конечном итоге медицина в Норильске была поставлена на ноги.
Делались сложнейшие операции. Мне известно, что одной девушке, например, сделали новый пищевод (свой она сожгла, выпив кислоту, какую применяют в автомобильных аккумуляторах). Не было пенициллина, но одного человека все же вылечили от общего сепсиса! Сами же медики были провизорами, придумывали лекарства, которые тут же изготовляли, и делали это всегда «леге артис» (по законам искусства). А переливание крови!
Сами же медики, скажем, сестра Фрося, санитар Оскар и другие давали собственную кровь больным-зэкам. Да, о норильской медицине, право же, можно книгу написать. Практически на всех лагпунктах были врачи, ведь и цынги избежали, и эпидемий, скажем, желудочных, не знали. Я наблюдал все это, и опять скажу: молодцы наши медики!
Ну, а Абрам Давидович был у истоков постановки всего этого хорошего дела и — вечная добрая память ему!»
10 декабря 197 1 года
(Толя — С. Л. Щеглову в Тулу)
Глубокоуважаемый Сергей Львович!
Ваше письмо получил с опозданием, был в командировке. Так что не ругайте за задержку с ответом. Благодарен Вам за память об отце, мне Ваше желание написать о нем, разумеется, очень приятно. Был А. Д. Аграновский серьезным журналистом, смею даже сказать, одним из известнейших фельетонистов 30-х годов. Если Вы возьмете БСЭ (первое, «красное» издание), то в статье «Фельетон» найдете его фамилию в числе четырех лучших советских фельетонистов.
Потом был Норильск, где работал он врачом, стал даже одним из руководителей санслужбы (отец по образованию медик), вернулся он, сравнительно с другими, рано, в 1942 году, снова стал журналистом, работал в «Красноярском рабочем», потом был спец. корреспондентом «Огонька», был принят в члены Союза писателей. Умер в 51-м, в командировке, в деревне Баландина Челябинской области, когда работал над очередной книгой.
К сожалению, материалов об отце дома у меня почти нет. Но вот что могу посоветовать Вам. В 1960 году издательство «Советский писатель» выпустило однотомник отца «Очерки разных лет» (составителями были мой брат, спецкорр «Комсомольской правды», и я). Книга, на мой взгляд, дает представление о творческом пути отца, в ней собраны фельетоны и очерки, начиная с 1924 года. Кроме того, предпослано книге хорошее предисловие, в котором указаны и основные факты биографии отца. Книга эта, понятно, есть у меня, но в одном единственном экземпляре. Выпустить ее из рук не могу, слишком она мне дорога. Думаю, однако, в библиотеке Тулы найти эту книгу Вы сможете.
Что еще? Норильский период жизни отца известен мне хуже. Но, судя по тому, что знаю, он там оставался человеком принципиальным, смелым, многих спасал от гибели, налаживал норильскую медицину*.
* 5 апреля 1989 года «Заполярная правда» публикует статью С. Щеглова «Под горой, в бараке № 14...»; подзаголовок статьи: «Как писатель и врач А. Д. Аграновский помогал заключенным выжить».
Если будете в Москве, охотно встречусь с Вами, покажу то немногое (фотографии, книжки), что сохранилось у меня.
Желаю Вам творческих успехов.
С уважением Анатолий Аграновский.
25 февраля 1972 года
(из письма И. А. Шамиса С. Л. Щеглову)
«О Валерии и Анатолии д-р Розенблюм мне сказал, что у него сложилась убежденность в том, что особенно большую заинтересованность в узнавании условий жизни отца проявлял Валерий. Он, приехав с другими корреспондентами в Норильск (в 56-м?), нашел Захара Ильича и много расспрашивал его об отце. Потом он часто приходил к нему из Малеевки в Дорохова (Захар Ильич работал там врачом в санатории). Анатолий, кажется, тоже обещал зайти, но не зашел. Когда я сказал Розенблюму, что Анатолий откликнулся на твое, Сережа, к нему обращение, Захар Ильич был приятно удивлен**.
** Думаю, здесь имеет место аберрация, легко объяснимая: Захар Ильич Розенблюм уже перешел в ту пору на работу из санатория «Дорохове» в Дом творчества писателей «Малеевка», где я бывал много чаще Толи, а потому просто мозолил глаза замечательному человеку и доктору. На самом же деле, интерес Анатолия ко всему, что было связано с нашими бедными родителями, был столь же болезненным, как и мой, и таким же жгучим.
Что еще? Валерий показал Розенблюму фото Абрама Давидовича в период его житья в Норильске и разъездов по Сибири — Уралу: бородища большая, глаза какие-то неспокойные; вообще, фотография какая-то необычная...*
* С этой фотографией папы связана история, полная драматизма и коллизий, совершенно невероятных, но об этом я расскажу в специальной главе, которая будет называться «Праздник Святого Йоргена».
ПИСЬМА
9 июля 1940 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Неожиданно быстро получил твое письмо от 30 июня. Не опишу тебе радость всех нас при мысли о свидании, и особенно мою. Ведь я увижу мою дорогую мамочку! Все знакомые и близкие приняли активное участие, и я выеду к тебе, как только соберу все, что нужно, то есть дней через пять. Пошлю телеграмму. Как раз вместе с твоим письмом пришли целых четыре письма от папки (я уж отослал тебе твое). На днях посылаю ему посылку—белье, рубашки и т. д. Тетя Рива еще не приехала с дачи, приезжает уже сегодня и поможет с посылкой. Между прочим, недавно встретил в «Эрмитаже» на симфоническом концерте Веру Родэ, помнишь? Я подошел к ней, она меня узнала. Мы долго разговаривали, она все удивлялась, что я стал «таким кавалером». Она теперь учится на дирижерском факультете консерватории. Обещала заходить к нам, передает тебе сердечный привет. А сейчас я очень занят: хлопоты с посылкой, потом подготовка к поездке, билет мне достают, тут все в порядке. Скоро, надеюсь, мы увидимся. Жду этого с нетерпением.
Целую, Толя.
? июля 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папка!
Получил после долгого молчания целую кучу твоих писем (от 14 марта, от 7, 21 и 28 мая). Это замечательная идея «писать в запас». Я как будто поговорил с тобой «за жизнь», когда прочитал все письма. Теперь буду регулярно посылать тебе телеграммы (раз в неделю), чтобы ставить тебя в известность о всех событиях и о ходе дела. Дома все замечательно. Валюшка уже в лагере (20-го он уже вернется). Я сдал все экзамены, получил стипендию за лето и сейчас готовлюсь к поездке к маме. Надеюсь, билеты будут к концу месяца, а то и раньше.
Десять дней у нас в институте был военный лагерный сбор. Все было очень интересно, на военной ноге, как в Армии. В мужской роте было три взвода: пулеметчики, снайперы, ворошиловские стрелки. Я был ворошиловским стрелком, меня назначили командиром отделения, кроме того, еще редактором «Боевого листка». Я сдал все нормы на Ворошиловского стрелка 2-й ступени, чуть-чуть не дотянул до снайпера. Стреляли из боевой винтовки боевыми патронами на 300 метров, сидели в окопах. Сейчас это уже кончилось, и я отдыхаю. Скоро начинаю работать (художником) на ВСНХ. Был на даче у тети Гиси. Изя сейчас прекрасный парень, кончил десятилетку, идет в Армию. Саля совсем взрослая, у нее очаровательная Иринушка и очень серьезный муж Сема. Все сидели за столом и, как всегда, пели на несколько голосов, у меня хорошо получается втора. Было весело.
Новостей у нас нет. На днях иду опять в прокуратуру (назначен срок). Напишу тебе специальное письмо о моих розысках. А пока — все. (Только что получил от тебя перевод. Сердечное спасибо.)
Целую, Толя.
