В Дохе открылся Национальный музей Катара, выстроенный по проекту Жана Нувеля. Этот архитектурно-музейный шедевр показывает, что если звезды «звездной архитектуры» все еще зажигают, значит, это нужно, несмотря на всю критику starchitecture.
Роза пустыни — это, если выражаться прозаическим языком минералогии, минеральный агрегат гипса, реже — барита, и правда напоминающий розу, словно бы вылепленную из пластин затвердевшего песка. Вообще-то она произрастает в пустынях всего мира, от Мексики до Австралии, но чаще встречается в странах Магриба и Аравии, а в Катаре превратилась в своего рода национальный символ и бренд — здесь небольшие розы пустыни продают как сувениры, например в музейных магазинах. Говорящая архитектура — это архитектура, заступившая на территорию изобразительного искусства и заговорившая со зрителем понятным образным языком, так, чтобы зороастрийский храм представлял собой восходящее солнце с огненными лучами, а дом терпимости в плане напоминал колоссальный фаллос. Термин «говорящая архитектура» придумали для фантазий великой троицы зодчих-визионеров эпохи Французской революции — Клода Никола Леду, Этьена Луи Булле и Жан-Жака Лекё. Национальный музей Катара Жана Нувеля — это гигантская, площадью 40 тыс. кв. м, роза пустыни: окруженная садом, разбитым по проекту Мишеля Девиня, и прудами с каллиграфической скульптурой Жан-Мишеля Отоньеля, она разрастается вширь пластинчатыми лепестками благородного песчаного оттенка, врезающимися друг в друга под острыми углами. Фантастическое сооружение неожиданно вырастает из-под земли в самом центре Дохи, на главной улице аль-Корниш, и смотрит на залив. Но не стоит думать, что Нувель, прикрываясь благородной французской традицией, потворствует наивным вкусам местного заказчика — этой говорящей архитектурой действительно очень много сказано о Катаре и о катарском архитектурно-градостроительном чуде.
Преодолев входную зону с магазинчиками и кафе, чьи пещерообразные интерьеры сделаны сиднейским бюро Коити Такады — это один из немногих дизайнеров, кого Нувель допустил в свое тотальное произведение искусства,— вы проваливаетесь в иной мир. Иммерсивное пространство, где полы уходят из-под ног и не встретишь отвесных стен, где волны видеообразов, звуков и даже запахов обрушиваются на зрителя, усиливая эффект головокружения, само ведет вас по лабиринту музейного нарратива — от начала мира до конца истории. Но это вовсе не та же самая река времен, которая подхватывает посетителя в Музее на набережной Бранли и за которую Нувель в свое время получил добрую порцию деколониальной критики — дескать, пытаясь реконструировать первобытные представления о пространственно-временном континууме, он вставил все музейные объекты в жесткие рамки эстетизации, вырвав их из исторического и культурного контекста. Волны, головокружение и уходящая из-под ног опора — это природа Катарского полуострова, где пустыня вечно борется с морем, природа, во многом создавшая не только традиционную культуру Катара, но и его современную политико-экономическую историю. Как роза пустыни, выросшая из недр и сделавшаяся национальным символом и музейным сувениром.
Все, как и положено в историко-краеведческих экспозициях, начинается с палеонтологии и природного мира, но окаменелости и чучела, доставшиеся новому Национальному музею от его предшественника, не умерщвлены вторично в скучных витринах с учеными этикетками — напротив, выдвинутые на диорамные подиумы в центр залов, они кажутся актерами в тотальных видеоинсталляциях о происхождении Земли и о катарской фауне, где полиэкраном служат косые нувелевские стены. Фильмы, обволакивающие все экспозиционные разделы — природы, археологии, этнографии, истории — и буквально засасывающие зрителя, спродюсированы Киноинститутом Дохи, и это не какие-то научно-популярные образовательные опусы — это настоящее кино- или видеоискусство, над ними работали знаменитые кинорежиссеры вроде Абдеррахмана Сиссако (между прочим, выпускника ВГИКа), Миры Наир и Питера Уэббера или знаменитые видеохудожники вроде Джона Сэнборна и Дуга Эйткена. Нувель подчеркивает, что инсталлированные в залах фильмы — не элемент дизайна, а музейные экспонаты, такие же важные, как петроглифы, национальные костюмы или дипломатическая переписка.
