Точную дату события, о котором я сейчас расскажу, ну совершенно не помню, хоть ставьте меня к стенке: то ли в конце сороково года, то ли в начале сорок первого. Моя несокрушимая память дает в данном случае трещину, и я понимаю, кажется, почему. Во-первых, все, что предшествовало событию, осуществлялось Толей в глубокой тайне от окружающих, а лучшим гарантом ее сохранения было хранить тайну от меня. Во-вторых, само событие было столь Неожиданным, впечатляющим и ярким для такого юноши, как я, что все прочее, в том числе и даты, стерлись из памяти или, вернее сказать, погрузились в полную темноту, как от света фар встречной машины.
Начну, тем не менее, издали. Во дворе меня звали «агранчиком» в отличие от «аграна», которым был старший брат. Между прочим, моих племянников Антона и Алексея называют сегодня «агрономами», что, вероятно, правильнее, чем наши старые прозвища: у каждого времени своя лексика, свои аналогии и (что очень важно) разный уровень теплоты в человеческих отношениях; «агранчик» и «агроном», согласитесь, имеют не одинаковую температуру. Так вот: начиная с 1937 года, я слышал в своем дворе злобное «троцкист» буквально считанное число раз, да и то пущенным в спину. В лицо говорить не рисковали: оскорбитель знал, что отпор будет мгновенным, причем в физической форме. И вовсе не от меня. Я, откровенно признаться, хоть и был не в меру драчлив и «стыкался», как тогда назывались дуэли, практически с каждым сверстником во дворе, но тут в слове «троцкист» просто не слышал оскорбительного содержания. Взрослые — слышали, а потому и драли за меня уши обидчикам. Другое дело, если бы доходчивое «враг народа», тогда, конечно, сразу «по физии» или, как было модно говорить в мое время: «А в ха не хо?» Рассказываю все это вам, читатель, не без умысла: дело в том, что «троцкист» хотя и был для меня пустым словом, а все же осел в подсознании и вылез оттуда в самый, можно сказать, ответственный момент для нашей семьи, когда решалась судьба, и, возможно, как-то на нее повлиял.
Сегодня я могу с достаточной уверенностью заявить, что в те годы не подвергался открытой дискриминации. Или не понимал, что подвергаюсь? Может, меня ущемляли как-нибудь аккуратно и незаметно для детского понимания? Припоминаю, во всяком случае, такой эпизод. В моей 315-ой (вот уж воистину: «ой»!) школе учителем географии в старших классах был Наум Исаакович (школьники говорили проще: Ум Сакыч), прозванный Самоваром. Это была весьма колоритная личность: огромного роста, толстый, добрый, с пыхтящей одышкой и большим пузом, на котором, как на подносе, он уютно держал сцепленными руки, причем большими пальцами постоянно играл в догонялки. Самоваром он был прозван, я думаю, из-за внешнего вида и одышки, а не из-за характера, потому что, наоборот, отличался полным спокойствием, неторопливостью, незлобивостью и никогда не «закипал», сохраняя абсолютную невозмутимость. Именно по этой причине даже старшеклассники, не беря его обычно в расчет, теряли бдительность, из-за чего постоянно вляпывались с ним в разные истории.
Так случилось однажды с Толей. Будучи учеником десятого (стало быть, совершенно не зависимого от учителя географии) класса, он забежал к концу перемены в туалет, чтобы сделать пару затяжек, а там уже стоял с чинариком пацан из второго или третьего класса. В этот момент вдруг вошел Ум Сакыч. Мой ловкий брат мгновенно избавился от папиросы (а не успел бы, тоже не беда: что ему Самовар!), маленький же, понятное дело, попался. Тут Самовар и обратился к Толе: «Аграновский, окажите любезность, доставьте этого оболтуса к Ивану Алексеевичу». Толя, естественно, любезность оказал, втайне радуясь и тому, что не был застукан, и тому, что получил возможность на законных основаниях прогулять хоть какую-то часть урока. Повел, как и положено, не торопясь, придерживая пацана за шиворот. Сзади на приличном расстоянии, свидетельствующем о полном доверии к Толе, вышагивал Самовар, слегка отдуваясь. Вошли в кабинет директора школы. Иван- Алексеевич, сидя за письменным столом, поднял брови: что случилось, Аграновский? Следом не спеша вошел Ум Сакыч, закрыл за собой дверь без лишней торопливости, заслонил собственным телом выход из кабинета, потом погонял пальцы на пузе и торжественно произнес: «Иван Алексеевич, эти двое только что курили в уборной». У Толи отвисла челюсть от неслыханного коварства Ум Сакыча, а Гаретовский с Самоваром, переглянувшись, дружно расхохотались. Я так подробно знаю эту историю, потому что многократно слышал ее от брата: в моем присутствии Толя часто и с восхищением вспоминал, как был «куплен» Самоваром полицейскими обязанностями, не предложи которые, так бы он Толю и видел в кабинете Ивана Алексеевича Гаретовского...
Эта история, как сейчас станет ясно читателю, всего лишь присказка к моим отношениям с директором. Я тоже бывал в кабинете у Гаретовского и, разумеется, не по своей воле: чаще меня таскали к Ивану Алексеевичу за провинности, но, случалось, он и сам меня вызывал. Был Гаретовский человеком красивым, строгим, с иголочки одетым, с четким пробором на голове, разделяющим черные волосы на две равные части, а если без пробора, то с узкими «блюхеровскими» усиками под носом, а если без усиков, то в пенсне на носу: любая из перечисленных мною деталей внешности Ивана Алексеевича (была она в действительности или не была) вяжется в моей памяти не только с типом директора моей школы, но и находится в точном соответствии с его поведением и поступками, а также с отношением к Гаретовскому и педагогов, и школьников — неизменно почтительных и «дистанционных». Обычно я шел к нему, ничуть его не боясь и, более того, уверенный в том, что уйду из кабинета Ивана Алексеевича или с коробкой конфет в руках, или с плиткой шоколада, а уж по голове он погладит меня обязательно и задумчиво посмотрит прямо в глаза, как бы сверяя их выражение с тем, какое он предполагает, и по щеке потреплет отечески на прощание. Но перед самым моим уходом вдруг обратится с «ма-а-аленькой» просьбой, например: через три дня, когда по нашей Русаковской улице пойдут колонны демонстрантов на Красную площадь в связи с Первомаем или ноябрьскими праздниками, мне лучше бы по улице не гулять, а посидеть дома у репродуктора, дабы не подвергать себя опасности. «Какой, Иван Алексеевич?» Он, помню, отшучивался, никогда не объяснял, да и как можно было объяснить: от меня ли ждали теракта, или по отношению ко мне? Это был его «добрый совет», никакое не приказание, а «ты уже сам решай, небось, не маленький».
Откровенно сказать, просьбы Ивана Алексеевича я всегда игнорировал, поскольку не понимал их причины, а от Толи наши беседы скрывал: боялся, что именно он засадит меня тогда дома у окна и репродуктора. А еще боялся, что на родительских собраниях, которые Толя исправно посещал в качестве моего «родителя», Гаретов-ский, не дай Бог, когда-нибудь сам изложит ему свою «ма-а-а-лень-кую» просьбу, и тогда прощайте мои любимые шатания с друзьями в праздничных колоннах по Русаковской улице, которую я сегодня зримо вижу, стоит мне закрыть глаза, и различаю даже их цвет и запах — я почему-то всегда помню все ароматы своего детства. Но Иван Алексеевич брата подобными просьбами не донимал, а если и донимал, то Толя мне никогда об этом не рассказывал. Он вообще многое мне не говорил. И правильно делал: ни помощи от меня, ни совета, одни вопросы, ответов на которые у Толи часто не было да и быть не могло.
Впрочем, насколько я понимаю сегодня, в добрых советчиках мой брат недостатка не испытывал, как и в людях, искренне сочувствующих ему и его положению. Причем чем ниже была должность «сочувствующего», тем более само сочувствие наполнялось откровенным содержанием и даже реальной помощью. Я это видел, а если не видел, то знал, а если не знал, то догадывался. Кто-то из них, по-видимому, и дал Толе добрый совет записаться на прием к Калинину. Предполагаю, что это сделал отец моей одноклассницы Белки Холодовой—дядя Володя. Он работал инспектором в ГУЛАГе (должность не очень высокая, всего на один ромб в петлице, что выше полковника с четырьмя шпалами, но ниже комбрига с двумя ромбами). Холодовы жили в одном с нами дворе. Белку я каждый день видел в классе, а дядю Володю и тетю Муру только в те редкие дни, когда обходил с табелем маминых подруг (тетя Мура была одной из них), собирая дань за свои отличные отметки. Очередь двигалась, как я представляю себе, медленно, она могла растянуться и на полгода, если бы что-то не сделал дядя Володя: Толя, я помню, перед самым событием часто бегал к Холодовым домой по воскресеньям, когда отец Белки бывал «на месте». Кое-что знал и ' я, подслушав несколько телефонных Толиных разговоров с родственниками, плохо понимая, о чем идет речь и даже не имея предположений. При этом чувствовал, однако, что и Толю ни о чем спрашивать не следует: между близкими людьми, знаете, живущими в настоящих семьях, устанавливается обычно щепетильная непроявленность в отношениях, нарушать которую не только недопустимо, но часто и невозможно.