13 июля 1940 года
(папа — нам в Москву)
Мои дорогие, золотые деточки!*
Опять получил две весточки от вас, опять большая радость: открытка и письмо. Дат, как водится, ты, Толик, не пишешь, никак не приучишься, но по первой печати можно с трудом догадаться, что открытка от 4 мая, а письмо от 12 апреля. Ты только что сдал экзамен по истории СССР. Письма — старенькие, но все же очень приятно. Я ведь давно уже получил телеграмму о твоем переводе на 2-й курс и т. д. Так что экзаменационная горячка даже для меня далеко «позади». Ты пишешь, что от мамочки редки письма. Непонятно, почему. Не понимаю еще, почему мама не шлет приветов мне, как в тот раз. 10-го (апреля или мая) ты хотел пойти в прокуратуру,— так ты пишешь. Был ли и что сказали? Ты просишь, чтобы я написал подробное письмо: что я читаю, каково мое «общественное положение» и т. д. И у меня, друг, не много свободного времени даже на письма. Но все же я за последнее время послал тебе их не меньше четырех. Дошли ли они? Как я хотел бы этого, с какими это связано трудностями и переживаниями, если бы ты знал! Прошу тебя во всяком случае об одном: как только дойдет письмо до тебя, телеграфируй сейчас же**. Ну, надо кончать. Спешу на работу. Привет всем. Целую тетю Гисю и нянечку Антонину Тимофеевну. Целую всех вас. Как все ваши тетки, кроме Гиси, пишут ли, помогают ли вам? Из каких средств складывается ваш бюджет? Вы мне ни разу этого не писали. Ах, конспираторы... Не хотите расстраивать папку? Целую мамочку нашу дорогую, светлую, бедную. Мамочка и я — хоть снились вам? Вы-то уж снитесь мне часто, как и мамочка, радость моя. Получили ли вы маленький подарочек: я выслал вам по телеграфу 5 июля пятьдесят рублей, специально на кино и театр. Ну все, детки, целую, целую...
* Помню, когда я был совсем малышом, папа брал меня на руки, носил по комнате и пел колыбельную с такими словами: «Ах ты, сын, ты мой сын, золотистый апель-СЫН...»— тональность к последнему слову песни резко уходила вверх. Лучше и слаще этой колыбельной я не слышал никогда в жизни. А сам петь не могу: две дочери...
** Уж очень сложно налаживалась переписка: мучительный бич всех разлук. Со дня ареста папы, миновало два с половиной года...
Дорогой мой сыночек Валечка! Спасибо тебе за твои прекрасные приветы, за твои замечательные отметки и за то, что ты меня сильно любишь. Я тебя тоже очень крепко-крепко люблю.
Папка Авр.*
* Папа иногда именно так подписывал свое имя «Абрам» сокращенным «Авраамом»: Авр. Мы, конечно, это понимали, а кто-то, помню, увидел у нас дома папино письмо и спросил: «Кто это? Мавр сделал свое дело и может уходить?» Мы с Толей улыбнулись.
ХРОНИКА. В этот день, 13 июля 1940 года, принимается Указ Президиума Верховного Совета СССР, опубликованный за подписями Калинина и Горкина, «Об ответственности за выпуск недоброкачественной продукции...» Вторым пунктом Указа был такой: «За выпуск недоброкачественной продукции и за выпуск продукции с нарушением обязательных стандартов директоров, главных инженеров и начальников технического контроля промышленных предприятий предавать суду и по приговору суда подвергать тюремному заключению сроком от 5 до 8 лет». (Вот и новая рабсила в Норильских лагерях!— В. А.)
20 июля 1940 года
(Толя и я — папе в Норильск)
Папка, дорогой!
Скоро я увижу мамочку. Представь только себе, какая это радость! Она получила разрешение на свидание, и я-таки еду в Сегежу на три дня. Наговорюсь с ней, а главное — увижу. Если бы я мог и к тебе так же! Дома никаких перемен. Ярославский сейчас редактор «Правды». Я уже ходил туда. Кажется, смогу его повидать. Поездка прервет эту возможность на несколько дней. Собрал тебе посылку, все, что ты просил. Отправить пока не могу, теперь не принимают даже за 100 км от Москвы, как раньше. Надеюсь отправить по дороге к маме из Ленинграда.
Пока все, целую, бегу за билетом.
Толя.
Здравствуй, дорогой папочка! 16 июля я приехал из лагеря. В лагере было хорошо. Были аттракционы. Мы ходили в поход с ночлегом на 25 километров. Был костер и маскарад. Я загорел и поправился. С новыми силами возьмусь за учебу.
Целую крепко. Валя.
ХРОНИКА. «Правда» печатает в этот день Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении тракту «Восточное кольцо» имени товарища И. В. Сталина, а пионерлагерю «Артек» имени В. М. Молотова.
В эти же дни народные сеймы Латвии и Литвы, а также государственная дума Эстонии принимают решение об установлении советской власти и обращаются к Верховному Совету СССР с просьбой о присоединении.
28 июля 1940 года
(маме в Сегежу)
МОСКВЫ 140/84 17 28 16 17
СЕГЕЖА КИР ЖД ПОЧТ ЯЩИК 252 Ф А АГРАНОВСКОЙ
ВЫЕЗЖАЮ 28 НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДУ ВСТРЕЧИ ЦЕЛУЮ— ТОЛЯ—
Почему-то после возвращения Толи от мамы наибольшее впечатление на меня, глупого, произвел его рассказ об истории, случившейся с ним в поезде по дороге в Ленинград. Ночью, когда все спали, машинист вдруг резко затормозил состав, и кто-то панически крикнул: «Крушение!» Что там было на самом деле, так и не удалось узнать пассажирам, однако без жертв не обошлось: в Толином вагоне на верхней полке спал молодой морячок, он проснулся от крика, мгновенно сработала реакция, парень выбил рукой окно и выбросился наружу. Он и погиб единственный, оказавшись под колесами еще не успевшего остановиться поезда. Помню, Толя тогда с печалью сказал: «Быстрая реакция тоже не всегда нужна».
3 августа 1940 года
(папа — маме в Сегежу)
Радость моя, счастье, деточка! Сегодня получил через Василия твой привет от Веры. Большое спасибо. Хоть привет древний, апрельский, но он очень дорог и приятен. Василий здоров (передай Вере), бодр, пользуется уважением за хорошую работу. Мы раньше не знали друг друга, теперь будем знать, благодарение судьбе и нашим женам. Детки наши в порядке, замечательные детки, какая это радость![1] Я на прежней работе: Санотдел, инспектор. Пиши мне, но лучше через детей, поскольку ты ограничена количеством писем. На какой ты работе? Неужели — общей?! Участвуешь ли в культурных делах — в театре, клубе? Я хочу знать все. Когда ты должна вернуться? Вера пишет Василию, что она — в 45 году. А ты? Я очень беспокоюсь. Написал в общей сложности 12 раз в Москву, но ответа нет. Имею извещение, что некоторые дошли. Как с твоим делом? Ты, вероятно, «член семьи», правда? Целую крепко, мой дорогой друг, целую, радость моя, дочка моя светлая.
[1] Это письмо написано 3 августа, на следующий день после моего дня рождения, О чем папа, вероятно, забыл, а я все еще столь эгоистичен, что даже сейчас вспоминаю с обидой.
Твой Авр.
ХРОНИКА. В те же дни центральными газетами публикуется сообщение о том, что в текущем 1940 году свыше 12 миллионов трудящихся страны уже застраховались в Госстрахе по добровольному и коллективному страхованию жизни.
Пятью днями раньше, 28 июля, во Владивостоке в 13 часов 30 минут по местному времени начинается морской парад, который принимает Герой Советского Союза генерал-полковник Штерн (вскоре расстрелянный и, увы, не успевший застраховать жизнь).
5 августа 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папка!
Пишу из Ленинграда. Только что приехал из Сегежи. Ты уже знаешь — я ездил на свидание с мамочкой. Ну и должен тебе сказать, мамка у нас мировая! Она по-прежнему такая же остроумная и боевая, как и была. Та же самая «а какая у нас мамка курносая!»— помнишь, как все мы хором всегда говорили эти слова?
Мама похудела, есть сединки, но морально тверда. Ее любят все, кто ее знает. Зовут ее Фанечкой, и если у Фанечки есть настроение — весь барак весел. То она устраивает «сеанс гипноза» и целый час морочит кому-нибудь голову. То она весь вечер рассказывает под аккомпанемент вздохов и реплик страшную историю «из своей жизни», а в заключение говорит: «Так вот в том портфеле оказался рак... а кто слушал, тот дурак!» То она организует концерт — среди «жен» есть и артистки — и сама ведет «програм-м-му». Мамка у нас молодец. И в работе она всегда первая. И в Потьме за полугодовую работу она получила благодарность с записью в дело: трехсотпроцентница! И здесь — сперва лучший рабочий, потом нарядчица, а теперь бригадир самой лучшей бригады на самой трудной работе*. Ее бригада впереди. Опять мамка молодец. И настроение у нее подходящее. Не нытик, не критик, а понимает, что разберутся в конце концов, что все будет в порядке. Верит партии, стране, верит тебе. Ты можешь гордиться такой женой так же, как горжусь мамой я. Я ведь тоже верю, что мы еще спляшем все вместе наш национальный танец Аграновских, который пока танцуем только мы с Валиком.
