Фрагмент из книги Сола Шульмана «Сказки о жизни». Это книга о его творческом пути, об учителях, о тех, кого он любил, с кем дружил и работал, а также о судьбах ряда знаменитых людей и нравах нашего общества. Стимулом к написанию книги послужило интервью, которое дал Сол Шульман известному обозревателю «Радио Свобода» Ивану Толстому.
Иван Толстой: Сол, а какова судьба сценария «Ядерный век», о котором вы упоминали, рассказывая о Татьяне Самойловой?
Сол Шульман: Сложная судьба… Не так давно, будучи в Питере, я зашел в «Книжную лавку писателей» на Невском проспекте. Директор «лавки», моя знакомая — милейшая Нина Николаевна — встретила меня приветливо. Мы поговорили, а потом она взяла телефонную трубку и кому-то позвонила: «… А у меня сейчас сидит ваш приятель…». Сначала я не понял, кому она звонит, а когда сообразил, и хотел сказать — не надо, то было уже поздно. И она передала мне трубку.
В первый момент я даже растерялся. На противоположном конце провода был Даниил Александрович Гранин, с которым мы когда-то были в приятельских отношениях, и даже считались соавторами, но с того времени прошло почти полвека, за которые мы больше ни разу не виделись и не разговаривали, потому что расстались когда-то не лучшим образом.
И вот на том конце — Даниил Александрович. Я немного смущен, но, в общем-то, рад этой встрече. Правда, как мне показалось, мой собеседник не совсем четко понял, с кем разговаривает. Но в этом нет ничего удивительного — человеку за девяносто, и полвека мы не общались. Наш разговор закончился тем, что Даниил Александрович пригласил Нину Николаевну и меня провести воскресенье у него на даче, что мы с благодарностью приняли.
На следующий день Нина Николаевна звонит мне и говорит: «У Гранина что-то произошло, визит отменяется. Позвоните ему сами». Я позвонил. На том конце раздался голос Даниила Александровича: «Я вспомнил, с кем говорю, вспомнил, как мы расстались, и мне расхотелось встречаться», — сказал он и бросил трубку.
С полминуты я стоял ошарашенный, слушая гудки отбоя. В памяти начали всплывать события полувековой давности. Да, действительно, мы расстались тогда не самым лучшим образом, это точно, но неужели за такое долгое время интеллигентные люди не могут избавиться от обид… будут хранить черноту в душе… Тем более, что обиженной стороной был я, а не Даниил Александрович… Я имел право хранить обиду, а не он… И тем ни менее, за прошедшие полвека я ни разу не возвращался к этой истории… и никому не жаловался… Я просто вычеркнул её из памяти, оставив лишь добрые стороны нашей дружбы. И вот сейчас Даниил Александрович вернул меня на полвека назад…
Я слушал гудки отбоя, а где-то в подсознании проплывали картины прошлого…
Как я уже говорил, до того, как поступить в институт кинематографии (ВГИК), я окончил технический вуз. Меня увлекала история ядерной физики, с ее загадками, открытиями и секретами. Мне хотелось рассказать с экрана историю создания атомной бомбы — оружия, которое изменило наше понимание мира. Сегодня эта история уже широко известна, но тогда — полвека назад — она была настолько острой, новой и загадочной, что захватила меня целиком.
Став студентом института кинематографии, я не забыл о своих замыслах, хотя мои первые фильмы, принесшие мне успех, были совсем о другом. Это были фильмы-путешествия, снятые для «Альманаха кинопутешествий», которым руководил знаменитый и любимый зрителями режиссер — Владимир Адольфович Шнейдеров.
Но, несмотря на успехи первых кинематографических лент, тема атомной бомбы не оставляла меня. Я продолжал думать о ней и даже начал что-то писать.
Насколько сильно эта тема держала меня, говорит, например, такой эпизод. В то время в Москву приехал известный итальянский кинопродюсер Дино Де Лаурентис, который вместе с директором киностудии «Мосфильм» Владимиром Николаевичем Суриным вёл переговоры о копродукции. Снимать они собирались фильм о русском солдате Фёдоре Полетаеве, оказавшемся в немецком плену, а затем в рядах итальянского Сопротивления. Одно время советская сторона считала его предателем, а итальянцы своим национальным героем. Сценаристом этого фильма должен был быть Михаил Шатров — в то время очень популярный драматург.