И вот в один прекрасный день Толя, «как снег на голову», с вечера предупредил меня, что утром мы идем на прием к Калинину. Думаете, я разволновался? Не спал всю ночь? Не стал завтракать? Ничуть не бывало! Странным кажется мне сегодня мое поколение: мы, дети, умели целыми кварталами шагать за орденоносцами, особенно командирами, забегая вперед, чтобы с лица посмотреть на героя, мы обладали «винтиковой» способностью почитать любого представителя власти, а уж членов Политбюро и вовсе, одновременно с этим никогда не терялись в общении с ними, разговаривая без придыханий и обмороков, почти «на равных», каким-то образом сохраняя чувство собственного достоинства. Помню снимок, обошедший все центральные газеты: девочка-узбечка по имени Мамлакат запросто, как с самым обыкновенным человеком, разговаривает со Сталиным после вручения ей в Кремле ордена Ленина за рекордный сбор хлопка. (Позже, кажется, и она не убереглась от репрессий, но в тот момент от страха, по-видимому, так осмелела, что даже Сталина привела в смущение.) Как все это уживалось в нас: робость с удалью, ум с глупостью, реализм с романтикой, сила со слабостью, радость с печалью, вера в Вождя и безверие в Бога? Не понимаю — а вы? Инфантильными были мы, дети тридцатых годов, «перемешанным поколением»? Не скажите. Мальчики, всего тремя годами старше меня, как настоящие мужчины, приняли вскоре начавшуюся войну и с недетской зрелостью вынесли ее на узких плечах, расплачиваясь за победу жизнью: они поклонялись, как Господу Богу, вождям, но, с другой стороны, встречаясь с пулями, им не кланялись. Мне не пришлось воевать, как повел бы себя перед лицом смерти — не знаю, но был я все же из той породы: доведись встретиться с Вождем, не лишился бы дара речи, это уж точно. А вот Толя будучи другого замеса, а потому мудрее меня, страшно нервничал, готовясь к визиту на самый верх, что, впрочем, не помешало ему (возможно, интуитивно) принять очень правильное решение: повести меня с собой. Да-да, не улыбайтесь, пожалуйста!
Отчетливо помню: мы находимся в приемной Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Сидим на стульях перед массивной дверью. Ждем. В кармане у меня красный галстук моего одноклассника Толи Стефановского, взятый напрокат по секрету от брата. Мой собственный был ситцевым, а этот шелковый, в нем, если надену, буду «красивше». А почему по секрету от брата, тоже ясно: из превентивных соображений (как сказал бы я сегодня, а тогда формулировал проще: на всякий случай) решил не спрашивать у Толи, можно ли надевать галстук, вдруг почему-либо не разрешит (кто знает, что у него на уме?), мне же хотелось предстать перед Всесоюзным старостой, как называли Калинина, в полной патриотической красе (неужели я уже тогда угадывал психологию функционеров и правила игры с ними?).
Вдруг открывается вовсе не та дверь, перед которой мы терпеливо сидим, а соседняя, появляется безликий человек в полувоенной форме и говорит: «Пройдите к Михал Ивановичу». (Между прочим, в этом «Михал» вместо «Михаил», как я понял уже в относительно зрелом возрасте, просвечивает отнюдь не уровень грамотности человека, а его самообольстительное ощущение приближенности к «самому», о чем «сам», возможно, и не ведает, зато как бы ведают окружающие.) Мы встаем. Прошу читателя иметь в виду, что никакой предварительной договоренности у нас с Толей не было, как и никакого «распределения ролей»: брат понимал, учитывая мой характер и склонность к импровизации, что такой «номер» в данном случае не проходит. Если вообще заставлять меня что-то зубрить (в школе, например, когда готовят «приветствия»), я обязательно подведу отсебятиной, и вот тогда зримо нарушится вся драматургия, так уж пусть лучше «сценарий» рождается сам собой по ходу дела: неизвестная дорога обычно таит в себе меньше опасностей, чем однажды пройденная, но почему-либо измененная.
Так или иначе, а я твердо знал только то, что мы идем защищать маму и папу. Всё. От кого защищать, почему, зачем?— все это мне было неведомо, по крайней мере, в ту пору, да и, подозреваю, не только мне. Одна смутная надежда могла быть у брата, рискнувшего взять меня с собой: два года, прожитые без родителей, атмосфера нашей жизни, разговоры во дворе и в школе, время, проведенное в детприемнике, переписка с папой и мамой, помощь родственников и знакомых — не полный же дебил младший брат, в конце концов, какие тексты еще ему заучивать, какими предупреждениями его пичкать, тем более, что ему (то есть, мне) следовало всего лишь молча присутствовать, самим фактом своего появления в Высоком Кабинете красноречиво иллюстрируя главный смысл нашего визита. Примерно таков, я полагаю, был замысел моего мудрого брата Толи. Н-да.
Буквально за секунды, предшествующие нашему проходу в кабинет, я быстрым движением фокусника успеваю надеть красный галстук, причем укрепив его не значком со знаменем, бывшем тогда в моде у пионеров, а завязав красавцем-узлом по всем правилам высочайшего искусства, а потом еще распрямить три пламенных языка. (Так примерно, помню, моя мама «в той жизни» перед выходом из дома в театр, когда папа уже нетерпеливо ждал ее в прихожей со шляпой на голове, успевала молниеносными движениями рук подправить перед зеркалом и прическу, и складки на платье, и даже подкрутить снизу вверх свои длиннющие ресницы.) И вот мы входим в кабинет. Толя чуть сзади, я впереди. Огромный кабинетище. В дальнем конце его, в кресле под портретом Сталина и за массивным столом, сидит старичок. Мы подходим. Я ощущаю торжественность момента и каким-то непостижимым образом волнение брата, своего же собственного или, тем более, страха, как не бывало. Мы уже совсем близко. Отчетливо вижу, что старичок передо мной действительно Калинин, узнаю его и по многочисленным фотографиям в газетах, а главное — по портретам, которые мы с Толей иногда рисовали: простые круглые очки, бородка клинышком, седенькая голова, морщинистые щеки (ему было уже за шестьдесят, по нынешним меркам «еще не вечер», а по тогдашним да еще с учетом моего возраста, увы, полная «ночь»), и еще меня удивили волосы, густо растущие из ушей, на «наших» портретах их отродясь не было.
Тут я неожиданно для Толи и, смею надеяться, для хозяина кабинета, и даже, возможно, для себя вдруг поднимаю руку в традиционном пионерском приветствии, как на школьных сборах, и звонко говорю: «Дедушка Калинин! Под салютом всех вождей: мой папа не троцкист!» (Вот оно: всплыло.) Затем оборачиваюсь к потрясенному и не умеющему скрыть потрясение брату: я достаточно громко сказал? Он услышал? Не повторить? Вижу: услышал. Повторять не надо. Дедушка Калинин поднимает на меня поверх очков глаза...
Здесь я обязан прерваться, поскольку впервые за шестьдесят лет, прожитых на свете, вдруг подумал о том, какими словами я, собственно говоря, поклялся Калинину? Ладно, руку я, как и было принято, взмыл над собой в пионерском салюте (кстати, весьма экономном жесте, как и офицерская честь, берущаяся под козырек, в отличие, к примеру, от фашистского приветствия, для которого надо заранее соизмерять расстояние между собой и человеком, кого приветствуешь, чтобы не угодить ему по физиономии), а вот какое словосочетание я произнес? Сказал, как и все мы говорили, я имею в виду детей: «Под салютом всех вождей!»— как я понимаю теперь, произнеся совершенно бессмысленную фразу, и мною как бы понятую, и Калининым, увы, уже не ребенком, а «дедушкой». Я произнес «под салютом», вероятно, потому, что «я себя под Лениным чищу», но если Маяковскому удалось (как и нам всем завещано) под одним Лениным, нам уже без Сталина не обойтись: «В борьбе за дело Ленина — Сталина будь готов!»—«Всегда готов!» Пионерская клятва была придумана, по-видимому, взрослыми специально для детей, чтобы и их, и себя обезопасить от неприятностей: под салютом «всех вождей» спокойней, чем какого-то одного вождя: Ворошилова, Молотова, Кагановича или Микояна. А ну-ка скажи, мальчик, кто твой папа и где работает, если ты клянешься «под салютом» Бухарина, Рудзутака, Рыкова, Тухачевского или Бубнова? Мудро придумали наши родители «всех вождей», так как сами вожди не знали, у кого какая очередь на вычеркивание из учебников, из жизни, из людской памяти и наших клятв. Впрочем, нам позволялось говорить проще: «Честное пионерское!», даже если мы пока еще были октябрятами. Но «честного октябрятского» почему-то не было: тут, я полагаю, и взрослые, и дети чувствовали неблагозвучность слова «октябренок», а вовсе не из-за мировоззренческих причин. Нам, конечно, повезло с датой Великой Октябрьской революции: она могла произойти хоть в декабре — тоже не страшно для нас, потому что существенной разницы между «октябрятами» и «декабрятами» по неблагозвучности не было. Мы с равным успехом могли быть и «февралятами», и «ноябрятами», и даже «апрелятами», но все же несколько месяцев для революции в нашей стране были абсолютно недопустимы по крайней мере для детей: май, июль, июнь, август и март. Неужто нам грозило именоваться «июнятами», «июлятами», «майятами», или вовсе «августятами»?! Низкий вам поклон, Владимир Ильич, за то, что, выбирая дату для начала Великой Октябрьской, вы сказали, как известно, что ни днем позже и ни днем раньше, хотя, конечно, мы любое имя слопали бы, какое нам ни дали, не посмели бы иначе.
...Дедушка поднимает на меня глаза поверх очков (я на этом себя прервал), что-то сверяет с бумажкой, лежащей перед ним на столе; там, вероятно, фамилии визитеров, и он вспоминает Аграновского — кто таков? Фельетонист из «Правды», а это, стало быть, его дети? Вижу по глазам: вспомнил папу! И тут он медленно поднимается с кресла. Выходит из-за стола. Вот уже рядом со мной: голова еле заметно трясется, бородка клинышком щекочет мой лоб. Вдруг чувствую, что он хочет взять меня, словно маленького ребенка, на руки. Стискивает двумя руками и, напрягшись, тянет вверх. Но ничего, кроме громкого кряка, у старичка не получается: он, по-видимому, ни своих сил не рассчитал, ни моего возраста и веса. Когда «дедушка» крякает, мне хватает ума и такта не рассмеяться, хотя, признаться, я все же подумал, что уж во дворе у себя «распишу» это дело с показом и во всех цветах радуги. Тогда он присаживается на ближайший для себя стул, тянет меня за собой, и я оказываюсь у «Михал» Ивановича на колене. И вижу: он вынимает платок из кармана и начинает вытирать слезы, вдруг покатившиеся по морщинистым щекам. Ни Толя, ни тем более я не знали, что у Калинина именно в те дни были личные основания близко к сердцу принять мои слова*. Я осторожно слезаю с колена нашего президента, а Толя молча протягивает ему заявление, заранее приготовленное. И это — все: аудиенция окончена.