* Мама, как и все «жены», работала на Сегежском целлюлозно-бумажном комбинате, в цехе, на общих работах.
Валька был в пионерлагере. Поправился, окреп, прекрасно себя чувствует, ждет меня сейчас дома. Посылаю тебе завтра посылку отсюда, из Ленинграда (отправка оказалась страшной проблемой, нигде в Москве не принимают). Привет от тети Гени и всех ленинградцев.
Целую, Толя
9 августа 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
БЫЛ СЕГЕЖЕ МАМКА ЗАМЕЧАТЕЛЬНА ЗДОРОВА БОДРА ПО-ПРЕЖНЕМУ КУРНОСАЯ СЕГОДНЯ ВЕРНУЛСЯ МОСКВУ ДОМА БЛАГОПОЛУЧНО ВАЛЯ ЗДОРОВ ЗАГОРЕЛ ТВОЮ ТЕЛЕГРАММУ ПИСЬМО ПОЛУЧИЛИ ЦЕЛУЮ = ТОЛЯ =
10 августа 1940 года
(я и Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, дорогой папочка!
Толя ездил к маме. Как только он уехал, я заскучал. На другой день я пошел в кино. Смотрел «Приятели». После этого мне стало веселее. В мои именины 2-го августа я был у тети Гиси. Тоня была со мной. От мамы и от Толи я получил поздравительную телеграмму. С Тоней мы ходили потом в Сокольники. Там состоялся концерт в честь Дня железнодорожников. Выступали хорошие артисты: китайцы, акробаты, Кара-Дмитриев и Бурлак.
Целую крепко. Валя.
Папа! Вот я и в Москве после свидания с мамой. Как меня встретили дома, как меня встретил Валюшка, как прибегали ко мне все подруги мамы по одной! Сколько было слез, сколько смеха, сколько радости и сколько печали — не описать! Вовка Нюренберг приехал с юга, прибежал ко мне: «Как тетя Фаня?» Он случайно отдыхал вместе с сыном начальника строительства в Сегеже и успел договориться с ним о своем «свидании» с мамкой, чудак! Валику я рассказал о маминых хохмах, он в восторге от нашей «курносой мамочки». Уже вчера отправил тебе большое и подробное письмо. Дома меня ждало твое с копией заявления. Ты понимаешь, какие чувства переполняли меня, когда я после этого весь вечер ходил по Москве. Я горжусь тобой, твоей волей к правде, к жизни. Клянусь, я добьюсь пересмотра, добьюсь справедливости! Сегодня вечером иду к Рыклину советоваться. Посмотрим, что выйдет. Буду держать тебя в курсе телеграммами.
Крепко жму руку*[1]
* С ужасом обнаруживаю в тональности своего письма и даже в наборе сдержанных слов завуалированную претензию к папе, забывшему поздравить меня с днем рождения: стало быть, мои сегодняшние ощущения (выраженные в сноске к письму папы от 3 августа и адресованному маме) соответствуют моим детским ощущениям (отраженным в самом моем письме к бедному папе). Это означает, что обида села тогда глубоко и надолго. Раним? Не знал за собой такого. И все же письмо смешное. Если учесть, что мне было уже 11 лет, можно сказать, что я был не по годам маленьким и глупым. И какой прекрасный контраст со мной: мужественное и благородное письмо Толи, не по годам взрослое, а ему всего-то семнадцать лет!
Целую, Толя.
ХРОНИКА. «Правда» сообщает, что 10 августа 1940 года налеты германской авиации на английские торговые суда в Ла-Манше продолжаются.
Коллектив Харьковского тракторного завода имени Орджоникидзе обязался выполнить годовой план к 1 декабря текущего года и вызывает на соревнование Сталинградский и Челябинский тракторный заводы.
В эти дни московский кинотеатр повторного фильма начал демонстрацию «Каторги».
13 августа 1940 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Пишу тебе уже второе письмо со времени моего отъезда, так как волнуюсь. Помнишь состояние, в котором я тебя оставил? Что медицинская комиссия? Как ты? А вообще все идет замечательно. Ты ведь еще не знаешь: папа прислал мне копию заявления. Очень умное, страшно убедительное. Хожу с ним везде, куда только можно. Будем надеяться. Недавно Тоня наложила Вальке много борща, а я велел обязательно съесть. Он надул губы и говорит: «Кто же это может выдержать столько борща!» Пришлось мне прикрыть рот рукой, чтобы он не видел улыбки, как делал наш папка, но уже в отношении меня. Между прочим, борщ Валик все же съел. Жду письма.
Целую, Толя.
16 августа 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папа!
Дома у нас все по-старому. В Ленинграде (по дороге от мамы) я обошел все музеи. Русский музей растрогал, покорил меня: Айвазовский, Шишкин, Репин — как здорово! В Москве, получив твое письмо с заявлением, поехал к Гирше. Папа, если бы ты знал, какой это мелкий человек! Завтра еду в СНК СССР (Совет Народных Комиссаров). Потом в прокуратуру. Моя горячая уверенность в счастливом исходе пусть послужит тебе поддержкой. Сегодня Валюшка пишет тебе «большое» письмо. Между прочим, те, кто три года назад угробил тебя в «Правде», теперь это не смогли бы сделать*.
* Что имея в виду брат, я до сих пор не знаю: то ли то, что Постоловского со Старчаковым уже расстреляли? Или то, что папа теперь «докажет», и ему поверят? Наивно, конечно.
Буду писать. Целую, Толя.
Речь в письме Толи идет о Григории Ефимовиче Рыклине (дома у нас его звали Гиршей). Фельетонист Рыклин—друг и сослуживец папы по «Известиям». Часто бывал в нашем доме. Мы хорошо знали его жену Сарру и двух сыновей: Сашу и Володю. Кстати, как это и принято у евреев, Рыклин дал детям двойные имена (то ли в шутку, то ли всерьез, не знаю): младший Владимир-Догнат, старший— Александр-Перегнат (в ту пору был в моде лозунг «догнать и перегнать Америку»). Помню, Рыклин шутил у нас в гостях, что если родится дочь, назовет ее: Электрификация в период реконструкции решает все! Почему Толя написал о Рыклине такие слова, не знаю: по-видимому, Гирша струсил и решил не вмешиваться в дела папы. Впрочем, вернувшись после реабилитации в Москву, папа великодушно простил старого друга, они поддерживали отношения, правда, не близкие. Видимо, ощущая комплекс вины, Рыклин выступил на гражданской панихиде на Введенском кладбище, где мы похоронили папу. Я, помню, стоял рядом с Толей у портрета папы возле закрытого гроба и близко видел сытые губы Рыклина, двигающиеся при произнесении горестных слов. Но вот уже и Рыклина нет, нет и Толи,— и что теперь стоит их размолвка (папы и Рыклина) сорок лет назад? Поистине прав Гете, сказавший, что все то, что происходило очень давно и то, чего вообще никогда не было, сравниваются временем...
23 августа 1940 года
(Толя и я — папе в Норильск)
Здравствуй, папка! (№ 1)
Решил начать нумерацию. Лучше поздно, чем никогда. Итак, пишу тебе мое «первое» письмо. Только что получил твое «9». Теперь ты уже наверное знаешь все наши новости.
А нам уже через семь дней — учиться. И хочется, и не хочется. И гулять уже надоело, и учиться еще не приспичило. А Валюшка идти в школу рад. Он теперь забеспокоился об учебниках, тетрадях. Как кстати ему твой подарок «на книги»! Большое спасибо. Все мы очень тронуты твоей заботливостью, но ты не забывай себя, тебе ведь труднее. Сегодня отправимся в центр за книгами. Валька рад!
У него теперь новая страсть — футбол. Главный голкипер —«кипер Агран-младший». Как только он входит в дом, я уже слышу: «Толя, а ихние сегодня проиграли. Они нам забили пять голов, а мы им восемь! А только они неправильно играют, тем более Митька, он все время в офсайде!» («темболее» он всегда употребляет, как одно слово и в смешных сочетаниях: «как я люблю конфеты, темболее раковые шейки»). Я смотрю на него — вылитый ты, очень похоже на волейбол в твоем исполнении, помнишь? Горячится, кричит больше всех, а как мяч у него, теряется и не знает, что делать. Чудачки вы оба.