Де Лаурентис согласился финансировать картину, но поставил условие, что женскую роль должна играть Татьяна Самойлова, которая, как вы знаете, в то время была моей женой. Её имя гарантировало успех фильму. Вот они и собрались в кабинете у Сурина — Де Лаурентис с переводчицей, Михаил Шатров и Таня Самойлова, чтобы обсудить детали.
А надо сказать, что уезжая утром из дома на «Мосфильм», Таня попросила меня сопровождать её. Так что я тоже был на студии.
Копродукция с таким крупным западным продюсером как Дино Де Лаурентис — это событие, так что Сурин был рад этой удаче. Оставалось заручиться согласием Татьяны сниматься, что, по тем временам, было чистой формальностью. Таня сказала, что согласна, но у нее есть пожелание, чтобы режиссером этой картины был такой-то молодой человек. И назвала мою фамилию. Как рассказывала мне потом сама Таня, Сурин изменился в лице. Де Лаурентис никаких отрицательных эмоций не проявил, а когда переводчица сказала ему, что этот молодой человек — муж Татьяны Самойловой, даже обрадовался, и сказал что-то вроде — это замечательно,будет звездная семья, Таня — звезда первой величины, муж — молодой режиссер, уже получивший первые награды… И после этого меня пригласили в кабинет.
Ни о чем подобном мы с Таней дома не договаривались, это был ее экспромт или сюрприз, что вообще было ей свойственно.
Я зашел. В кабинете сидели все эти люди. Сурин был мрачен, потому что не знал, как из этой ситуации выйти. Мне, через переводчицу — теперь уже от имени Де Лаурентиса — повторили предложение. Оно было настолько неожиданным, что в первый момент я растерялся, а потом, поблагодарив, сказал, что, к сожалению, не могу его принять, потому что работаю сейчас над другим проектом под условным названием «Ядерный век». И если господин Де Лаурентис захочет продюсировать этот фильм, то я буду счастлив с ним работать.
У Сурина лицо просияло, он был готов меня расцеловать. Де Лаурентис был удивлен — в его жизни такие отказы были редки. А Татьяна — потом, выйдя из кабинета — назвала меня «не повзрослевшим ребенком», потому что отказаться от такого предложения было равносильно идиотизму…
Иван Толстой: Сол, а нельзя ли было принять это предложение, а свою мечту отложить немного на потом? Ведь работа с таким продюсером как Де Лаурентис открывала дорогу в мировой кинематограф, дорогу к успеху!?..
Сол Шульман: Этот вопрос мне задавали неоднократно. Задним умом — конечно надо было. Но надо учитывать и мои персональные качества — характер, романтизм натуры… море мне казалось тогда по колено… да и мудрость далеко не всегда — и даже весьма редко — сочетается с умом и талантом… Не знаю, есть ли у меня ум и талант, но житейской мудрости точно нет. Это потом подтвердится на ряде поступков… В то время «ядерная тема» казалась мне самой главной в моей творческой жизни, и разменивать её на что-либо другое я не хотел. Это трудно объяснить, это просто другой образ мышления…
Я рассказал этот эпизод, чтобы вы понимали, как глубоко я был тогда в этой теме. Вообще, как известно, фанатизм явление опасное, и ни к чему хорошему никогда не приводит. В результате коопродукция с Де Лаурентисом так и не состоялась. Таня начала сниматься в фильме «Анна Каренина» и была полностью поглощена этим, а я погрузился в работу над «Ядерным веком». Каждый из нас ушел в себя, и, в конечном итоге, как я уже рассказывал, мы с Таней расстались.
Я упросил Шнейдерова отпустить меня «в творческий отпуск», снял подвальную комнату возле метро «Сокол», и по двадцать часов в сутки работал над «ядерной темой». Помню это подвальное помещение, единственное окно которого находилось на уровне тротуара. Из него были видны только шаркающие по лужам ноги прохожих, брызги от которых летели в окно. Так что, размышляя над величием человеческого разума, я все время смотрел в лужу.
Однажды, когда я работал ночью, ко мне вломилась группа милиционеров и потребовала документы. Оказалось, что дворник сообщил куда следует, что в таком-то подвале прячется иностранный шпион, ходит он — чтобы казаться русским — в извозчичьем тулупе мехом наружу, а по ночам стучит на аппарате, передавая за границу секретные сведения. Ретивые милиционеры потребовали предъявить передатчик, что я с удовольствием и сделал, предъявив им старую пишущую машинку «Underwood».
