Прошло почти тридцать лет, а я до сих пор помню всё так, как будто это было вчера. Помню, как сверкают трассирующие пули над головой, когда выходишь ночью во двор. Помню, как папин друг дал моему братишке подержать настоящий пистолет. Помню километровые очереди за хлебом и талоны на продукты...
Помню, как мы с мамой вдвоём шли по дороге к бабушке и над нами пролетал вертолёт. Мама сказала:
Смотри, это снимают новости, помаши рукой, нас покажут по телевизору!
И ведь показали! Две маленькие точки, одна голубая – мамино платье, вторая совсем маленькая, весело махали руками с экрана телевизора «Горизонт».
Ещё помню, как мы собирались встретить Новый год с семьёй наших соседей – их дети были нашими ровесниками. Собралась большая компания; с мамой и сестрой мы испекли тортик к праздничному столу. Мы, дети, собрались в отдельной комнате и веселились в ожидании праздника; шутили над мальчиком, который устал и заснул.
И помню, как совсем незадолго до полуночи, до наступления волшебного праздника, в дом соседей ворвались мальчишки, крича нашим друзьям:
Бегите, там, в чайхане, вашего дедушку застрелили…
Это было ужасно, просто не верилось, что так бывает. Что горе может вот так ворваться в любой момент, невзирая на праздник, настроение. Что в один миг дети могут так повзрослеть…
Таджикистан. 1990-е. Детство. Война…
Я помню, как родители увезли нас в другую страну (в Казахстан), пытаясь уберечь от всего, что происходит вокруг.
Помню, как в новой школе за нашей спиной новые одноклассники шептались: «Это беженцы».
Помню ужасный стыд, который испытывала в такие моменты. Мне хотелось крикнуть:
"Нет! Мы не такие, мы не беженцы! У нас всё хорошо!"
Но хорошо не было, и, опустив голову, я краснела и молчала…
Помню, как через несколько месяцев мама возвращалась с нами домой.
Нас было трое, мама была одна. Было очень холодно на вокзале, где нам пришлось ночевать, и мама по очереди грела нас под своим пальто – мы садились рядом с ней, и она накрывала нас полой пальто, прижимая к себе. На некоторое время становилось тепло, и можно было поспать.
Потом мы менялись, и в ожидании следующей очереди мы сидели на сумках, прижавшись друг к другу, и так до утра…
Помню, как в гостинице, где нас разместили с такими же беженцами, возвращающимися в Таджикистан, на Родину, мы делили номер с седовласым старцем. Они с мамой долго пили чай и разговаривали обо всём.
Мы не понимали ещё их взрослых разговоров, но почему-то врезалась в память одна деталь: старик рассказывал маме, как видел в каком-то городе женщин, у которых...
прямо на голых ступнях была написана цена.
При этом он тыкал пальцем в свою голую ступню, кожа на которой отходила клочьями… Лишь когда я выросла и повзрослела, я поняла, что он рассказывал про проституток.
Помню, как вернулись в свой дом, который мы оставили как есть – просто закрыли дверь на замок. А он встретил нас пустыми комнатами и новыми хозяевами, которые к тому же не собирались его освобождать.
Маме тогда пришлось побегать, чтобы доказать, что этот дом действительно наш, и чтобы выселили тех, кто его занял.
Когда же нам вернули дом, мы не нашли там ничего – всё от шкафов до последней ложки растащили мародёры. Мама с горечью потом говорила нам, что видела наши вещи… у наших соседей – у кого-то посуду, у кого-то занавески.
Мама пропадала на трёх работах,
чтобы заново купить всё в дом. Помню, как мы жили временно у бабушек и бегали встречать маму с работы в 10-11 вечера.
Помню радость, когда мы наконец смогли вернуться в наш дом и потихоньку начинать жить, как прежде (потом, правда, уехали в Казахстан).
Прошло почти тридцать лет… И пусть мы не видели лицо войны, мы не смотрели ей в глаза (ведь мы были детьми), но я помню, как это ужасно, когда в стране нет мира. Ведь со спины война ужасна не меньше, чем в лицо.
Не хочу, чтобы мои дети когда-нибудь узнали это. Я верю, что смогу обеспечить детям мирное небо надо головой, что они всегда будут сыты, здоровы и счастливы.
Пусть в нашей стране, как и в других странах, царят мир и благополучие.
Фируза Урманова