Я как допишу письмо, буду завтракать, и потом повезу Валюшку в центр, если вызову со двора.
Хожу сейчас по инстанциям очень много. Скажу подряд обо всем. В Верховном Суде твоего заявления нет. Знаю это точно. А если не было — они не разбирают. Твое заявление (из ГУЛАГа) должна разбирать Военная Коллегия Верховного Суда СССР и уже в случае отказа — Верховный Суд. В Военную Коллегию я твое заявление с моей «докладной запиской» подал — это получается 1-е твое заявление. К прокурору Крижевскому попасть на прием нельзя, но я перехитрил, я позвонил ему. Твое заявление (в прокуратуру) он помнит, он его привез в Москву и подал «соответствующим органам на рассмотрение». Куда — не сказал. Очевидно, в прокуратуру, не в Верховный же Суд, это получается 2-е заявление. Мануильский и Ярославский ничего сделать не могут. Они этим не занимаются. Большее, что они могли бы, это послать твое заявление в прокуратуру СССР со своей резолюцией, этого я и добился. Был в «Правде» у Ярославского. Дал ему заявление со своей «докладной». Вчера узнал, что он переправил наши бумаги со своей визой и подписью к прокурору Союза,— это 3-е твое заявление, «работающее» в Москве. Четвертое на днях сам подам в Верховный Суд. Был еще в тысяче мест (СНК СССР, НКВД и т. д). Защитник сейчас ничего не может сделать, он не получает возможности даже ознакомиться с делом. Но я буду советоваться. У меня возникает мысль добиться личного приема у кого-нибудь из самых верхов. Но по этому поводу я еще буду советоваться.
Видишь, как я много исписал. Просто сам удивляюсь. Итак, конец «первого» письма. Жди второго.
Целую, Толя.
Здравствуй, папочка! У нас во дворе есть футбольная команда. Капитан команды Толя Шмелев. Я кипер. У меня есть покрышка от футбольного мяча. Мы много играем и выигрываем. К нам часто приезжает Юра (тети Маруси Гвоздиевской сын) с фотоаппаратом и нас снимает. Скоро будут карточки. Пришлем. Папочка! Через 7 дней учиться. Буду учиться на «отлично».
Целую крепко. Валя.
ХРОНИКА. Тремя днями раньше, 20 августа 1940 года, в Мексике убит Лев Троцкий. К 12 часам дня 21 августа Поскребышев передает Сталину телеграмму следующего содержания: «Троцкий смертельно ранен, возможно убит. Подробности позже».
30 августа 1940 года
(мама — папе в Норильск)
Дорогой Абрашенъка!
Длительные перерывы в нашей переписке меня не слишком волнуют (я привыкла к этому), но все же неприятны. Хотелось бы чаще знать о тебе. Я получила твое мартовское письмо. Не знаю, дошло ли до тебя мое от 15 мая? В моей жизни было недавно много отрадного. Первого августа ко мне приезжал Толик. Три дня, проведенных с ним, принесли радость и счастье. Можно только пожалеть, что так мало времени нам пришлось быть вместе, но впечатления от встречи надолго останутся в моей памяти.
Я увидела вполне взрослого, серьезного и к тому же красивого сына. Поистине горжусь им. Говорили мы с ним долго о доме, Валюшенъке, о тебе. О Вале он рассказывал с такой любовью и заботой, что в нем чувствовался не только старший брат, но и воспитатель. Он понимает, какая ответственность лежит на нем сейчас в деле воспитания младшего брата. Причем, направление с его стороны я считаю совершенно правильным. Валюшка учится на отлично, много читает.
Что касается Толика, то помимо его успехов в институте, он становится культурным, интересным человеком. Жизнь его заставила стать взрослым, изворотливым. Он прекрасно учится и еще ему приходится «подхалтуривать», как он выразился. Именно так, ибо он сам должен искать средства к существованию. Стипендии не может хватить на всю «его семью». Он иначе не говорит, считая себя главой этой семьи. На помощь приходит его умение рисовать, ретушировать. Он мне рассказывал многое из области его «заработков». Буквально заслушаться можно было. Тем более, при его юмористическом тоне разговора, действительно смешно с одной стороны, и довольно серьезно. Это уже не тот Толик, которого я оставила ребенком. Не думай, родной, что я переоцениваю его достоинства, таков он есть на самом деле, и ты в этом сам убедишься, когда увидишься с ним. Это сама гордость наша! Я бы слушала и слушала его без конца, но, увы, разлука снова унесла от меня сына. Снова оторвала. Я не распускалась при встрече, наоборот. Толика не поразили, конечно, мои взгляды и рассуждения. Он именно и ждал встретить меня такой, несмотря на все переживания. Перед ним была прежняя честная, преданная мама, глубоко верящая в то, что разберутся и будет мне возможность вернуться к моим детям, работать на благо Родины.
Внешне Толя нашел меня похудевшей, но, по его мнению, это даже к лучшему, седина моя ему нравилась, а вообще, если коротко: «Приеду и скажу всем, что мамка у меня такая же красивая, как была». Для сына мать всегда хороша: «мамы всякие нужны».
В результате могу сказать, что за деток мы с тобой должны быть спокойны. Остается только пожелать нам поскорее быть с ними, и тогда счастью нашему конца не будет. Встреча с Толей меня сильно взволновала и, несмотря на разлуку, еще больше вселила надежду на встречу с детьми и с тобой. Что нового у тебя, как здоровье, продолжаешь ли ты интенсивно работать, как и раньше, доволен ли своей работой? Читаешь ли газеты*?
* Многозначительный вопрос. Из газеты в то время узнать что-то было трудно, но угадать возможно, и все к этому стремились: «пропадал» со страниц Ежов, урежались политические процессы с речами Вышинского, и в лагерях тут же вспыхивала надежда, рождались слухи.
Я читаю и потому не чувствую себя оторванной от жизни. Что касается книг, то достаю у товарищей, а теперь и Толик обещал мне кое-что прислать из классики. Хотя, признаться, работаю сейчас много, свободного времени почти нет.
Хотелось бы поскорей получить от тебя ответ на мое майское письмо. Пиши, родной, подробнее о себе. Не волнуйся за меня, береги себя для всех нас.
Целую крепко, твоя Фаня.
Р. S. Толя передал мне твое письмо к детям от 13 июля. Очень оно меня обрадовало. Ведь я от тебя давно ничего не имею.
Пиши мне, деточка родная! Я так счастлива, когда получаю письма. Если бы ты знал, какую радость они приносят! Что это я: ты это знаешь не хуже меня. Вся жизнь теперь в письмах.
Целую тебя, твой друг Ф.
4 сентября 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папа! (№ 2)
Это письмо в ответ на твое № 10. Если б ты знал, сколь много ты еще не знаешь! Но письмо это дойдет к тебе, когда ты все будешь знать, и все же я повторю кратко все, что писал раньше. Какая жалость, что никак не получается у нас регулярная переписка, мы все время опаздываем «по фазе». Вдруг выплывают вопросы, на которые я давно тебе ответил, или я получаю ответ на вопрос, о котором уже и думать забыл. Есть лишь одно утешение: рано или поздно, быстро или медленно, но письмо придет, а с ним и кусок души. Итак, сначала дела. Главное: Ем. Ярославский послал твое заявление к прокурору СССР со своей резолюцией о пересмотре. Это максимум, на что он способен. У Мануильского я еще не был, собираюсь пойти на днях, хотя уверен, что сделать больше, чем Ярославский, он не сможет. Если же мне удастся реализовать идею, о которой я тебе уже писал (добиться приема у Всесоюзного Старосты), по моему глубокому убеждению, пересмотр твоего дела — лишь вопрос времени, причем весьма ограниченного. Во-первых, сейчас, судя по всему, в первую очередь начали рассматривать дела 37-го года. Во-вторых, твое заявление двинуто с двух солидных сторон (Крижевский, который хорошо помнит твою фамилию, и Ярославский). Наконец, и я приложу все силы, чтобы двинуть твое дело. Надеюсь, моя ловкость и предприимчивость нам помогут. А потом: кончил дело — гуляй смело (как любит говорить тетя Гися, зная, что я предпочитаю второе).