* Жена Михаила Ивановича Калинина, как известно, также была репрессирована и в момент нашего визита находилась в лагерях.
Была, повторяю, поздняя осень 1940 года или ранняя весна следующего. А 11 мая 1941-го, то есть за месяц до начала войны, приговор по делу папы был отменен, а само дело направлено на доследование в Москву.
ПИСЬМА
11 ноября 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папка!
Пишу тебе очень хорошую новость. Только что вернулся из Прокуратуры (записывался на прием еще два месяца назад). Говорил с прокурором (дежурным). Твое дело уже затребовано из НКВД, прислано в Прокуратуру СССР и находится на рассмотрении (но у кого конкретно, не знаю). Это громадный шаг вперед. Не говоря уже о том, что дела часто задерживаются, а то и вовсе их не дают, это очень долгая история, а теперь все, кажется, в порядке. Итак: прокурор, взяв твое заявление (по-видимому, которое шло через Крижевского), затем наше с Валиком заявление с резолюцией М. К.*, наконец, мамино заявление и, самое главное, твое дело, заперся со всем этим в кабинет и читает... Оставим его там, а сами с надеждой в сердце будем ждать, благо недолго осталось. Прокурор велел мне зайти в декабре и сказал, что возможны и даже весьма вероятны новости. В общем, папка, мы страшно довольны.
* Речь идет, конечно, о Калинине. Значит, визит к нему был, все-таки, осенью 1940 года.
Дома ничего нового нет. Сын тети Гиси ушел в Красную Армию. Мы с Валюшкой были, конечно, на «пиру» и провожали его. Я получил отсрочку от Армии до 1943 года (в связи с институтом). Так что продолжу учебу. Подробностей «и т. п.» не пишу, торопясь тебя порадовать. Если что-то будет новое — телеграфирую. Вот и все.
Валюшка сейчас бегает во дворе. Хороший парень. Начинает «мыслить».** Любимые писатели: Дюма, Купер, Жюль Верн, Конан Дойль, Стивенсон и... представь себе, Пушкин! Вот и все.
** Явно преждевременный комплимент: ничегошеньки я не понимал и не знал. Ни «дела» папы, ни о прокуроре, а вот о Дюма — знал.
Целую, Толя.
ХРОНИКА. Днем раньше, 10 ноября 1940 года, колонна генераторных автомашин, работающих на буром угле и участвующих в пробеге по Средней Азии, вышла из Алма-Аты в Караганду.
«Правда» сообщает, что Главное управление трудовых резервов при СНК СССР провело по телефону совещание, посвященное итогам первого дня призыва молодежи в ремесленные и железнодорожные училища и школы ФЗО.
23 ноября 1939 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Новостей никаких. Занимаюсь, работаю, готовлюсь к экзаменам. Начал писать доклад: «Цензура при Николае I». Очень интересная тема***. Ездил в библиотеку им. Ленина, читал письма Пушкина, Лермонтова, самого Николая I. Доклад получается большой, часа на полтора. Читать эту «диссертацию» буду через неделю.
*** Еще бы! Я бы сказал, что тема (особенно для нас) более чем актуальная. Обычно, получая письма от родителей с безжалостно вымаранными строчками, мы смотрели на свет, пытаясь угадать отдельные буквы, а по ним смысл. Вместо «папа» Толя пишет «Абраша»: цензура при Николае I? Ему и не снилось...
Работаю сейчас на совершенно новом производстве. Но ты знаешь мой «талант» осваивать любое новое дело, чтобы зарабатывать. Сейчас это раскраска стеклянных диапозитивов анилиновыми красками. Те, кто работает там (сплошь женщины), проходили 3-месячные курсы, я же научился за 3 дня. Работа довольно нудная, зато постоянная и заработок приличный, причем его можно выжимать с наименьшим усердием. Учиться все же надо на одни «отлично», чтобы была стипендия. От тебя что-то давно нет писем, а вот Абраша пишет чаще в отличие от тебя. Как ты? Что нового? Ждем твоего бодрого письма.
Целую, Толик.
12 декабря 1940 года
(я —маме в Сегежу)
Здравствуй, дорогая мамочка!
У нас дома все по-старому. Дорогая мамуся, заранее поздравляю тебя с днем рождением!!!* Я хожу часто в кино с Толей или с Тоней. Вечерами я с Тоней иногда остаюсь один и мы говорим о том, как вдруг раздается звонок в дверь, и приезжаете ты и папа, и я с Тоней уже составили план обеда. Перед сном мы с Тоней часто гуляем по улице. Это называется проминад. Приезжай, мамуся, я буду рад. Получилось, как стихи: проминад и рад. У нас часто бывает тетя Гися и привозит мне конфеты, мандаринки и пряники. А когда у Толи день рождение, она привозит еще торт.
* Вероятно, это мое тайное от всех письмо с «превосходной» грамотностью (при всех «пятерках»).
Целую крепко, Валя.
13 декабря 1940 года
(Толя — маме в Сегежу)
Мамуля!
У меня новостей мало. Дело идет к экзаменам. Работа постепенно входит в колею и все меньше мешает институту. А занятия вовсю. Латынь (самое страшное). Средние века. История СССР. По всем или, по крайней мере, по двум должен иметь «отлично» и, конечно, без «посредственных», и тогда— о! Тогда торжество: стипендия. Я сейчас как будто перед финишем. Уверен в победе. О каких новостях еще говорить? В институте у нас сегодня вечер, я конферирую на пару с одной девушкой, напридумали много острот. Кажется, будет весело. Доклад на тему «Цензура и литература при Николае I» сделал, профессор был доволен, а публика «в воздух чепчики бросала». Тоня недавно тряхнула стариной, сварила немного шоколада. Я очень доволен, а Валюшка к шоколаду с недавних пор стал равнодушен, но о причине сказать не могу: все тот же «секрет», о котором писал когда-то в прошлом году. Да, вот еще: с помощью Тони купили целый мешок картошки — запас на зиму. Валька мечтает о поросенке: «Очень просто, мы его откормим и будет свинья».
Видишь, какие хозяйственные наклонности появились в нашей семье? Ждем от тебя писем.
Целую, Толя.
17 декабря 1940 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Получили, наконец, письмо от тебя! Право, ты слишком строгий обвинитель и слишком близко к сердцу принимаешь малочисленность наших писем. Каюсь, мы действительно «сбавили обороты», но не настолько, чтоб надо было волноваться. И пусть тебе не кажется, что тебя забывают и т. д. и т. п. Чудачка! Ты войди в наше положение. Что писать, когда дни похожи один на другой, как две капли воды? Новостей никаких. А когда появляется «что-нибудь», я не могу посылать тебе: все равно будет «мимо»*. А стандартные письма («мы все здоровы», «Валя учится на отлично») писать надоело до смерти. И тем не менее мы пишем. Наша «наихудшая» норма — одно письмо в неделю, и если ты не получаешь, это не наша вина.
* Намек на политические события, сообщения о которых лагерная цензура нещадно вымарывала из писем с воли.
Что касается писем остальных, то они тоже не оставляют тебя. С последним твоим письмом я обошел всех. Тетя Рива заплакала и сразу села отвечать. У нее уже второй месяц история с зубами. Измоталась вся. Выдернули все зубы — как старуха. Она сказала: «Я говорю ша шибками, боюсь, что и пишать буду ша шибками». Лизавета Михайловна болеет уже больше месяца (кажется, дифтерит). А главное, никому не о чем писать. Вот и я. Что у меня за новости? Ну, вот случай на работе. Там теперь строгости: являться к сроку. Нарушение приравнивается к прогулу. А я не знал и после института пришел с опозданием на 20 минут. Вхожу, внизу меня уже ждет одна девушка из раскрасчиков: «Бегите скорее наверх к табельщице, мы с ней договорились!» Я бросил вещи в гардероб и помчался. И ничего, пронесло, не отметила: если уж кто гробит мужчин — то женщины, но уж если кто спасает — снова они! А то быть бы мне под судом**. Кстати, мне уже дали на работе сложное дело по 5-му разряду, а высший —6-й. Впрочем, не радуйся, низший —4-й. Вот и все. Теперь писать уже окончательно нечего.
** Незадолго до этого вышел драконовский Указ об уголовной ответственности за прогулы и опоздания.
Целую, Толя.
26 декабря 1940 года
(Толя и я — папе в Норильск)
Папка, здравствуй! (№ ?)
На этот раз пишу тебе вновь в институте, на лекции. Лекция скучная — по русской истории, и я ее категорически не слушаю (хочу сохраниться на вечер, чтобы подольше заниматься со свежими мозгами). У меня три экзамена в зимнюю сессию и много зачетов. Что же касается физкультуры, есть и такой «предмет», то здесь у меня большие успехи, я, так сказать, вовлекаюсь в широкое физкультурное движение и считаю (между нами), что это даже важнее немецкого языка, впрочем, это мнение еще проблематичное. Во всяком случае, занимаюсь в нашем гимнастическом зале в секции: брусья, кольца, турник, конь — стойки, размахивания, всхлопки... Да что говорить: все это очень приятно и интересно.
Теперь хожу с зачетной книжкой (она у нас большая, красная и с фотокарточкой) и собираю по всему институту подписи о зачетах.