Так продолжалось почти год. Творчество захватило меня целиком. По ночам мне снились взрывы, шпионы, политики… Я был на «ты» с сильными мира сего. Они делились со мной своими секретами, и мы вместе планировали будущее. Одним словом, это было фантастически интересное время моей жизни, хотя и проходило оно в подвале.
Закончилось тем, что я написал кинолибретто «Ядерный век» и пришел с ним на «Мосфильм».
Редактором была Нина Николаевна Глаголева — умница и профессионал высокого класса. Ознакомившись с либретто, она с сожалением посмотрела на меня — почти мальчишку в ее понимании — и сказала:
— Ты что думаешь, что ты самый умный!? Эта тема на столько остра и интересна, что, если бы было возможно, то ее давно бы уже схватили… А вот не хватают!.. Она сверхсекретная, так что лучше в неё не влезать…
— Но ведь кто-то должен быть первым!? — страдальчески сказал я.
Видимо страдание на моём лице было столь искренним, что оно тронуло Нину Николаевну, и, помолчав, она добавила:
— Ну ладно, давай попробуем… но тебя надо кем-то серьезным подпереть… — и посоветовала связаться с Даниилом Александровичем Граниным — он авторитетный автор, пишущий о науке, им можно прикрыться…
И я уехал в Ленинград к Гранину.
Даниил Александрович был вежлив и краток. Он объяснил, что занят другой работой, но готов поставить свою фамилию и быть соавтором.А мне только это и нужно было. Я поблагодарил его, и сказал:
— Даниил Александрович, не может ли получиться, что, если сценарий окажется интересным, его отдадут другому режиссеру на постановку!?..
На что Гранин даже обиделся:
— Со мной такое не проходит. Будь спокоен.
На этом мы и расстались.
На титульном листе либретто теперь уже стояло две фамилии — Гранина и моя — и я опять отправился на «Мосфильм». Договор был заключен быстро. Мы получили аванс, и я сел работать теперь уже над сценарием.
Как я уже сказал, это была захватывающе интересная работа, которая занимала у меня чуть ли ни 24 часа в сутки,и все мозги. Иногда, чтобы набраться впечатлений и отдохнуть от своего подвального жилища, я садился в метро и часами ездил по кольцу, наблюдая за лицами людей, и представляя их в ситуациях, близких к событиям, происходящим в моём сценарии.
Несколько раз я отправлялся в Ленинград, чтобы показать Даниил Александровичу написанные страницы, и услышать его мнение. Гранин был доволен, хвалил меня, а однажды даже поднял тост за моё трудолюбие…
Иван Толстой: А был ли какой-то реальный творческий вклад Гранина в эту работу? Водил ли он сам пером по бумаге?
Сол Шульман: Либретто киносценария было написано мною до того, как я впервые пришел с ним на «Мосфильм» и, тем более, до того, как я впервые встретился с Граниным. Так что в работе над либретто Гранин участия не принимал. Что касается самого сценария, то Гранин его прочитал, возможно даже сделал какие-то стилистические правки, или дал какие-то советы — сейчас уже не помню, ведь 50 лет прошло — но сам пером по бумаге он не водил…
Иван Толстой: Понятно, то есть ничего существенного он в сценарий не внёс!..