Ты спрашиваешь о мамочке? Я готов повторить то, что уже тебе написал. А потому знай, как было: попал я в Сегежу — небольшой городок с большим строительством. Дали мне маленькую серую комнату. Кровать, два стула, обстановка гнетущая. С громадным трудом достал столик: я взялся за дело, и через час комнатка совсем ожила. Убрал один стул, принес скамейку. А на стене на белом листе повесил свои вещи. На столике вместо скатерти постелил кусок чистой материи, который я привез с собой. Но не хватало самого главного. Ты уже догадываешься чего: цветов! И вот я хожу по городу, но откуда на Севере живые цветы?! И все же, не теряя надежды, иду в поле. Далеко-далеко забрел и набрел на горе на целую «оранжерею»... Обратно я шел уже с цветами, огромный букет полевых цветов: маки, гвоздики, колокольчики... На душе стало легко, радостно... и захотелось плакать... А когда я подошел к дому, еще издали увидел мамочку. Она уже ждала меня. Совсем такая, как была, в той же одежде. Как я побежал к ней, как мы говорили, как мы плакали и смеялись, как вспоминали и вспоминали, говорить не буду. Тут мой талант, который ты поднимаешь «на щит» в своем письме, умолкает, и остальное пусть доскажет и дорисует твое воображение. Скажу только, что мамочка такая же «а какая у нас мамка курносая», какой и была всегда.
Написав это, я убедился, что вышел из рамок письма. Распустил свое красноречие. Поэтому о себе не так много. Начался 2-й курс. Начали новое: Средние века. Замечательная вещь! Я в восторге. Читает у нас крупнейший советский специалист проф. Грацианский. Я еще хожу вдобавок теперь в ГИТИС (театральный институт) на лекции о средневековом театре и западной литературе проф. Джавелегова, тоже крупнейшего специалиста в своей области. Одно с другим очень гармонирует, одно другому помогает. А я почиваю на лаврах. Ты, конечно, спросишь, как я хожу в ГИТИС? У меня гам масса знакомых, что делает для меня удобным посещение лекций. А возможным это делают моя предприимчивость и ловкость. Короче говоря, учебой я доволен. А у Валюшки теперь новая страсть — фотография. Целый день бегает с фотоаппаратом по двору. Но началась учеба, и мой брат (он же твой сын*) начнет получать свои неизменные «отл».
* Очень много лет спустя случилось так, что я шел по улице со своей женой и братом Галины Федоровны Аграновской, а навстречу нам — Толя с каким-то своим знакомым. Мы поравнялись, и Толе удался каламбур: «Прошу знакомиться: жена моего брата и брат моей жены!» Редко бывает.
Это и конец письму.
Приветствую и целую, Толя.
4 сентября 1940 года
(я и Тоня — папе в Норильск)
Здравствуй, папочка!
Учусь уже 3 дня. Теперь нас учат целых пять учительниц (из них один Гавриил Иванович, по пению). Больше всего я люблю историю, географию и русский язык. Естествознание я тоже люблю, но не так. Папка! У меня есть фотоаппарат «федетта». Это мне подарил тети Марусин сын Юра Гвоздиевский. «Федеттой» можно снимать, но я испортил 36 снимков. Снимали мы с Фелкой Берещанским. Пленки делал (проявлял) его папа дядя Миша.
Когда у меня получатся карточки, пришлю.
Целую крепко. Валя.
Абрам Давидович, примите мой привет и лучшие пожелания! Детки ваши здоровы. Живем по-прежнему. Дети быстро растут к небу. Толя уже совсем молодой человек. Валюшка тоже, он уже ходит со мной под руку. Говорит, как буду большой, пойду с вами в Большой театр, а пока я маленький, будем ходить в Малый. Мы часто бываем с Валюшей у Гиси Давидовны. Ее муж Ефим Израилевич очень хороший, как он ласкает Валю по-отцовски! А Гися Давидовна, усталая с работы, заезжает к нам на Русаковскую увидеть детей. Ее семья чудно относится к детям, я бы сказала, что никто из. родственников не принимает участия в детях, кроме них. Разрешите на этом закончить, будьте здоровы, преданная вам.
Антонина Тимофеевна Кареева*.
* Наша добрая няня, сохранившая преданность детям до конца. Я комплексую из-за невыполненного долга по отношению к ней. Умерла она очень старенькой.
Вспоминаю Гавриила Ивановича Попова, фанатика-музыканта, который приобщил меня к учебе на скрипке и виолончели. На его уроках пения мой озорной класс, пользуясь минутным уходом учителя из аудитории, орал на все четыре этажа школы: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си, ты, Гаврюша, не форси, если будешь ты форсить—мы не будем голосить!» Гавриил Иванович возвращался, выстраивал нас на сцене конференц-зала, поднимал дирижерскую палочку и говорил: «Поем гамму, вы нещадно фальшивите! До, ре, ми...», и уже тихо, присмиревши, мы были вынуждены петь все до конца, отводя глаза в сторону. Во время войны Гавриил Иванович как сгинул.
11 сентября 1940 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Наконец получил твое первое после нашей встречи письмо. Все твои упреки считаю справедливыми, а потому, чтобы наверстать упущенное, подробно описываю все, что тебя может интересовать. Как меня встречали в Ленинграде после Сегежи, писать не стоит, потому что не встречали: я свалился как снег на голову. Приехал ночью, все спали. Сам открыл засов у двери обыкновенным крючком,— помнишь бабушкины засовы от честных людей?— вошел и лег бы дрыхать, если бы не тетя Геня. Она проснулась, всех подняла, и тут началась ночь вопросов и ответов. Я им все рассказал, а на другой день все пришлось отдельно рассказывать Немке, который той ночью дежурил на своей железной дороге. С тех пор я, который так не любит повторяться, столько раз рассказывал про Сегежу, что сегодня, оглядываясь, удивляюсь: как можно было все это вытерпеть?! Очевидно, поддерживало меня лишь горячее желание знакомых и близких узнать о тебе, их теплое участие.
А между тем жил я в Ленинграде несколько дней припеваючи. С утра отправлялся бродить по историческим местам. Потом шел в какой-нибудь музей (Русский или Эрмитаж). А вечером «изучал нравы», как я говорил тете Гене, то есть гулял с Немкой, ты бы не узнала своего племянника: высок, красив, «мастью» в тебя. Короче, был я на седьмом небе. В плане у меня была еще поездка к Арсику в Петергоф, в общем, куда я только ни собирался! Но тут произошла катастрофа: начальник станции, к которому я зашел продлить билет, заявил, что если я не уеду сегодня же через 2 часа!— билет мой до Москвы пропадет. Я бросился к тете. Начал собираться, переодеваться, упаковываться, прощаться со всеми, целоваться. И, конечно, в суматохе забыл самое главное, о чем вспомнил уже в поезде: мои книги, бритва и твой подарок остались в Ленинграде! Я сошел на первой же станции и отправил тете открытку. После этого я с полуспокойной совестью лег спать и без всяких приключений проспал до самой Москвы. Мое путешествие окончилось.
Было это днем, часов в 5. День был светлый и очень приятный. Комсомольская площадь приняла меня в свои объятья, и через четверть часа «наш герой» входил в собственный дом. Хватит ли у меня слов и таланта, чтобы описать волнение Тони, как она всплеснула руками? Нет, это надо видеть. Приедешь — увидишь. Я заявил, что устал, хочу помыться и не хочу сейчас ничего рассказывать. С первым тезисом Тоня согласилась, от второго пришла в восторг, от третьего в ужас. И, конечно, твой сын не выдержал и стал рассказывать все, передав Тоне в заключение поцелуй. Тут примчался Валюшка и тут же узнал от своего брата, что мамка «такая же курносая», что она веселая, что она устраивает концерты, которые сама же конферирует, что она танцевала лезгинку, и что вообще у мамочки «все в полном порядке». Валик остался доволен, а я в полном изнеможении раскинулся на диване. «Тоня, ради Бога! Никому не говорите, что я приехал. Пусть завтра приходят, но—все вместе!»—только и сумел я вымолвить. Тоня не протестовала, она видела, что я прав.