...Был звонок, и я не успел дописать, а теперь уже дома, но писать все равно некогда. Поэтому спешно кончаю. Скоро придет Валюшка (мы с ним еще дуемся друг на друга*), и я дам ему письмо, чтобы он дописал. Теперь о деле. Я хочу, чтобы ты понял общую ситуацию и по мере возможности спокойно ждал. Заявление твое сейчас находится в прокуратуре вместе с делом на рассмотрении. Оно будет прочитано, проверено, пересмотрено. То, что оно долго пересматривается, говорит лишь за то, что делается это серьезно и основательно. Ты просишь хлопотать. Чего мы можем сейчас еще добиться? В прокуратуре, к примеру, прокурор Союза, попади я к нему на прием, спросил бы меня: «Вам отказано в пересмотре? Или, пересмотрев дело, мы оставили приговор без изменения? Нет, говорите? Так чего же вам угодно? Если вам откажут в той инстанции, где идет пересмотр, тогда можете жаловаться мне!» Ты понимаешь механику? Твое дело попало в машину, оно там проходит разные операции (может, и кажущиеся нам, нетерпеливым, чересчур медленными), но главное—в конце концов, оно выйдет из этой машины! Я уверен в хорошем результате. Заявление от Е. Ярославского вшито в дело, правда, ничего нового оно не сообщает. Конечно, полезно присутствие в деле заявления «из ЦК». Но машина упряма и продолжает работать своим темпом. Меня беспокоит другая идея: писать Мехлису. Я уверен, что помощи это не принесет, а, кто знает, может быть, и наоборот**. Во всяком случае сейчас, когда машина медленно, но исправно работает, думаю, этого делать не стоит. Это не значит, что я успокоился. Я наведываюсь раз в полмесяца в прокуратуру, и последний дежурный прокурор довольно решительно обещал мне новости в январе. Я еще собираюсь во время каникул пойти к Мануильскому (следует напомнить о тебе и о себе в прокуратуре через такие солидные имена). Еще одна моя идея попасть вместе с Валюшкой на прием к М. К., как ты знаешь, реализовалась (да с такими «пикантными» подробностями, о которых ты узнаешь только при встрече и получишь удовольствие), а к чему это реально приведет, раньше времени говорить не стоит. Главное сейчас другое: изо всех сил набраться терпения и ждать, ну пусть еще пару месяцев. Главное — вера в неизбежность хорошего результата. Ты можешь сказать: хорошо ему советовать из его «прекрасного далека», но согласиться со мной ты должен. А уж ожидание тебе мы постараемся скрасить нашими письмами. Теперь уж я кончу.
* Я, конечно, как мог, мешал Толе заниматься. С того времени у меня сохранилось ощущение фантастической длины его рук: он сидит за столом у окна, я всовываю голову в открытую дверь, чтобы всего лишь показать ему язык, и мгновенно получаю по физиономии, хотя расстояние между нами не менее пяти метров! Как это выходило?!
** Мехлис был главным редактором «Правды», и Толя был прав, хотя папа, судя по его заявлениям, наивно верил в порядочность этого человека.
Целую, Толя.
Здравствуй, дорогой папочка!
Скоро кончится первое полугодие учебы. С 1 по 13 января будут каникулы. Папа! Я уже прочитал много интересных книг. Например: «Три мушкетера» (Дюма), «Таинственный остров», «Дети капитана Гранта» и «Пять недель на воздушном шаре» (Жюля Верна), «Робинзон Крузо» (Дефо), «Остров сокровищ» (Стивенсона), «Дон Кихот» (Сервантеса)... и многие другие. Сейчас читаю «Легенду о Тиле Уленшпигеле» (Шарля де Косте-ра), мне очень нравится, а больше всего остроумие Тиля с двух лет до конца жизни.
Целую крепко. Валя.
Закрываю сейчас глаза, отрешаюсь от всех посторонних звуков и дел и, погрузившись в минувшее время, начинаю физически ощущать его материальность и даже запах, которые складываются, прежде всего, из аромата первого знакомства с чудесными книгами моего детства. Кстати, пока только слышал о Сервантесе, пока не взял книгу в руки и не увидел заглавие собственными глазами, был совершенно уверен, что называется она «Донкий ход», что казалось мне вполне логичным, я даже употреблял, помню, в бытовом разговоре понятие «донкий», как «быстрый»: «Я очень донко бежал, но все равно не успел!» По всей вероятности у каждого человека есть такие «возрастные зарубки»: лет до шестнадцати был уверен я, что надо говорить «еретик» с ударением на «е», а до восемнадцати писал «лучше» с мягким законом («лучьше»), хоть выколи глаз, а Толя, например, до конца жизни нередко говорил «дожить» вместо «класть» (сначала в шутку, но так привык, что уже знал, что, сказав, надо делать вид, что шутит нарочно), а в некоторых его письмах я с удивлением обнаруживаю слово «будуЮщий» (и не знаю, исправлять, публикуя письма, или же оставить, как «зарубку» того незабвенного возраста).
4 января 1941 года
(тетя Гися — папе в Норильск)
Дорогой Аврам!
Начало сорок первого года. Хочу надеяться, что этот год даст что-то новое. Я верю в это. И ты не теряй надежды. Будь бодр. Правда всегда всплывет. За весь этот довольно длинный период было пережито всеми очень многое, в особенности, конечно, тобой. Но я хочу тебе сказать как твоя сестра и опекун твоих детей, что ты счастливый отец. Какие хорошие тзои дети! Начну с Толи. Учится хорошо. Хочет быть «отличником». Он так возмужал, красив и прекрасно выглядит. Розовый, и Тоня (их няня) смотрит на него всегда влюбленными глазами и говорит, обращаясь ко мне: «Смотрите, Гися Давидовна*, цвет лица у него, кк у девушки!» Он развит, культурен и вообще он талантлив. Прекрасно рисует. Просто художник. Он тебе наверное писал, что своим художеством подрабатывает. Устроился в одном учреждении штатным работником, где многим настоящим художникам отказали, а его зачислили. Сейчас дают студентам возможность подрабатывать. Должна сказать, что парень — молодец.
* Отчество тети Гиси, как и моего папы, было «Давидовна», но говорили и даже писали в документах по-разному: когда через «и», когда через «ы», а как мне ныне быть? Вот я и решил отчество не трогать, пусть будет так, как кем-то говорено и где-то писано: авось, не запутается мой читатель!
Валюшка вырос. Хороший мальчик, умный, развитый и с юмором. Он мне рассказывает про своего товарища по школе, который в силу некоторых обстоятельств стал поэтом и сочиняет стихи с умными словами «чувство», «энергия» и т. д. Если он еще не написал тебе, в силу каких обстоятельств мальчик стал поэтом и кк одна девочка рассмешила однажды весь класс, я попрошу, чтобы он это сделал, и ты получишь удовольствие от того, как Валя забавно это рассказывает. Накануне Нового года по традиции мы с Хаимом поехали на Русаковскую поздравлять детей с тортом и пр. Пили чай. Валя похвастался своей 2-й четвертью на круглое «отлично». На следующий день они приехали с Тоней к нам обедать. Дети живут дружно и хорошо. В доме чисто. Тоня неоценимый человек. Я хочу надеяться, что дети (если они сейчас мало понимают или недопонимают заботу и любовь Тони к ним) в будущем поймут и оценят Тоню. На их жизненном пути Тоня должна остаться яркой звездой. В тебе я тоже не сомневаюсь, что Тоня никогда не будет забыта, оценена и вознаграждена любовью за все хорошее, которое она дает детям. К Новому году она пошила Толе новые брюки, а также Валечке. Когда придет то счастливое время, когда вы все будете вместе, ты узнаешь, наконец, кто действительно дарил заботу и любовь твоим детям. Я сказала тебе в начале письма, что ты счастливый отец: у тебя хорошие дети. Это должно придать тебе еще большую бодрость, и я пишу об этом не для того, чтобы тебя успокоить, а пишу правду.
Ты, наверное, интересуешься и моей жизнью. Мы все живы и здоровы. Я уже бабушка. Моей внучке исполняется 3 января годик. Сынок мой Изя ушел в Армию. Служит под Ленинградом, честный боец. Он на хорошем счету у командиров*. Материальное положение у нас ухудшается. Я не работаю. Нужно надеяться, что будет лучше. Мы не робеем. В жизни бывает разное. Было. хорошо, стало худо, будет опять хорошо. Лишь бы все были здоровы. Горячий привет от моей семьи. Пусть Новый год даст всем энергию для дальнейшей жизни. Будь бодр.
* Наш с Толей двоюродный брат Изя вернулся в 1945 году, провоевав всю войну на Ленинградском фронте, пережив блокаду с первого и до последнего дня. Сейчас он ветеран войны, продолжает работать членом Московской областной коллегии адвокатов
Твоя сестра и опекун твоих детей, Гися.
Речь в письме тети Гиси идет о моем однокласснике Севе Бойцове. Он действительно стал поэтом «по неволе». Однажды на уроке Сева громко произнес слово «крыса». Анна Михайловна тут же подняла его и потребовала объяснения странной выходки. Севе ничего иного не придумалось, кроме того, что он будто бы сочинял стихи, вот и «вырвалось» слово. На следующий день он пришел в класс с подтверждением — со стихами, в которых была строка: «В стране не стало риса, рис съела крыса». С тех пор до десятого класса он был вынужден писать стихи.
Другая история такова. В учебнике были фразы с многоточиями, а чуть ниже слова, из которых нам, будущим интеллектуалам, надо было выбрать что-то вместо многоточия, чтобы фраза приобрела смысл. Ленка Булычева, самая красивая в классе девочка, прочитала задание: «У гуся родился...», потом поискала подходящее слово и закончила: «У гуся родился... лишь». Очень сообразительная девочка. В классе, конечно, хохот. Еще история: когда случалась у нас «буза», Анна Михайловна, особенно не расследуя наши «художества», безошибочно говорила так: «Аграновский, Берещанский, Рубановский, Стефановский, Майский и... Попереченко — выйдите из класса!» Мы покорно выходили, не глядя друг на друга, и оставались в коридоре у двери в класс. Действительно, ровно через три минуты дверь открывалась, и Анна Михайловна говорила, произнося наши фамили в одно слово: «Аграновский-берещанский-рубановский-стефановский-майский и... попереченко, вернитесь на урок!» Мы, конечно, немедленно возвращались, уверенные в том, что все мы кругом виноваты, а в чем — неизвестно. Много позже, когда появилась антипартийная группа, и называли их имена, как и нас называла Анна Михайловна «одной фамилией» да еще с их «партийным» Попереченко: «Маленков-молотов-каганович и... примкнувший к ним шелепин!»— чем не наш «детский сад», но на другом уровне с другими последствиями...