Сол Шульман: Кто действительно оказал мне огромную помощь, это мои друзья — Сергей Петрович Капица и его отец — великий физик — Петр Леонидович Капица. О них речь пойдет позже. Благодаря им я познакомился с учеными-ядерщиками, которые создавали советскую атомную бомбу. Такими как академики Флёров, Александров, Кикоин, Алиханов, Арцимович, Понтекорво и многими другими. Без них этот сценарий не мог бы появиться. Только специалисты могут понять величие этих имен. Каждый из них — это целая эпоха. Общение с этими людьми настолько изменило меня, мои взгляды на мир и его ценности, что чем бы ни закончилась работа над сценарием, я всё равно благодарен судьбе за встречу с ними…
Фото: Георгий Флёров
Вот, например, Георгий Николаевич Флёров, с которым мы потом стали очень близки. Перед самой войной, будучи еще совсем молодым человеком и работая в ленинградском институте физики или, как его называют — «институт папы Иоффе» — он, вместе со своим другом, Константином Петржаком, сделал открытие, принесшее им мировую славу — спонтанное деление урана. То есть то, что лежит в основе ядерных процессов. Началась война. Георгий Николаевич уходит на фронт. Служит в авиации. Получив однажды увольнительную, он с трудом добирается до Ленинграда, чтобы навестить мать. Там он заходит в центральную питерскую библиотеку, чтобы пролистать научные журналы последнего предвоенного года — интересно ведь узнать, что пишут в мире об их открытии. И тут обнаруживает, что ни в одном из западных журналов об этом нет ни единого слова, хотя раньше об этом писали все. Ему приходит в голову мысль, что тема засекречена! Почему? Рождается подозрение, что на Западе начали работать над каким-то оружием. Флёров пишет письмо Сталину и делится своими подозрениями. Возможно, что это и был первый импульс, подтолкнувши к началу атомных работ в нашей стране.
А сколько еще интереснейших подробностей из той жизни я узнал от него — про ученых, про шпионов, про власть в лице Лаврентия Берия, который курировал атомный проект. Без знания таких деталей работа над сценарием «Ядерный век» была бы невозможна. Однажды Флёров рассказал мне такой, например, эпизод. Работали они в лаборатории, проводили какой-то важный эксперимент. Заходит Игорь Васильевич Курчатов и спрашивает — ну как, какой результат? Флёров называет ему цифру. Курчатов отворачивается к окну, вынимает из кармана какую-то бумажку, заглядывает в нее, прячет обратно и поворачивается к Флёрову — «неверно, перепроверьте». «Ну откуда, — говорит Георгий Николаевич, — он мог знать верно или неверно, если эксперимент проводился впервые». Ясно, что тут вступили в игру наши разведчики, которые к этому времени уже проникли в Лос-Аламос — центр американских ядерных разработок.
Разве мог бы я без знания таких деталей создать полноценное драматургическое произведение?! Как шутил Георгий Николаевич: «Ты знаешь наши атомные секреты лучше, чем любой из нас. Нам, работавшим над этой проблемой в разных лабораториях, запрещено было общаться друг с другом и делиться результатами, а тебе все вываливают их с большой охотой».
Хотя, если говорить о нашей «секретности», то Флёров как-то рассказал мне забавный эпизод. Тогда он только начинал работать у Курчатова, лаборатория которого располагалась на окраине Москвы, на Ходынском поле, в переоборудованном здании старой школы, и, конечно же, была строжайше засекречена. Не помню под каким именем она пряталась, что-то типа хлебозавода, текстильного комбината или чего-то в этом роде. Приехав в Москву и впервые направляясь в эту лабораторию, Флёров заблудился и спросил у игравших на улице в футбол мальчишек, как пройти на этот самый хлебозавод. «Там где бомбу делают!? — переспросили мальчишки, — так это за углом». Так ли это было на самом деле, или это Флёровская шутка судить не берусь.
Фото: Георгий Флёров и Татьяна Самойлова
Кроме Флёрова, я подружился с Исааком Константиновичем Кикоиным — человеком могучего ума. Он был создателем всей нашей атомной промышленности на Урале. Я не раз бывал у него дома, дружил с его семьей. Великие ученые нередко бывают и большими детьми. Как говорил Наполеон — «от великого до смешного один шаг». Таким и был Исаак Константинович. Коллеги в шутку называли его «сталинистом-сионистом», за то, что он был, как они считали, и «несгибаемым коммунистом», и знатоком еврейских традиций.
Помню, как-то я был приглашен к ним на обед. Мы сидели за столом, и речь зашла о фильме Сергея Бондарчука «Война и мир». Он вызывал тогда у зрителей неоднозначную реакцию. Одни его хвалили, другие ругали. «Замечательная картина», — сказал Кикоин. «Исаак, как тебе не стыдно, — возмутилась жена. — Там же никакой идеи нет». «А зачем мне идеи Бондарчука,- хихикнул Кикоин. — У меня самого полно идей. Зато какие лошади, какие женщины». Вот таким был этот гений-ребенок.