Однако кто это выдержит из женщин, чтобы молчать? Встретив вечером в булочной Елизавету Михайловну, Тоня по секрету поведала ей, что я приехал, но «приглашаю всех к нам домой завтра». Тетя Леля вздохнула и говорит: «Тонечка, я не могу со всеми. Я обязательно буду плакать и испорчу всем настроение». Так начала рушится твоя и моя идея о «съезде» знакомых. Пока тетя Леля с Тоней всплакнули у булочной, я уже пришел в форму и смылся с визитом к тете Гисе. Там меня ждал вкусный ужин (кроме ужина, правда, никто меня не ожидал), и потому я смог красноречиво рассказать о твоем состоянии, положении, настроении и о своих приключениях.
Когда на другой день я протер дома глаза, к нам ворвалась тетя Рива. Откуда она узнала, что я дома, до сих пор не знаю: Тоня клянется, Ва люшка — кремень, значит, тетя Леля? Спать мне уже не дали, я в полусне стал рассказывать тете Риве. Мамочка, если б ты видела, как воспринимался мой рассказ! Я окончательно проснулся: Тоня и тетя Рива засыпали меня с двух сторон вопросами, я едва успевал поворачиваться. Но только я закончил, как примчалась (легко сказать!) бабушка тети Муры. Ну, что я мог сделать? Бабушка вытащила платочек для слез и приготовилась слушать. Я умоляюще посмотрел на Тоню, она поняла меня, и через несколько минут тетя Дора уже сидела рядом и тоже приготовив платок, который верно послужил ей, как и бабушке (в дальнейшем платок будет фигурировать много раз и у многих людей). Вскоре подошли Мария Михайловна и Юра Гвоздиевские, их интересовали все мелочи, все детали твоей жизни и моего путешествия (Юра, как истинный джентльмен, одобрил мой букет цветов, что доставило мне огромное удовольствие). Как мы все вместе смеялись над твоими пожеланиями! Как улыбались они сквозь слезы, когда слышали о твоих хохмах! Ты себе представляешь...
И только совсем поздно вечером, когда я вышел подышать воздухом, меня все же встретила на улице тетя Леля, ты ж понимаешь. Наконец, уже ночью я добрался до корреспонденции. Там лежало письмо Анечки, начинающееся словами: «Как мне не стыдно...» (оказывается, у нее болела Жанка, и поэтому она не смогла приехать к нам, когда я собирался в Сегежу). Кроме того, там было письмо громадной важности от Абраши, но об этом в другой раз*. А пока ...мое триумфальное шествие продолжалось: мне еще предстояло увидеть Вовку и дядю Леву, Аню, Марьлексеевну и многих других. Короче говоря, пусть твое воображение довершит остальное.
* Речь идет, вероятно, о большом заявлении папы или его новом варианте, адресованном сразу в несколько важных инстанций.
А мои вещи пришли из Ленинграда через две недели. В каком восторге был Валюшка! Он помчался за Белкой, Белка тут же к нам и смотрела на закладку, вышитую твоими руками, как зачарованная. Потом она села переписывать стихи. Стихи Валюшка бегал показывать всем нашим и, как он мне говорил, везде фигурировал платочек, хотя никто не верил, что ты способна хохмить на такие темы**. А Валюшка вложил твою закладку в свой дневник, и где такая закладка, там (сама понимаешь) не может быть ничего, кроме «отлично». Сейчас он принял торжественное обязательство писать хотя бы в одной тетради на все «отл», когда кончит эту тетрадь — пришлем тебе.
** Очень смутно помню что-то о стихах, но, увы, не сами стихи.
Вот и все последствия моей поездки к тебе. То есть, не все. Во-первых: все обещали тебе писать. Во-вторых: наше с Валенькой настроение. И в-третьих, самое главное: твое настроение. Мамочка, держись крепче, уверяю тебя — немного осталось***.
*** Действительно «немного» осталось маме: два с половиной года.
Видишь, какое большое письмо? А ты жаловалась. Что мне остается еще сказать? Дома все по-прежнему. Валюшка получает «отл», я начал учиться. Скажу в заключение хорошую последнюю остроту. Ты наверное знаешь, что в Москве сейчас идет всесоюзный шахматный турнир. В один прекрасный день сразу три гроссмейстера—Ботвинник, Котов и Левенфиш—проиграли свои партии. И по Москве пошло: «Сегодня три гроссмейстера не вернулись на свои базы». (Это определение мы каждый день читаем в газетах про погибшие самолеты: сбито 7 английских самолетов, 3 немецких не вернулись на базы.) Острота пользуется колоссальным успехом****, Вот и все новости. За сим кончаю и целую тебя крепко-крепко.
**** Здесь уместно напомнить, что до начала Отечественной войны был всего год. В то же время — острили: как странно глядеть в далекое прошлое!
Жду письма. Толя.
15 сентября 1940 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Очень медленно скапливаются у нас события, поэтому трудно часто писать. Один день похож, в общем, на другой. А времечко катится. Я в своей институтской газете «Историк» создал литературный и рецензентский отдел и сам же стал главным рецензентом, ты ведь знаешь мою любовь к театру, кино и литературе. Дело дошло до того, что недавно на институтском вечере выступал Яхонтов (известный чтец), я подошел к нему и взял первое в моей жизни интервью о его впечатлениях о концерте. Ты видишь, какой я газетчик! Недавно в одной парикмахерской, пока меня брили, я успел договориться о «халтурке» (стенгазета, лозунги, портреты), так что действую энергично. Валюшка весел, бодр и замечательный мальчишка. Сейчас он зачитывается «Тремя мушкетерами». По правде говоря, я тоже, но это между нами. В институте скучища. Особенно латынь. А Тоня сейчас на кухне чистит капусту, а Валек пошел на разведку насчет кочерыжки. Сама понимаешь, с каким нетерпением я жду результата. Бодрись, крепись, держись, мамулька. Немного осталось.
Целую тебя крепенько, твой Толик.
19 сентября 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папка! (№ 10*)
* Мама была, «как и Вера», приговорена к 8 годам лагерей.
Забыл к несчастью, какой номер нужен для этого письма. На всякий случай ставлю приблизительно «10», но со звездочкой, вдруг ошибаюсь. Все у нас в порядке. Живем помаленьку. Было хорошее письмо от мамочки. Она получила освобождение от работы на два дня и хорошо отдохнула. Письмо хорошее, бодрое. Пишу я тебе часто, но безответно. Впрочем, это ничего: привык. Учиться стало в институте скучновато. Зато чаще подрабатываю. Недавно для парикмахерской, где бреюсь, нарисовал заголовок стенгазеты и плакаты. Кстати, о стенгазете. В своем «Историке» пишу рецензии, статейки и интервью. Газетная жилка у меня есть, это факт. Валюшка в школе. Вернется и сядет тебе писать письмо. А я пока слагаю оружие и кончаю. Прости, что получилось такое скучное послание. Зато с рисунком!
Целую крепко, Толик.
ХРОНИКА «Правда» сообщает, что в 80 километрах от Новосибирска, в деревне Вахрушево комсмольцы колхоза «Искра» нашли в толще черного ила первый в Союзе цельный скелет древнего ископаемого слона четвертичного периода.
В эти дни проходит очередной призыв в Красную Армию и Военно-Морской флот. Бедные ребята, кому из них довелось пережить первый год войны?— В. А.)
- 136 -
20 сентября 1940 года
(папа—маме в Сегежу)
Талон № 15 к почтовому переводу Аграновской Фоне Абрамовне от Аграновского Абрама Давидовича 30 (тридцати) руб. 00 коп. На оборотной стороне талона рукой папы написано:
«Дорогая детка! Подтверди получение по адресу Норильск Красноярского края, Санотдел, мне.
Твой Авр».
30 сентября 1940 года
(мама — папе в Норильск)
Дорогой мой Абрашенька!
Получила твое письмо. Спасибо, родной. Я могу писать только раз в месяц. Вот почему и это письмо посылаю тебе через детей. Отвечаю на некоторые твои вопросы. Я «член семьи», выйду так же, как Вера, но если бы я верила в силу этого срока, то и жить не охота*. Но я надеюсь, что разберутся раньше и выпустят. Правда, мое дело целиком зависит от твоего. Чем быстрее разберутся с тобой, тем больше могу надеяться и я на быстрейшие результаты**. Я писала в Москву, ответ такой: дело пошло на пересмотр. Вот и все о деле. Ты интересуешься, на какой я работе. Работаю на большом комбинате (здесь строка текста вымарана черными чернилами лагерного цензора.— В. А.), сейчас перешли на восемь часов в день, устаю безумно и, конечно, ни о каком участии в культработе не может быть и речи. Вся мечта — отоспаться. Да, детка, нелегко так жить. Но ничего не поделаешь. Бодрюсь, креплюсь и надеюсь, что настанет когда-нибудь счастливый час, когда я буду снова с детками. Скучаю и тоскую ужасно. Дети у нас хорошие — это единственная наша радость. Пишут мне редко. Вот на это я тебе жалуюсь. А на все остальное — нет. Просто хочу, чтобы ты знал.