Непонятно, каким образом удалось побороть авторское эго художников, но при всей самостоятельности их произведений фильмы идеально рифмуются с подлинными историческими предметами в экспозиции и не отвлекают зрителя, а, наоборот, как бы оттачивают его глаз, заставляя «узнавать в лицо» незнакомые прежде вещи. Скажем, гениально снятая «Жизнь в пустыне» Абдеррахмана Сиссако освобождает вас от необходимости читать этикетки — и без того ясно, что вон та штуковина, напоминающая огромный гвоздь с подушечкой вместо шляпки, служит насестом для прирученного сокола. До раздела современной истории Катара музей вообще можно читать не зная грамоты: со всеми пояснениями, кроме фильмов, прекрасно справляются старинные документальные фотографии и фильмы-интервью с катарскими старожилами. Отчасти это те, кто участвовал в серии дискуссий, с помощью которых научный руководитель экспозиции, британский музеолог Карен Экселл, выясняла, каким катарцы хотят видеть свой музей,— социологическое исследование аудитории и ее предпочтений продолжится и после открытия музея. Главными же активистами этого «проекта соучастия» оказались школы, и они были вознаграждены сполна: «взрослые» экспозиции, сами по себе способные пробудить ребенка в каждом посетителе, сопровождаются детскими уголками, наполненными изумительной анимацией и интерактивными развивающими играми — визги щенячьего восторга, которые издают юные следопыты, учащиеся читать каллиграфию пустыни по письменам, оставленным на песке барханными кошками и тушканчиками, или правильно дышать, когда ныряешь за жемчугом,— это тут постоянный звуковой фон. Детские уголки были сделаны еще одной группой дизайнеров, чья работа устроила привередливого Нувеля: амстердамскими бюро Opera Amsterdam и Studio Louter.
Разумеется, изложение истории современного Катара в большей степени опирается на текст — хронологическая линейка подкрепляется письменными документами и вещественными свидетельствами. Но и здесь не обходится без кино — объединение нации на фоне военно-дипломатических перипетий в отношениях с колонизаторами и немирными соседями метафорически изображено в завораживающем фильме «Тени истории» Питера Уэббера, явно превзошедшем свою «Девушку с жемчужной сережкой» в костюмно-реквизитной, художественной и операторской частях. Параллельно рассказывается история правящей династии Аль Тани, и хотя Катар — абсолютная монархия, по сдержанному историко-биографическому тону все это резко отличается от тех дифирамбических музеев «отцов нации», что расплодились в государствах Прикаспийского региона. Тут даже находится место юмору — так, в витрине, посвященной Мухаммеду бен Тани, отцу основателя эмирата Катар, гордо красуется травелог Уильяма Гиффорда Палгрейва, в котором известный путешественник-арабист говорит, что тот больше похож на успешного торговца жемчугом, чем на монарха. И верно, дары катарской природы, вначале — жемчуг, позднее — нефть, а теперь — природный газ, привели к нынешнему благосостоянию эмирата и эмиров.
Неприличной красоты видеоинсталляции Дуга Айткена о нефти и Джона Сэнборн о газе завершают экспозицию — ее предпоследний зал демонстрирует успехи урбанистами в Дохе, в сущности, очень молодой столице, которую всемирное интернет-голосование проекта «New7Wonders» признало одним из семи новых чудо-городов света. Последний зал не готов — он должен рассказать о сегодняшней жизни Катара в условиях дипломатического критика и блокады, но время для этого рассказа, видимо, еще не пришло. Конечно, можно сказать, что Национальный музей Катара, подменяя разговор о политике разговором о природе, предлагает зрителю такое умиротворяющее повествование, где все острые углы сглажены. Однако политизированные исторические экспозиции многих музеев Передней Азии показывают, что это, возможно, единственный способ не превратить национальный музей в националистический — уроки любви к родному краю в этих авангардных косоугольных стенах все же уместнее, чем уроки ненависти к соседям.