ХРОНИКА. В этот день, 4 января 1941 года, «Правда» напоминает своему читателю стихи Маяковского: «...чтоб к штыку приравняли перо, с чугуном чтоб и с выделкой стали о работе от Политбюро чтобы делал доклады Сталин...»
Публикуется сообщение ТАСС: «В Хельсинки наблюдаются серьезные затруднения с мясом. Мясо не всегда можно получить по карточкам. Принято решение о принудительном убое скота. По решению Финского правительства введено частичное запрещение на свободную торговлю картофелем».
7 января 1941 года
(Толя — маме в Сегежу)
Мамочка, здравствуй!
Не писал несколько дней. Прости — экзамен. Сама подумай: обязан по лучить «5», экзамен трудный — Русская история, сдаю за 2-х годичный курс, а на подготовку дали всего 6 дней. Но теперь все позади. Нет-нет, я тебе не скажу сразу отметку, а вот все по порядку... Начну со вчерашнего дня. Занимался до 8 вечера. Потом: баня, побрился, одел чистое белье и, подготовившись таким образом психологически к экзамену, лег спать. Утром повторил даты. Все в порядке. Ровно в 10 часов чистенький, как огурчик, в сером костюме и новом галстуке я появился в институте. Наверху у 75 аудитории уже толпились девочки из моей группы. Пришли рано и волновались, подслушивали, подглядывали, ждали своей гибели. Вдруг разнесся коварный слух, что идет на экзамены сам декан истфака профессор Дьяков. У всех затряслись поджилки. Но Роза (это один из немногих мальчиков нашей группы) очень рассудительно сказал, что Дьяков вряд ли придет, он вчера допоздна принимал экзамены по Древней Истории. Роза очень рассудительный парень, он грек (помнишь «грек мит фефер»?*) с очень длинным носом, это про него рассказывают, что однажды распахнулась дверь в аудиторию, и, взглянув на нее, все закричали: «Нос, нос, нос, нос... Роза!» И вот теперь, когда Роза сказал, что Дьякова не будет, все успокоились. Но как раз в этот момент показались в конце коридора две фигуры. Когда они приблизились, выяснилось, что это сам Дьяков с каким-то молодым человеком. Все утихли, а те двое вошли в аудиторию. Впрочем, как ты уже, вероятно, догадалась, вторым был... я!
* «Дрек мит фефер»— в переводе с еврейского: «Дерьмо с перцем», как не воспользоваться возможностью пошутить? Чуть ниже Толя поздравляет себя с днем рождения (8 января), а про мамин (3 января), думаю, не забывает: ее мы поздравили, надеюсь, раньше телеграммой.
Я отсутствовал за дверью целый час. За это время две девочки получили «пос» и одна «плохо» (пока я готовился и думал, они поторопились ответить). «Профессор Дьяков сыпет, ребята пухнут!» — слухи в коридоре были страшные. В сей миг отворилась дверь и появился нос... нос... нос... Аграновский! С грустным и меланхоличным видом (ты знаешь, как он умеет это делать) Аграновский пошел вниз. Друзья и товарищи ответили на его безмолвие грустным и понимающим гробовым молчанием. «Ну скажи, не томи!»— не вытерпел, наконец, кто-то. Я молча протянул свою зачетную книжку. В ней красовалось, ну, как ты думаешь, что? «Отлично»! Вот и весь мой хвастливый рассказ. Поздравляю тебя с моим днем рождения! Это был мне от самого себя скромный подарок. Остаются еще латынь и Средние века. Боюсь делать прогнозы относительно возможных «подарков».
Целую, Толя.
ХРОНИКА. 7 января «Правда» публикует сообщение агентства Рейтер из Лондона: «Авиация английской береговой обороны совершила вчера налет на караван неприятельских судов около норвежского побережья. Другой отряд английских самолетов подверг атаке танкеры противника у голландского берега».
27 января 1941 года
(папе в Норильск)
63 МОСКВЫ 66/113 30 27/1 17 40
НОРИЛЬСК ПОЧТ ЯЩИК 224 АГРАНОВСКОМУ
ВТОРАЯ ЧЕТВЕРТЬ ВАЛЮШКИ КРУГОМ ОТЛИЧНО МОЯ ЗИМНЯЯ СЕССИЯ ТОЖЕ
ПОЛУЧАЮ СТИПЕНДИЮ НАСТРОЕНИЕ ХОРОШЕЕ ИМЕЕМ ТВОИ ПИСЬМА МНОГО
ПИШЕМ ЗАПАС КАК ТВОЙ ДОКЛАД КОНФЕРЕНЦИИ ЦЕЛУЕМ =ТОЛЯ ВАЛЯ*=
* Толя, оказывается, знал, что папа должен был готовить доклад на медицинской конференции, и даже получил известие о её дате?
27 января 1941 года
(Толя и я — маме в Сегежу)
Мамочка милая, здравствуй!
Кончились мои экзамены. От радости могу забыть обо всем на свете, что я и сделал, два дня гуляя со своими товарищами. Где мы только не были! Они (Левка, мой новый друг, и Володька, мой школьный товарищ)** стипендии не получили, а до этой сессии получали. А я — наоборот (могу теперь тебе в этом признаться). В связи с этим мы сперва «пропивали» последнюю десятку их стипендии, а потом первую десятку моей. Но ты не бойся и не беспокойся — пьяным я не был, это все в шутку. Ты ведь помнишь, что еще с детства я не любил водку (напоминаю тебе плакат «Долой Абрашку!», который я рисовал). Дома никаких новостей нет, кроме моего «отличничества». Между прочим, из всей моей группы (40 человек) лишь четверо получают стипендию, в том числе двое «кругом отлично», среди них и я. Горжусь что есть силы и... требую в профкоме билеты в театр. Вообще на каникулах гулять буду много, об этом напишу особо. Недавно отправил тебе журналы бандеролью, получила ли ты? Скоро напишу «иллюстрированное» письмо. А теперь, чтобы быстрей отправить это, кончаю и передаю ручку Валюшке. Он как раз сидит рядом. В последний день полугодия у него в дневнике появились сразу пять штук «отлично», как он ухитряется, не могу понять! Целую крепко. Толя.
** Верные Толины друзья: Лева Томленов (глаза с поволокой, киноблондин с пробором на прилизанной голове, успел жениться еще до войны на семнадцатилетней красавице Тамаре, будучи сам восемнадцатилетним)— пропал без вести в первые дни военных действий, и Володя Ганский (красавец с усами, учился с Толей в одном классе)—погиб, его родители получили «похоронку» зимой 1942 года.
Здравствуй, дорогая мамочка!
Недавно смотрел картину «Суворов». В картине показаны подвиги великого полководца. Больше всего мне понравилось, как в горах Альпах суворовские войска брали приступом «Чертов мост», длина которого тридцать шагов, а ширина семь. 23 января к нам приезжал Юзя Трунский. Он купил «шампанское», и мы (!) выпили в честь Толиной стипендии. Знаешь ли ты, что Юзя учится в том же институте, где Толя, только на один курс больше. Потом Юзя, Тоня, Толя и я составляли мой «режим дня». Содержание «режима» жди в отдельной бандероли. Оно очень большое.
Целую крепко. Валя Агр.
ХРОНИКА. По сообщению каирского корреспондента Юнайтед-Пресс, мотомеханизированные части генерала де Голля, продвигаясь из района озера Чад, прошли свыше 800 миль и в настоящее время заняли оазис Мурзук, расположенный в юго-западной части Ливии. Таким образом, для итальянцев образовался новый фронт.
Команда ворошиловских стрелков и всадников организована в Блабурхвинском колхозе «Акомчар» Гудаутского района Грузинской ССР.
Днем раньше, 26 января 1941 года, «Правда» сообщает, что дети рабочих комбината Трехгорной мануфактуры им. Ф. Э. Дзержинского и ребята Красной Пресни получили прекрасные подарки: открылось новое здание Дома культуры имени Павлика Морозова и детский парк. Раньше в здании была церковь, построенная на средства фабриканта Прохорова. После коренной переделки получился красивый двухэтажный
2 февраля 1941 года
(я — маме в Сегежу)
Здравствуй, дорогая мамочка!
Сейчас у меня каникулы. Когда Толя готовился к экзаменам, он меня даже выгонял из дома на улицу гулять, поэтому и сдал на «отлично». Сегодня я был на катке. Вечер в школе из-за каникул был скучным. Мой товарищ Толя Стефановский и я сделали свое дело: он прочитал стихи Маяковского, а я станцевал «лезгинку». После этого получили благодарность от Ивана Алексеевича Гаретовского (наш директор школы) и ушли домой. Мамочка! На каток я ходил без спросу и боялся, что Толя будет меня ругать. Но он был рад, получив «отлично», и все обошлось. Почаще бы ему ставили такие отметки! Мамочка! Я решил сам изучать немецкий язык, мне помогает Толя, Уже много выучил. Например (пишу с переводом, чтобы ты поняла):
Вир бауэн тракторен. (Мы строим тракторы.)
Вир бауэн моторен. (Мы строим моторы.)
Вир бауэн турбинен. (Мы строим турбины.)
К концу каникул хочу знать не меньше пятидесяти слов, а к твоему возвращению выучу весь язык.
Целую крепко, Валя.