Фото: Исаак Кикоин
Или, скажем, Анатолий Петрович Александров, в будущем Президент Академии Наук СССР. Он был лыс, строг, могучего телосложения. Все его боялись. Флёров однажды повел меня к нему и предупредил — «только не пугайся, это он с виду страшный, а так добрый». Потом я перестал его бояться и мы — если можно так сказать — подружились, хотя он был великим академиком, а я мальчишкой. Помню, он поднимал от стола свою огромную лысую голову и спрашивал — «Ну, чего тебе еще рассказать?!»
Фото: Анатолий Александров
Об этих людях я мог бы рассказывать бесконечно, настолько они были интересны, самобытны, глубоки, полны юмора. Вообще, юмор был неотъемлемой частью этой среды. Как-то Флёров взял меня с собой в Ленинград на какой-то юбилей, кажется Менделеева. В это время на Ленинградской научно-популярной студии мой однокурсник Миша Игнатов снимал фильм о Нине Кулагиной — в то время нашумевшей даме, которая, якобы, взглядом могла двигать предметы. Миша пригласил меня на съемки вживую посмотреть этот феномен. Я начал уговаривать Флёрова съездить на киностудию: «Георгий Николаевич, это же так интересно! Женщина глазами двигает предметы!» — говорил я. Флёров хитро усмехнулся: «Отстань!.. В мире есть лишь один предмет, который может двигаться под женским взглядом, и ничего больше».
Как-то я привез домой из очередной киноэкспедиции живого варана. Варан зловеще шипел, стучал когтями по паркетному полу, вызывая ужас у тогдашней моей жены Тани Самойловой. Кроме него в доме ещё жил полудикий сиамский кот, подаренный мне Владимиром Адольфовичем Шнейдеровым. Кот и варан враждовали. К моему огорчению, кот и московский климат победили — варан сдох. В мастерской из него сделали чучело, вставив вместо глаз маленькие красные лампочки в виде «рубинов». И это творение я подарил Флёрову на его 55-летие, которое проходило в Дубне. Там — в доме у Флёрова — собралось тогда много интересного народа, а Володя Высоцкий исполнил свой «Марш физиков». От чучела Георгий Николаевич пришел в восторг и поместил его на циклотрон, присоединив к каким-то проводам. Когда циклотрон работал, глаза у варана зловеще вспыхивали, и всем казалось, что он предупреждает о радиационной опасности, хотя, конечно же, это была просто игрушка.
Как видите, и великий ум нередко сочетается с детскостью. Помню, Сергей Капица как-то привел меня ко Льву Андреевичу Арцимовичу, чьим именем сейчас названа одна из улиц Москвы. О том, что это великий ученый я знал, но видел его впервые.
Фото: Лев Арцимович
Сергей представил меня, сказав, что это молодой кинорежиссер, сейчас занят проектом об ученых-физиках, и мечтает поговорить с вами. А надо сказать, что Арцимович был большим почитателем искусства. При слове «кино» глаза у него засветились и он, вдруг и невпопад, как мне тогда показалось, сказал, что за его племянницей ухаживает Булат Окуджава. Меня удивило с какой гордостью сообщил об этом академик. Да, конечно, и Окуджава, и Галич, и Высоцкий и десяток других бардов были замечательными ребятами. Многих из них я знал лично. Но «идолами», как сегодня, они тогда еще не были. Скорее Окуджава должен был гордиться, что его подруга племянница великого ученого, а не наоборот.
Или другой, мягко говоря, странный рассказ Льва Андреевича. Как-то он инспектировал атомные заводы на Урале. «Еду я со своей московской охраной, — рассказывает Арцимович, — а кругом колючая проволока, шлагбаумы, посты. Останавливают нас у одного из шлагбаума местные кэгэбэшники — автоматы на перевес, лица наглые — “стой… кто такие?.. документы?” — рявкают они. Мои ребята выхватывают из карманов свои краснокожие корочки и в окно — “КГБ Центра”- и те как горох рассыпаются…» Помню, как меня удивил этот по-мальчишески залихватский тон академика, будто речь шла о каком-то героическом приключении…
Зачем я рассказываю вам об этих мелочах? А мелочи ли это, если даже сегодня, через полвека, они не покидают память?! Это штрихи, без которых невозможно нарисовать живой портрет человека. А научная среда, как и любая другая, это гигантская палитра, с которой работает драматург. То, что мой друг Сергей Капица ввел меня в эту среду, явилось решающим фактором в написании сценария.
Продолжение следует