Выйдя из музея Жана Нувеля, вы неожиданно попадаете во дворец шейха Абдаллы бен Джасима Аль Тани, сына основателя Катара. Дворец, построенный в начале 1900-х в условно-исторических аравийских формах, вначале служил резиденцией эмиров, позднее — домом правительства, а с 1975 года в нем помещался старый Национальный музей Катара. Сейчас он пуст — нувелевская «роза пустыни» охватывает его своими лепестками наподобие караван-сарая. Пустота старого музея — ответ музейным пуристам, которые требуют изгнать из священных стен все новые медиа, поставить на пьедесталы подлинники, любые завалящие, какие есть, и молиться на них, расшибая лбы. По архивным фотографиям видно, как небогат был тот первый историко-краеведческий музей: в конце концов государство получило независимость лишь в 1971 году, древнейшие архитектурные памятники полуострова (речь не об археологических находках) относятся к последней трети XIX века, да и вообще кочевые культуры, в отличие от оседлых, не оставляют богатого материального наследия. Новый Национальный музей Катара не реконструирует исторические мнимости, но конструирует новую национальную идентичность.
Творение из ничего — лейтмотив выставки «Создавая Доху: 1950–2030», сделанной в выставочном зале нувелевского музея Ремом Колхасом. Она выдержана в фирменном колхасовском жанре урбанистического исследования, где проанализированы все элементы городской среды — архитектурные шедевры и вернакулярный самострой, транспортные сети и промзоны, законсервированные стройплощадки и прочие «неместа». Кураторский манифест Колхаса полон скепсиса в отношении starchitecture, «звездной архитектуры», частью которой он, несомненно, является, и пафос его понятен: взошедшие на бывшем Западе, звезды переместились на бывший Восток, простирающийся от Баку до Пекина, и движение светил беспринципно подчиняется движению денежных потоков. Будучи протекторатом Британии, утверждает Колхас, Катар изображался в имперской пропаганде как ничто посреди пустыни, но как только случился нефтяной бум 1950-х, ничто начало архитектурно преображаться. В Дохе успели поработать 11 притцкеровских лауреатов, с начала 2000-х город превращается в звездно-архитектурную коллекцию: Арата Исодзаки выстроил клинику, университетский колледж и конгресс-центр, Ио Мин Пэй — Музей исламского искусства, сам Рем Колхас — штаб-квартиру Фонда Катара и Национальную библиотеку, к чемпионату мира по футболу 2022 года будут достроены стадионы по проектам Захи Хадид и Нормана Фостера, Жак Херцог и Пьер Де Мёрон строят Музей ориентализма.
Это, однако, не означает, что Катар бездумно соревнуется со своим давним историческим противником Абу-Даби, прогремевшим на весь мир проектом острова Саадият, где должна быть собрана коллекция музейных брендов и архитектурных звезд, но пока лишь Нувель раскинул свой ажурный шатер над франшизой Лувра. Колхас, построивший в Дохе одно из лучших своих зданий, Национальную библиотеку Катара, раскрывающуюся, как книга, навстречу окружающему пространству и растворяющуюся в потоках света, выставляет также множество забракованных проектов — собственного бюро OMA, Араты Исодзаки, Захи Хадид, Жана Нувеля, Сантьяго Калатравы, которому вообще страшно не везет в Катаре. И показывает, что перевод денежных потоков в «звездную архитектуру» в Дохе вовсе не бездумно следует моде, а с 2000-х начинает подчиняться жесткой логике городского планирования, каковая противопоставлена органическому росту города в условиях дикого неолиберального капитализма. Колхасовская тоска по генплану, вполне осуществимому в условиях абсолютной монархии и буксующему в условиях западной демократии, выглядит немного забавно, а то обстоятельство, что планировка нескольких важных районов Дохи будет сделана по проектам бюро OMA, и вовсе выдает взгляд пристрастный. Но история Национального музея, над которым Нувель работал более пятнадцати лет и был вынужден отказаться от своего первоначального проекта, полностью переделав концепцию, говорит о том, что слова Колхаса про осмысленность катарской архитектурной политики продиктованы не только личным интересом.
Анна Толстова