8 февраля 1941 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Вот я и начал заниматься, сегодня был первый раз в институте. Теперь хожу гордо, задрав нос. Стипендия! Каникулы пролетели быстро и не очень интересно. Был только один неплохой вечер в институте. Впрочем, расскажу об этом подробней в другой раз. А пока давай лучше о тебе. Ты совсем не пишешь. Получаешь ли мои письма и бандероли, посылку бабушки? В последнем письме ты сказала, что работаешь теперь в вышивальном цехе. Мы были так рады! О, мамуська, твои глаза и здесь тебе помогли. Милые глаза, мы целуем тебя в твои глазки, Валик в правый, я в левый. Одно беспокоит: надолго ли перевели тебя в этот цех? От папки было доброе и бодрое письмо. По его инициативе была созвана конференция врачей всего района. Сам он готовился к докладу (я, оказывается, именно для этого посылал ему медицинскую литературу), а теперь уже сделал его. Ты подумай: он у нас профессором скоро станет! Мы вспомнили, как папа, чуть что, бежал за медицинским советом к тебе или к тете Риве, или к тете Муре и спрашивал:
«Деточки, как быть, что делать?» Милый папка! Мы с Валиком давно не болеем. Он у нас крепыш: коньки, лыжи, футбол. Вот только утренняя зарядка у нас не ладится. Я виноват: лень вставать рано утром. Ведь когда я встаю в институт, Валюшки уже нет, он в школе. Встречаемся за обедом:
— Ну, как дела в школе? (Строго.)
— Двойку получил. (С грустным видом.)
— Давай дневник! (Я уже изучил его: там, конечно же, «двойка» отличных оценок.)
— А что у тебя в институте? (Тоже строго.)
— Да так, ничего, доклад взял на интересную тему, буду готовиться. И вот еще одно дело для тебя: достань мне рисунок лыжника где-нибудь в журнале, нужно для стенгазеты.
— Будет сделано.
— Ну-ну, не разговаривать за обедом! И не чавкать!
Мы выпиваем компот или кисель, приготовленные Тоней, и садимся отдыхать на диване. Разговариваем «чево-нибудь умного». А патом — уроки. В общем, очень мирно и тихо. Сейчас поздно, все уже спят. И я лягу, постель для меня разобрана. Иду спать. Спокойной ночи, мамочка! Жду ответа.
Целую крепко Толя.
11 февраля 1941 года
(Толя — папе в Норильск)
Алло! Алло! Ты меня слышишь? Здравствуй, папка! Что? Это я говорю по телефону. Что? Да, это моя фотокарточка: я с телефонной трубкой,— узнаешь? Да нет, что ты, дома у Юры Маримихайловского сына. Он меня и снимал, он уже взрослый джентльмен и увлекается фотографией. Да, мы с Валиком у них часто бываем. Что-что? Ну что ты, папка, разве о таких вещах спрашивают по телефону? При встрече — пожалуйста. А пока я лучше расскажу тебе о своих каникулах. Пролетели, как сон. Я хотел хорошо отдохнуть, повеселиться прилично, подработать слегка, заняться делами. И что же? Я плохо отдохнул, слабо подработал, средне повеселился, а дела... Я ездил, ездил, но... Молчу. Телефон остается телефоном...
Могу все же рассказать тебе об одном веселом вечере. 21-я группа 1-го курса задумала устроить вне стен института групповой вечер на каникулах. Сговорились замечательно. Складчина. Одна печет пироги, другие готовят самодеятельные номера, третьи — винегрет. Все как нельзя лучше. Но тут встало непреодолимое противоречие: в 21-й группе (в той ее половине, которая «А» в отличие от «Б») 28 человек, из них 26 девушек и 1 мальчик (совсем молодой птенец) да еще один солидный, но не танцующий мужчина (не я, себя в счет не беру, я «вне конкуренции»). Да-да, не удивляйся: у нас на всем курсе 15 лиц мужеского пола. И вот что решили: каждая девушка пусть пригласит лично себе 1 (одного) кавалера из этих пятнадцати. Скажу тебе по секрету (на ушко): меня пригласили, не сговариваясь, сразу три. И вот в качестве гостя (я ведь учусь в другой группе) на этом очаровательном вечере я добровольно взял на себя обязанности конферансье,— а кто еще, кроме меня, мог бы это делать?! Впрочем, каюсь: я, кажется, начал хвастаться. А надобно тебе знать, что в этой группе все девушки «более или менее». Перехожу теперь к сути. Конферанс я построил, как историк, исключительно на историческом материале. Ну, примерно так: «Следующий номер нашей програм-м-мы будут «Мертвые души» Гоголя, в которых замеча-а-ательный и великий сатирик гениа-а-ально отобразил...»— тут я переходил на бас и голосом профессора Сивкова (говорят, похоже так, что не отличишь) продолжал: «...Россию начала 20-х годов прошлого столетия, когда развитие товарно-денежных отношений привели к тому, что распад феодализма, проникший в деревню...» и т. д., и т. п. После чего выходил Лешка (наш «птенчик») и читал сценку на балу, конечно, никакого отношения к моим вводным словам не имеющую.
Затем я объявлял следующий номер: «Сейчас выступит (тут я «смущался») Людмила, о которой мне хотелось бы сказать вам очень многое... нет-нет, не о ее номере, его вы и сами увидите, а о ней самой... дело в том, что она мне безумно нравится... но у нее, к сожЕлАнию (это я нарочно путал слово, жутко «смущаясь») другой вкус... и я ей не нравлюсь... карету мне, карету!..» Или еще так объявлял: «Как известно Гай Юлий Цезарь в «Де белла галлиса» сказал, что талант, как деньги: он может быть или его может не быть (хотя на самом деле, как ты знаешь, это сказал Шолом-Алейхем), и вот в данном случае выступающий перед вами наш актер приятно сочетает в себе и то, и другое: ведь где талант — там «отличник», а где «отличник»—там деньги в виде стипендии!» И так далее, но я разговорился слишком, а время наше телефонное ограничено. Хочу и кое-что у тебя спросить, ведь я не знаю, как прошел твой доклад. Как? Повтори, а то плохо слышно. Хорошо? Ну поздравляю, я был уверен в этом. Говоришь, погода у вас приличная? У нас тоже не слишком хорошо. Валька все дни на улице. Розовощекий крепыш. Нет, не могу позвать его к телефону, я ведь говорю с тобой, сидя на лекции профессора Сивкова. Ничего, не беспокойся, я все же одним ухом слушаю Сивкова, а другим говорю с тобой. На прощание один анекдот довольно смешной и вполне «телефонный»: в вагоне едут... Алло! Алло! Алло! Эх, черт, таки прервали! Ну, папка, в следующий раз... А пока до сеид... Толя я! Толя! Передаю по буквам: туберкулез, олигофрен, лупоглазые, язва желудка... понял? Толя!
Только пятьдесят лет спустя мне становится известно, что именно в этот день, когда мой брат, сидя на лекции профессора Сивкова в довольно безоблачном настроении, писал легкое письмо папе в Норильск, произошло первое за минувшие годы реальное движение папиного дела. Что явилось причиной или толчком для этого, я не знаю и, по-видимому, не узнаю теперь никогда. То ли заявление Толи, оставленное у М. И. Калинина с его резолюцией, то ли папины жалобы, то ли какое-нибудь мамино письмо в высшие инстанции: гадать можно, сколько угодно. Факт тот, что в самом уголовном деле № 3202 всех этих документов нет. Лишь одно заявление папы, мною полностью приведенное в этом повествовании, причем без чьих-либо резолюций.
Думаю, и в данном случае мы имеем уже действующее тогда (а когда оно молчало?) телефонное право: чей-то звонок, мотивы которого мне неведомы, но — свершилось: произошло д в и ж е н и е... К чему оно могло привести, неизвестно, но главное на первом этапе было сделано: «дело» папы оказалось затребованным из Верховного суда СССР и находилось теперь в следственных органах Прокуратуры Союза.
ИЗ ДЕЛА № 3202. 11 февраля 1941 года в ходе проверки жалобы и на предмет выяснения возможности принесения протеста на приговор суда по делу папы военюрист 3 ранга Израилев, готовясь к докладу, допрашивает в Москве сотрудника газеты «Известия» Александра Леонидовича Капелевича*.
* А. Л. Капелевич, старый папин товарищ и коллега, был весьма остроумным человеком. С ним связана в «Известиях» такая история. В 1929 году в редакции шло открытое партийное собрание, единственным беспартийным сотрудником был в зале Капелевич. Вел собрание главный редактор Скворцов-Степанов. Вдруг в середине собрания встает Капелевич и по центральному проходу направляется вон из зала. «Вы куда?»— спрашивает председательствующий. «Я решил ваше собрание сделать закрытым!»— говорит Капелевич и уходит. Было время...
ВОПРОС. «Что вы можете сказать об известном вам журналисте Аграновском и его связях со Старчаковым, изобличенным нами, как враг народа?»
ОТВЕТ: «Я познакомился с Аграновским в 1925 году в «Известиях», работал с ним до 1931 года, пока он не перешел в редакцию «Правды». Со Старчаковым у Аграновского были чисто служебные отношения. Они вообще очень разные люди. От Аграновского я никогда не слышал в личных разговорах высказываний против партии и правительства Мне не известно, чтобы он состоял в троцкистской организации».
25 февраля 1941 года следователь госбезопасности Израилев допрашивает Давида Иосифовича Заславского**.
** Д. И. Заславский — известный фельетонист «Правды», бывший меньшевик.
ВОПРОС: «Что вы можете сказать об Аграновском и его связях с активным участником троцкистской организации Сосновским?»
ОТВЕТ: «Аграновского я знаю с 1928 года. На редакционных совещаниях я выступал с резкой критикой его фельетонов за их излишне резкий тон и перехлестывание в обличении советских работников***. Я считал, что в литературных работах Аграновского нет необходимой культуры, есть погоня за внешним успехом. На основании этих данных у меня были неприязненные отношения с Аграновским. О том, что Аграновский был связан с Сосновским, причем близко и состоит с ним в троцкистской оппозиции, мне не известно. Аграновский производил впечатление честного коммуниста».
*** Одного такого показания по тем временам хватило бы на лет десять лагерей, но последующими словами Заславский сглаживает свой «приговор». (Кстати, позже я узнал, что Рыклин, срочно уехав в командировку, избежал допроса Израилева.)
Последние два слова были подчеркнуты (вероятно, Израилевым) красным крандашом. Впрочем, у меня складывается впечатление, что оба вышеприведенных допроса носили в значительной степени формальный характер, поскольку мало что прибавляли к тому, что уже было известно следствию, хотя и легли потом в обоснование протеста прокурора на приговор суда по «делу» папы: вопрос, стало быть, решился бы и без них,— но кем и почему, не знаю до сих пор.