** Увы, это было мамино заблуждение: после реабилитации папы ей пришлось чуть меньше года еще сидеть в зоне, и это получились самые невыносимые месяцы заключения. О причинах — потом.
Что у тебя? Береги себя. Я верю, что ты вернешься к жизни, и мы снова сколотим нашу семью. Не так ли?*** Пиши мне, если можешь чаще и непосредственно сюда. Оля, Вера и Шура**** благодарят за приветы. У Жени дела обстоят как будто уже лучше, и это очень подбадривает Олю. Вчера она была у меня, и долго мы с ней беседовали. Передай привет Жене и Василию. Верочка хороший человек, я ее очень люблю. У нее прекрасный сын, часто пишет ей. О Василии она мне много рассказывала. Деточка моя родная! Как хочется радости, как я устала от всей этой жизни! Пиши мне, твои письма я перечитываю по несколько раз. Сколько счастья, когда получаю их. Если б ты знал, как часто я думаю о тебе и детях. Как я мечтаю быть с вами. Будет ли это? Еще раз прошу писать и писать. Письма — жизнь и надежда. Будь бодр и здоров.
*** Здесь мама намекает, я думаю, на известные ей случаи, когда из-за больших сроков семьи рушились: и мужья, и жены обзаводились в лагерях новыми фактическими связями, ведь были молоды!
**** Оля, Вера и Шура были мамины солагерницы, а их мужья сидели с папой в Норильске: случай их обнаружил и свел.
Обнимаю и целую тебя крепенько, твоя Фаня.
Дописываю 1 октября. Только утром сегодня видела Ольгу. Она получила от Жени два письма. Спасибо тебе за привет в его письме. Просьба передать привет Феде от Шуры Евстафьевой.
Еще раз целую тебя крепко-крепко, Фаня.
ХРОНИКА. В этот день 30 сентября «Правда» публикует заметку: «Председатель Долгополовского колхоза Уренского района Горьковской области возвращался домой из райцентра. Дорога шла лесом. В 15 километрах от села Карпове из лесу вышел медведь. Перепуганный седок бросил лошадь и убежал. Медведь кинулся на лошадь, зарезал ее и потащил свою добычу вместе с транспортом с дороги в чащу леса». (Могу предположить дальнейшую судьбу председателя колхоза, проявившего себя в этой истории как типичный «враг народа»!— В. А.)
Кинотеатр «Авангард» в Москве начинает демонстрацию фильма «Веселые ребята» режиссера Г. Александрова. В главных ролях Л. Орлова и Л. Утесов.
5 октября 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папка! (№ — опять забыл!)
Пишу тебе на лекции по педагогике. Довольно скучная вещь, но приходится слушать. А вообще в институте сейчас интересно. Средние века. Римская империя. История СССР (дошли уже до декабристов). Занимаюсь довольно много. По русской истории у нас есть практические занятия. Читаем протоколы допросов декабристов, их показания, доносы шпиков, резолюции императора. Очень интересно*! Я выбрал себе тему для доклада: «Отношение к восстанию декабристов общественного мнения в России и за границей (в частности, отражение в литературе)». Это будет моя первая «научная работа». Уже говорил с профессором. Начал отбирать материал.
* Весьма красноречиво звучит в письме, адресованном папе не куда-нибудь, а в ГУЛАГ, и Толя, думаю, хотел этой «красноречивости», а папа ее прекрасно понял и оценил.
Работаю тоже. Сейчас занялся новым делом: техническое рисование. Инженер, который рассчитывает машину и чертит чертеж, всегда должен иметь рисунок с общим внешним видом машины или детали. Этим я и занимаюсь. Кроме того, связался с Домом ученых и Домом учителя, как, во-первых — художник, во-вторых — будущий педагог. Сейчас это имеет особое значение. Если ты читаешь газеты, то знаешь, что обучение в институтах и старших классах средней школы теперь будет платное (очевидно, в связи с международным положением). Плата пустяшная, 400 рублей в год, то есть 36 рублей в месяц. Плохо то лишь, что к 1 ноября нужно вносить сразу 200 рублей за институт. Но и здесь я нашел выход: за октябрь я еще получу стипендию 160 рублей и сразу внесу в институт (добавить останется «пустяк»), а дальше будет лучше. Стипендию отныне будут получать только отличники. Ты знаешь мое бывшее отношение к отметкам: это неплохо, но из кожи лезть для этого нет смысла. Теперь иначе. Уже в январе на зимней сессии придется иметь все «отлично», и я буду иметь, уверен. Кроме того, можно еще подрабатывать. Прости за такую долгую экономику, но сейчас дна опять наше больное место. Как видишь, я не впал в панику и, пожалуй, принял Указ легче всех остальных моих товарищей-студентов.
Какие еще новости? Купил себе (ешь последний огурец!) модельные туфли, желтые, модные, в общем — сам понимаешь. Теперь можно и потанцевать и погулять (впрочем, последнее время охладел к таким всяким увлечениям, даже в театр стал ходить реже). Напишу тебе о наших настроениях. Если раньше было убитое, жалкое, полное ожиданий еще больших неприятностей от жизни, а затем стремление не поддаться, удержаться, поддержать своими успехами и тебя, и маму, то теперь опять ожидание. Атмосфера напряженная, тревожная. Ждем писем, ждем новостей. Но каких?! Все, внешне улегшееся пару лет назад, вновь поднялось и давит*. Антонина Тимофеевна каждый день видит маму и тебя во сне. Воспоминания. У Валюшки появилось: «Вот когда папка приедет, тогда...» Вы как бы живете с нами ежеминутно, ежечасно. И настроение иногда веселое, оптимистичное. Мы перестали жить сегодняшним днем, а живем ожиданием завтрашнего. Потому и притупился у меня интерес к развлечениям.
* Вероятно, это намек на то, что вновь начинаются аресты, и Толя, что-то зная об этом, предупреждает папу.
Новостей по делу пока нет. На 10 октября записался на прием к прокурору СССР (еще полтора месяца назад). Как только пойду и вернусь оттуда, напишу тотчас. Все новости я тебе выложил, и, кстати, лекция скоро кончится. Знаешь, он говорит сейчас очень смешные вещи. Теория естественного воспитания Руссо: «Ребенок по существу своему лучше, чем взрослый, и цель воспитания—не испортить его. Никаких нотаций, никаких нравоучений— естественное воспитание!» Лектор приводит пример: ребенок разбил стекло. Не надо ругать его, нет! Пусть он поживет в комнате с разбитым стеклом (а вы не чините!), и он поймет, как плохо разбивать стекла, пусть даже простудится! («Пусть даже умрет!»— это возглас с места. «Он никогда уже не будет разбивать стекла!»— еще возглас, после чего хохот неудержимый.) Вообще у нас плохо преподают педагогику, превращая серьезные вещи в анекдоты. Лекции этого профессора — потерянное время. Зато следующая лекция—Средний Восток (ислам, арабы, персы)—замечательная вещь. Ну, засим обнимаю, целую крепко, жду писем.
Толя.
ХРОНИКА. В этот день из Киевской области в Карело-Финскую ССР (читай: на Соловки— В. А.) отправлен второй эшелон переселенцев-колхозников в количестве 213 человек (56 семей).
В «Правде» сообщается, что закончился летний сезон в здравницах Украины. За лето в 60 санаториях Украинского курортного управления отдохнуло более 40 тысяч трудящихся, а в 32 санаториях западных областей побывали более 15 тысяч человек
16 октября 1940 года
(папа—нам в Москву)
Дорогие мои деточки! Пишу коротенькое письмо, урвал несколько минут свободного времени. У меня все по-старому. 6 октября отправил хорошее письмо (ответ на ваши пять писем, полученные сразу, в том числе от мамочки), где я вас бесконечно благодарю за внимание, за «горжусь», за все. Жаль будет, если письмо это почему-либо не придет.