26 февраля 1941 года
(папа—маме в Сегежу)
Моя дорогая, золотая! Не так давно, впав в лирическое настроение, я написал тебе огромное письмо, которое ты, вероятно, уже получила. А сейчас отвечаю на твое, пересланное мне Толиком. В нем ты, главным образом, говоришь о своем тяжелом моральном состоянии, и это меня крайне опечалило. Крепилась, крепилась, а прорвалось. Милая моя детка! Что я могу сказать тебе кроме того, чтобы ты бодрилась? В этом все, это главное, другого пока не дано. Бодрей, бодрей!— это необходимо нам всем: тебе, мне, деткам, и ты можешь взять себя в руки, когда захочешь. Выше голову! Если я правильно понял тебя, остается меньше половины*? Кроме того, есть надежда на решительное изменение нашего положения, мы ведь продолжаем верить и не сомневаться в хорошем исходе. Дай же руку, Фанечка, и ты будешь до конца моей славной дочкой, бесконечно любимой. Недавно я просил детей выслать мне твою фотокарточку: ту, которая в спальне на стене. Я хочу смотреть на тебя, моя радость, всегда тебя видеть.
* Увы, папа хотя и правильно понял (мама получила 8 лет, мизерный срок по тем временам), но оставалось ей сидеть еще неизвестно сколько: они и не догадывались тогда, что все «отбывшие» не уходили домой, а получали срок новый, и хорошо, что не догадывались, иначе жизнь для них теряла смысл, утратив надежду. Кроме того, страну ждала война, а через нее пройти — кто имел шанс? Все, минус миллионы...
У меня некоторое время назад было несколько приятных часов: я делал доклад на научной медицинской конференции в присутствии местного контингента врачей и не врачей, в том числе и начальства. Доклад большой — на профессиональную медицинскую и, одновременно, бытовую тему. Отзывы коллег единодушно высокие. Это был, по сути дела, развернутый публицистический фельетон тип «Записок врача»**, помнишь? Много горечи и юмора, много медицинских и общечеловеческих вопросов, много темперамента, как в лучшие журналистские годы. Это начало. Впереди большая работа: хочу написать медицинско-публицистическую книгу, которая могла бы быть рассмотрена в моем ведомстве (пока), чтобы дать гуманистический эффект, а затем с известными изменениями могла бы пригодиться и в любой гражданской жизни.
** В 1931 году у папы вышла книга «Записки о медицине», в которую вошли очерки и фельетоны на медицинскую тематику, опубликованные в течение нескольких лет в «Известиях» и «Правде», кстати, и сегодня не утратившие актуальность.
Вот что делает твой старый неунывающий черт, а ты квинту повесила на нос (можно наоборот: нос на квинту, я в этой тематике не силен). Деточка, счастье мое, дай еще раз руку, что будешь первым молодцом в Сегеже. Не унывай, курносая моя! Все еще впереди, ничего не ушло от нас. Детки наши великие молодцы Ради них одних мы должны быть «пятерочниками». Хотя Толика я и пожурил за то, что пишет тебе неаккуратно. Ну, деточка моя, еще раз прошу тебя: будь человеком. Все будет хорошо. Надо верить в это! Приветы твоих подруг всем переданы, кроме Феди, которого пока не нашел. Обнимаю тебя, мой товарищ, мой друг.
Целую до невероятности крепко, твой Авр.
1 апреля 1941 года
(Толя и я — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка! С 1-м апреля!
Все в порядке, как обычно (и это не розыгрыш). Дела и «дело» двигаются преотлично. Валькина третья четверть, говорит — кругом, как всегда, я еще не видел дневника, но верю. А у меня четвертей нет, есть семестры. Очередной пока не кончился, зато я прочел, наконец, своего «Ульриха Фон-Гуттена», мне он очень нравится, сделаю доклад, а это обеспечит «отлично» на экзамене, значит и стипендию.
Недавно я спускался вниз в домоуправление и увидел «Курсы по раскраске тканей» (как всегда, я узнаю все новости последним — курсы работают уже целый месяц!). Я тут же переговорил с руководительницей, постарался очаровать ее и уже вечером работал у них. А сегодня выпросил у Тони кусок желтого сатина, и результат налицо: новая диванная подушка. Тоне и Вальке очень нравится, а на курсах мне не верили, что это моя первая работа. Практических выводов из этого я пока не делаю, но почему не научиться новому делу? Вот сделаю хорошенькую косыночку и пришлю тебе.
Недавно получили письмо от Абраши. Его доклад прошел с успехом перед 200 человек. Хочет писать книгу. Он у нас молодец! Очень беспокоится о тебе. Получила ли ты его письмо (которое я тебе отправил)? Недавно к моему приятелю Яну вернулся отец. Мне было очень приятно видеть его и разговаривать с ним. Он меня очень успокоил. Все будет хорошо! Он убедил меня в этом, говорил о многих добрых признаках. Пусть у тебя будет хоть десятая доля моей уверенности, и все будет хорошо.
А пишем мы теперь тебе часто, а? Мамуська, как мы ждем твоих писем, если б ты знала! На прощание последний анекдот. Гитлер проиграл войну. Черчилль долго выдумывал ему казнь и, наконец, придумал: связал, отправил в Палестину и там заставил его на древнееврейском языке выучить наизусть... «Краткий курс истории партии».
Это и все пока што.
Целую крепко-крепко, твой старший Толик.
Здравствуй, дорогая мамочка! Сейчас у меня кончились весенние каникулы. Во время каникул я ходил в театр имени Вахтангова. Это Фима Нудельман решил сделать мне подарок и купил билет на самое лучшее место (партер, второй ряд). Там шла пьеса «Принцесса Турандот». Мне очень понравилось, хотя я смотрел ее второй раз. Но первый был не партер, а балкон. А чем лучше видно, тем больше нравится. Папа прислал письмо и просил нас поцеловать Тоню. Мы с Толей торжественно и крепко выполнили просьбу папы. Вчера я пошел в школу первый раз после каникул.
Целую мамулю, твой младший, Валя.
Обращаю внимание читателей на фразу о «добрых признаках» в Толином письме. Это была игра, которую вел Берия. Он исходил, вероятно, из того, что тоталитарная система, которую мы сегодня называем административно-командной, держится не на Законе, а на установках. Может быть и установка соблюдать Закон, может быть и другая. Весьма короткий период «реабилитанства» наступил в тот момент, когда Николая Ежова, будто бы «обманувшего» Сталина, он, Берия, сбросил с «парохода современности», примерно наказал залитого кровью обманщика и дал новую «установку»: пресечь неоправданные репрессии. Позже появилась очередная установка кровавого свойства (в частности, в 1951 году): начать новые репрессии, на сей раз «оправданные»—дела космополитов и врачей-убийц,— которые, будь папа жив в это время, наверняка не миновала бы его. Судьбе, однако, было угодно, чтобы установка на соблюдение Закона, данная в 1941-м, коснулась моих родителей.
17 апреля 1941 года*
* До начала войны 65 дней. И 43 года минус 3 дня до 14 апреля 1984-го: момента смерти Толи. Моя «дата» мне неведома, однако, чувствую, не за горами. Пишу эту сноску 14 апреля 1989 года.
(Толя и я — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамочка!
Валька в школе. Я только что из института и сразу сел писать письма тебе и папке. Сперва тебе. На дворе уже весна: солнышко, лужи, грязь, ручейки... прелесть! Конечно, я хожу без галош и, конечно Тоня меня за это ругает. А Валюшку я все же носить галоши заставляю, хоть он этого не любит делать (ведь там возня в школе с мешком и т. п.). Скоро буду ходить без пальто, без шапки уже пробовал. Приятели мои смеются, что мое пальто становится модным и, во всяком случае, сейчас входит в сезон, хотя я проходил в нем всю зиму. Скоро май. Надо искать халтуру к празднику. Уже намечается. С другой стороны, скоро экзамены. Готовиться уже начал, не терять же стипендию. Еще одна новость (я думаю, тебе понравится): я записался на факультативный курс физкультуры, это целых два года при нашем институте. Потом, кроме хорошего здоровья, получу и спортивное образование, и диплом с правом преподавать в средней школе физкультуру. Две специальности (ведь не всегда удобно преподавать «мою» историю) иметь полезно даже в смысле денег. Летом буду ездить на курорты и лагеря — дома отдыха физкультурником: и отдохну, и деньги привезу. Правда, хорошо? Обязательно напиши мне свое мнение обо мне — спортсмене. Что еще нового? Привет тебе от всех подруг (я им передал твои приветы, обещали обязательно написать). Уступаю место Валюшке, он как раз пришел из школы.
Крепко целую Толя.
Здравствуй, дорогая мамочка!
Недавно я был в кино. Смотрел «Богдан Хмельницкий». Картина мне очень понравилась. Хорошо играл Мордвинов, в картине он Хмельницкий. Еще показаны знаменитые воины: Богун (Щорс назвал свой полк «Богунским» в честь этого героя) и Максим Кривонос. Картина идет уже три недели, а народ все идет. Билеты берут на будущие сеансы. Билеты дорогие. Я ходил с Тоней и Толей. Пришлось покупать три билета. А если бы с Толей, то у нас есть «секрет» без них.
У нас во дворе уже появилась травка. Пустили фонтан. Моя любимая игра сейчас—отмерялы (прыгать через ребят от черты). Мои товарищи те же: Толя Стефановский и Лелька Попереченко.
Целую крепко, Валя.
30 апреля 1941 года
(я и Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, дорогая мамочка!
Поздравляю с 1 маем! Завтра буду гулять с ребятами по Русаковской улице, потом в Сокольниках. От папы я и Толя получили по 25 рублей на праздник. Толя обещал мне дать 5 рублей, а остальные на пироги. Тоня их испечет на славу. Сейчас уже вечер. Мне скоро ложиться спать.
Целую крепко, Валя.
Мамочка, здравствуй!