У нас зима. Была уже одна пурга, но не страшная. Реки стали. Теперь до января никакого сообщения, даже воздушного, ибо самолеты тоже прекратили работу. Это письмо пишется, собственно говоря, в запас. Хорошо было бы, если б и вы, детки, догадались писать мне в запас, а я когда-нибудь получу сразу кучу писем и буду их все читать и страшно радоваться. Единственная связь сейчас — телеграммы, причем вам это вполне доступно, а мне почти нет. Поэтому не беспокойтесь, если от меня долго ничего не будет. (А мне уж разрешите за вас беспокоиться, если вы замешкаетесь с телеграммами.) Целую вас крепко, крепко. Целую мамочку дорогую, пишите ей и любите ее крепко — за меня тоже. Целую Гисечку и тонину Тимофеевну, и всех-всех, кто меня любит. Целую моего дорогого сына Валечку. (Как он учится? Конечно же, как всегда,— отвечаю я тут же сам себе на свой вопрос. Как его здоровье?) О деле ничего не пишу, ибо мое дело теперь — ждать. А вы там, я знаю, предпримете все возможное. Целую еще раз.
Ваш Авр.
За обилием поцелуев я угадываю какое-то, неизвестно чем вызванное, папино состояние в те дни, когда писалось это письмо: увы, причина навсегда останется для меня тайной, но то, что я угадываю сегодня ее наличие, все равно в силу всеобщего единения родственных душ, независимого от времени и пространства, облегчает даже ту папину жизнь, хотя и его уже нет, и меня когда-то не станет. В подобном моем утверждении читатель, надеюсь, обнаружит не мистику, а совершенно реальный ключ к пониманию истинно родственных чувств.
27 октября 1940 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Получили твое письмо. Вот у тебя и лучшее настроение. Мы были очень довольны. Я тебе не писал целую неделю, прости, мамулъка: измотался в поисках работы, пришлось догонять в институте (переписывал лекции). Теперь все позади. Недавно приезжала из Ленинграда тетя Геня. Тоня, конечно, испекла пирог (ты знаешь, какой!), а вчера я уже проводил тетю. Надеюсь (имею основания!), что скоро будут новости по поводу дел, и ты вернешься*. Вчера ходил на вечер в консерваторию: концерт, танцы. Знаешь, кого я опять встретил и с кем танцевал? С Верой Родэ, это уже вторая наша случайная встреча. Она очень интересная женщина. Тебе большой от нее привет. Сказала, что обязательно тебе напишет. Фимка Нудельман поступил в театральное училище при театре Вахтангова: будущий Народный артист (контрамарки мне достает уже сейчас)**. Вовка Нюренберг (в простонародьи Нюря) вытянулся, волосы (рыжие) зачесывает гладко назад, они у него к удивлению дяди Левы и к смущению тети Ривы начали виться. В общем, приедешь, увидишь сама. А пока, мамусенька, кончаю, крепко целую,
* Возможно, Толя откуда-то узнал, что стали возвращаться потихоньку люди. Так, через четыре дня (1 ноября) действительно был выпущен из Бутырок ранее арестованный сын Антонова-Овсеенко; не первые ли ласточки?!
** Уже упоминавшийся Фима Нудельман жил в нашем доме в соседнем подъезде, мы дружили домами. О нем, как о замечательном таланте, и сейчас еще вспоминают старики-вахтанговцы, хотя фимка успел проучиться всего два года. Ушел добровольцем в первые дни войны вместе со своим отцом, и оба пропали без вести. Именно по Фиминой контрамарке я видел в 1940 году в театре «Принцессу Турандот» с Орочко и Щукиным в главных ролях: на всю жизнь.
твой Толя.
ХРОНИКА. 27 октября бригада плотников и декораторов приступает к праздничному убранству главных площадей Москвы.
Около 4 часов длится в этот день обменная радиопередача Украина-Грузия, посвященная 23-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.
В этот же день в Алма-Ате открывался розыгрыш тиража 14-й лотереи Осоавиахима.
10 ноября 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папка!
Кончились праздники. Провели мы их очень хорошо, хотя скажу тебе по правде, предпраздничная неделя, пусть с ее хлопотами, усталостью, работой, но с радостным ожиданием, куда лучше, чем самые праздники. Но это все неважно, а главное то, что заработанные мной перед праздниками деньги служили солидными предпосылками для нашего веселья.
7-го была демонстрация. Как всегда, весело, в кругу ребят. Валюшка, конечно, все утро бегал по улице, получив от меня несколько рублей. А днем мы званы на обед к Анечке Плисецкой, Тоня была там накануне, как шеф-повар на гастролях, и заготовила что-то по слухам феноменальное. И вот «ми с братом» приоделись и собрались ехать. Тут Валик вспомнил о своих четвертных отметках в табеле и во исполнения традиционного обычая отправился показывать их своим знакомым. Плутишка знал, зачем шел! Через десять минут он вернулся нагруженный подарками. И тетя Дора, и тетя Рива, и тетя Мура, и все остальные в нашем дворе уже заранее приготовили ему подарки, будучи уверены, что иных отметок, кроме «отлично», у твоего младшего сына быть не может. Изрядно «попробовав» подарки на вкус, мы сочли возможным ехать к Анечке.
Там нас уже ожидал обед. О, ты знаешь эти парадные обеды! Как раз тогда, когда ты чувствуешь, что есть больше не в силах, оказывается, что это все была закуска, а обед еще впереди. Легко сказать! Скажу тебе по секрету, я потихоньку расстегнул ремень. Но пиджак я все-таки не снял — ведь я джентльмен! (А то виден был бы расстегнутый ремень.)
«Мытарства» наши этим не кончились. Я отвез Валюшку к тете Гисе, где ему предстояло демонстрировать свои школьные успехи и кушать еще «праздничный» ужин (бедняжка!). Сам я отправился домой, где меня ждала уже целая кампания моих приятелей и приятельниц. Тут, собственно, и начинается встреча праздника. И первый тост, конечно, был (ты догадался?):
«Дай, Боже, завтра то же». А как говорится, «где пьеют, там и... закусывают», но на этот раз я ремень не расстегивал: дамы! Зато пиджак снял. Так кончилось 7-е ноября и началось 8-е. И вот (каюсь) второй день праздника я проспал весь. А вечером 8-го у меня в институте бал. Я проснулся свежий, как огурчик, и замечательно себя чувствовал. Танцевал, острил, флиртовал и вообще делал все, что полагается делать на балу. А Валюшка 8-го уже не выдержал. Как только утром я привез его домой от тети Гиси, он отправился кататься на лыжах, лепить бабу из снега. Он тоже делал все, что ему полагается делать. А 9-го был выходной (воскресенье перенесли), но мы уже готовились к учебе. Так и кончились праздники.
Больше всех веселилась Жанулька (Анина дочка). Она стояла на улице, махала флажком и кричала: «Ура, ура, ура!»— но Толе-Вале («едем к Толе-Вале»), она очень любит нас, своих двоюродных дядь. Места больше нет, да и праздники кончились.
Целую, Толя.
В этот же день 10 ноября Толя пишет письмо маме в Сегежу, описывая тот же праздник, обед у Анечки и даже Жанку, которая размахивала флажком и кричала «ура, ура!», и что я был горд тем, что зовусь «дядей». У меня была прежде мысль привести в книге оба письма, чтобы читатель сам получил возможность сравнить их и убедиться: даже рассказывая маме и папе «правду, одну только правду», мой старший брат ни разу не позволил себе что-то преувеличить и приуменьшить, и уже по этой причине заслуживает моего, по крайней мере, уважения. Кроме того, видно, что письма не писались под копирку и не переписывались одно с другого, а каждое создавалось как бы заново, для чего Толя вкладывал в них и чувство, и душу, и искренность. В конце концов, что ни говорите, из одних фактов и обстоятельств двух «обедов» не сделаешь.
ХРОНИКА. В этот день в Ленинграде заканчивается очередной призыв в Красную Армию и Военно-Морской флот.
«Правда» сообщает, что М. И. Калинин вручил ордена и медали СССР большой группе военнослужащих, награжденных за образцовое выполнение боевых заданий на фронте борьбы с финскими белогвардейцами. Награды также вручены группе работников НКВД, участникам строительства (!) Б. Ферганского канала им. Ленина и москворецких мостов.