С праздником тебя! Завтра идти на демонстрацию. А сейчас поздно, все уже спят. Я еще немного почитаю и тоже бай-бай. Май пройдет весело. Папка прислал нам подарок: мне и Валюшке отдельными переводами. Валик сам получал деньги и сам расписывался. Невероятно гордый. Тоня напекла нам пирогов. Я тоже заработал немного — оформил к празднику дом (соседний, не наш). Настроение у всех замечательное. К Тоне приехала на несколько дней дочка Тамара. Валик бегал с ребятами во дворе, играл в футбол. Завтра он из «своих денег» возьмет 5 рублей и будет царь и бог. А сейчас он уже дрыхает, да и мне пора. Спокойной ночи, мамочка!
Твой Толик.
Перед мысленным взором кадры фильма «Цирк»: раннее предпервомайское утро, просыпается Москва, как бы оттаивают первые звуки марша «Широка страна моя родная», и вот уже Любовь Орлова с красавцем Столяровым («Пэтрович») идут по Красной площади... Господи, какое прекрасное, кровавое, незабываемое и трагическое время моей молодости, в котором только молодость, пожалуй, и несла черты прекрасного и светлого, а все остальное — в черных тонах.
ХРОНИКА. Михаил Ботвинник становится чемпионом СССР по шахматам (не в первый раз: первый — в 1931 г., последний — в 1952 г., еще при жизни папы, страстного шахматного болельщика).
В этот день, 30 апреля, заканчивается (к празднику!) передвижка последнего дома на участке улицы Горького между Пушкинской площадью и площадью Маяковского
10 мая 1941 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамуська!
Вот и праздники пролетели. Мы с Валиком здорово погуляли. Удивительно хорошая погода выдалась 1 мая — сухо, солнце. Все были без пальто. А на другой день опять дождь, холод. Вот и говори после этого, что Бога нет: весь месяц погода дрянь, а именно в этот день — замечательная. Надо отдать ему (Богу) должное: даже себя на пасху не обидел и на май постарался на славу. У нас с Валюшкой был спор на эту тему: есть Бог или нет Бога, и я говорил ему, что в Бога стоит верить за то, чтоб он давал людям на праздники хорошую погоду. С утра в тот день мы отправились «по делам»: Валюшка с пятеркой в кармане на улицу с ребятами, а я на демонстрацию. С демонстрации — к тете Гисе (там уже был Валик, которого привезла Тоня), мы все ели праздничный обед (с фаршированной рыбой!), пили праздничные тосты и, конечно, наш традиционный «дай Боже, завтра то же» и «чтоб все были дома»...
Вечером Валюшка, радостный и утомленный массой впечатлений, уснул, как только поцеловался со мной и лег в постель. Сонного мы с Тоней его раздели. А я отправился на Бал в институт. И хотя я не танцор (точнее, танцор не из лучших), мне было довольно весело. Так праздник и кончился. На другой день, как я уже сказал, была плохая погода, и я уже сел заниматься. Ведь началось самое горячее время — экзаменационная горячка. Экзамены самые трудные и 5 штук. Но, думаю, справлюсь. Заниматься приходится много, поэтому заранее прошу прощение за краткость писем в этом месяце. Готовлю сейчас текст по немецкому (нужно перевести 40 страниц), но я хитрый: читаю «Карце лебенсшрайдунг фон Сталин», и тут же лежит «Краткая биография Сталина»— то же самое на русском языке. Так «переводить» легче.
Целую крепко-крепко, жду писем Толя.
22 мая 1941 г. Пленум Верховного суда СССР под председательством Председателя Верхсуда СССР Голякова, с участием прокурора Бочкова и заместителя наркома юстиции СССР Зейдина, при секретаре Смолицком, рассмотрев протест Прокурора СССР Вышинского на приговор Военной коллегии Верхсуда СССР от 7 января 1937 года* по делу Аграновского, осужденного по ст. ст. 17—58—8 и 17—58—11, по докладу ИЗРАИЛЕВА, который считает необходимым передать дело на новое расследование, принимает Постановление № 14, которым отменяет ранее вынесенный приговор и передает дело на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия, мотивируя тем, что «из дела вытекает, что Аграновский не признавал себя виноватым ни на следствии, ни на суде» и, кроме того, «надо проверить показания Постоловского». Далее в Постановлении сказано, что в отношении Аграновского следует сохранить прежнюю меру пресечения: под стражей**.
* Любопытно, что этот приговор вынес тот же Голяков, бывший в ту пору председателем Военной коллегии Верховного суда СССР.
** Последняя роковая фраза в Постановлении стоила папе еще целого года в заключении, самого мучительного, ни морально, ни физически непереносимого. Следующий документ в «деле» датирован только 16 марта 1942 года, когда был допрошен папа впервые и единственный раз перед освобождением.
Это, конечно, поворотный момент в судьбе моего папы, момент счастливый и невиданный, но слишком поздно наступивший: до начала войны остается ровно один месяц, что делает исполнение Постановления либо вообще невозможным, либо затягивающимся на неопределенный срок, что и случилось в действительности.
24 мая 1941 года
(папе в Норильск)
80 МОСКВЫ 140/32 20 24 13 35 НОРИЛЬСК П/Я 224 АГРАНОВСКОМУ (прокурор ИЗВЕСТИЛ ОБ ОТМЕНЕ ПРИГОВОРА ПЕРЕСМОТРЕ СО СТАДИИ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ ПОЗДРАВЛЯЕМ ЦЕЛУЕМ-ТОЛЯ ВАЛЯ
На телеграмме стоит печать лагерной цензуры (шестигранник) и карандашом написана дата вручения адресату: 24.05.41. Добавлю к сказанному, что папа узнал о факте именно из этой телеграммы, а потому двадцать слов он помнил наизусть до конца своих дней, еще не зная тогда, сколько еще печальных испытаний принесет жизнь и ему, и всему народу нашей несчастной страны.
ХРОНИКА. «Правда» сообщает в этот день читателям, что через два дня, то есть 26 мая 1941 года, состоится официальное открытие купального сезона в Сочи*, а в садах страны продолжается цветение роз.
* Кстати, Сочи — моя родина, как ни странно: мама ошиблась в сроках и ее угораздило родить меня на курорте 2 августа 1929 года.
4 июня 1941 года
(Толя — маме в Сегежу)
Мамочка! Получили твое письмо от 23 мая. Какое оно грустное, ну прямо «не от той мамы». Но ты еще не знала тогда самого главного и поэтому простительно. Впрочем, вдруг ты и сейчас еще не получила нашу телеграмму и не знаешь. На всякий случай слушай еще раз. По протесту Прокурора СССР Верховный суд отменил приговор по делу папы, и оно направлено на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия. Если ты уже знаешь об этом, прости за повторение. Мне доставляет удовольствие повторять это. Я до сих пор ношу с собой заветную бумагу, часто вытаскиваю ее и читаю. Ты мамуська, крепись, бодрись и не падай духом. Теперь уж совсем недолго осталось.
У нас дома все идет замечательно, О Валюшкиных успехах писать не буду, пусть сам пишет. И у меня все хорошо. Стараюсь не отставать от брата. Настроение дома очень хорошее. Занимаюсь много, свободного времени мало. Тоня кормит нас на убой. Мамочка, будь молодцом, какой мы тебя знаем, и все будет в порядке. Целую тебя крепко, привет и поздравления от всех.
Толя.
9 июня 1941 года
(Толя и Аня—маме в Сегежу)
Мамуська!
Пишу совсем немного. Сдал еще один экзамен (русскую историю). Отлично». Я очень доволен: этого экзамена, по правде говоря, боялся. Теперь готовлю основы марксизма-ленинизма. Трудно. Сижу целыми днями. С утра еду в «Историчку», занимаюсь до шести, потом обедаю и снова занимаюсь. Валюшка играет с ребятами, гуляет. В июле поедет в пионерлагерь (должен был в первую смену, но холодно, я попросил перевести во вторую). Настроение у нас хорошее. Сейчас ложусь спать. Кстати, утром мы с Валюшкой регулярно делаем зарядку и обтираемся до пояса холодной водой. Уже целый месяц!
Целую крепко Толя.
Дорогая Фанюша! Только что приехали с Жанкой к ребятам и застали твое последнее письмо. У нас ничего нового нет, дочка растет, хулиганка ужасная, вся в тебя. Дали на службе дачу моему мужу в поселке Томилино под Москвой, но выехать пока было трудно: очень холодно было в Москве, в мае месяце даже был снег, говорят, что таких холодов в конце мая не было около 80 лет. Но погода стала налаживаться, скоро поедем, я думаю Валюшу взять с собой, пока не наступит его смена в пионерлагере в июле. Толичкино письмо с приятным известием или телеграмму ты уже, наверное, получила, теперь уже не ты другим, а другие тебе будут завидовать, что ты поедешь домой. Валюша уже давно свободен от школы, отоспался и выглядит хорошо. Вот и все новости. Мой муж уже в отпуске, просидел его дома, никуда не ездил, скоро уже на работу. Целую тебя крепко, теперь недолго осталось.
Аня.
Это был ответ на действительно последнее мамино письмо, как стало последним из Толина к ней: через 13 дней началась война. Лагерь из Сегежи успели эвакуировать в Казахстан, в Карагандинские лагеря: Сегежский адрес мамы отныне уступает в переписке новому адресу — Долинское п/о, но узнали мы об этом не скоро, как и о судьбе папы: на какое-то количество месяцев связь с ними пропала. Для нас, как и для всей страны, с 22 июня 1941 года начался новый отсчет времени.
ХРОНИКА. В этот день, 9 июня 1941 года, заслуженный мастер спорта Леонид Мешков устанавливает мировой рекорд в плавании кролем на 200 метров
В Ашхабаде собран обильный урожай фруктов и ягод; в ближайшие дни самолеты доставят в Москву очередные три тонны ранних персиков
14 июня (за неделю до начала войны) ТАСС сообщает, что «разговоры о войне — провокация», что «Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского акта о ненападении, как и Советский Союз».
