Охота была тяжёлой. Они вернулись затемно. А вышли спозаранку, когда ещё свет не занялся. Савельич даже пошутил, продолжив присловье: «Ух ты, мы вышли из бухты. Ах ты, мы вышли из шахты... Дудки! Мы вышли из будки». Изба была точкой отсчёта и точкой приложения энергии. В ней заключались начало дня и его конец. Всё началось с колки дров, чтобы разогреть застуженную ночью избу, и всё кончилось теми же дровами, чтобы поставить чай...
У Пехлеви был цикорий. Причуда интуриста. Савельич засадил занозу, пока убирал дрова, оказавшиеся ненужными. Изба приходилась им двоим ещё и крутящим моментом цикла. Солнце садилось и всходило за ней. В определённом подпитии можно было даже решить, что светило обходит очаг и дальше, по эклиптике, даром что для этого спускается под землю. Это даже логично.
— Как там говорил твой Заратустра? — спросил Пехлеви.
— Он не мой. Он твой как раз, — ответил Савельич. — Спать пора. Завтра так же вставать.
В лесу ходила легенда, что однажды здесь заблудилась девушка с волшебным фонарём. Когда где-нибудь в чаще Савельича и Пехлеви встречали грибники или ягодники, происходил примерно такой диалог:
— Нашли?
— В активном поиске.
В ответ: усмехались возникающей картинке — два взрослых мужика ищут несуществующую пигалицу, ходившую с фонарём в лес, чтобы он превратился из заколдованного в волшебный. Очевидно, у неё не получилось. На что надеются эти увальни? Подстрелить под шумок бекаса или дупеля?
Кроме того, в ответ качали головой. Месяц назад пропал мальчик. В газетах писали, что он насмотрелся экранизаций Василя Быкова и, надев валенки, крестик и шинель, пошёл в глубь леса, чтобы учиться преодолевать длинные дистанции в стеснённых обстоятельствах. Он не вернулся. Все сошлись в молве на том, что он сбежал к маме в город. Судя по спокойствию дедушки и бабушки, так оно и было. Но местные теперь рассказывали заезжим это как ещё одну легенду.
Пехлеви, имеющий опыт дипломатической службы, неизменно добавлял, что сделаем всё возможное, приложим все усилия, давайте поддерживать конструктивный диалог. «Кип энд тач», — добавлял Савельич. «Keep in touch», — поправлял Пехлеви. — А то у тебя получается — держи и трогай». «Но kid... and touch — ещё хуже», — говорил Савельич. «Не понимаю», — отвечал Пехлеви. Иранец не понимал безличных предложений, как не понимал определённо-личных, обобщённо-личных и номинативных. Да он много чего не понимал. Но чего с него возьмёшь. Интурист...
Они охотились на волков. По секрету Савельичу сообщили несколько дней назад, что случилось несколько нападений в пределах деревни. Управа всё замяла, чтобы паники не началось. Но начальник вспомнил, что Савельич некогда был охотником, занимался отловом. Его попросили помочь. А тут как раз приехал из Тегерана Пехлеви, дорогой друг. Они служили вместе в Афганистане. Водили грузовые автомобили с гуманитаркой. Запутанная там история была, связанная с политикой.
Поутру они вышли в сизый туман и пошли в давешний лес. Туман резался под их утлыми, лёгшими костьми ногами. «Век живи — век учись, — подумал Пехлеви. — Ведь такой же точно туман я видел в Сан-Франциско».
— А где мы сейчас точно?
— У Чусовой... Как ты мог забыть? Ты ведь знаешь моё прозвище последних десяти лет.
— Ча-а-а-с-с-с-о-в-о-й- у Чус-с-с-о-о-вой?..
— Да.
— Я думал, это просто слова.
— Обижаешь, Пехлеви. Просто слова — это если бы я стал рифмовать твоё имя — «Пехлеви» — и слово «пахлава». Хотя... могла бы выйти хорошая эпиграмма.... И там бы ещё было слово «похвала».... Приду домой сочиню!
— Что это!?
Перед ними горел куст. Они молча смотрели на него. Наконец он весь полностью самоуничтожился.
— Проверь ружьё, — попросил Савельич. — Мы близко.
Пехлеви выстрелил в небо.
— Ну теперь нам точно хана. Молодец.
— Прости.
— Нет, всё правильно. Чего тянуть? С интуристской прямотой засадим хтони в чудовищную харю.
После Афганистана Савельич работал оператором печи в городском крематории. Его именем подписывались свидетельства о сожжении тел. На этой работе он, лексически подражая молодёжи, говорил, что «выгорел». «Профессиональное выгорание у меня. В лес хочу». Вот и поехал он в лес.
По одну сторону опушки стояли Савельич и Пехлеви, по другую — четыре волка.
— Ну вот оно как выходит. Каждой твари по паре, мой друг.
Они нацелили ружья в волчьи морды. Пехлеви больше не служил в дипмиссии, он стал флористом и помогал жене следить за садом. Они даже внутри магазина сделали небольшую оранжерею, ботанический сад. Убить он мог, умирать не хотелось. С другой стороны, убийство другого — это убийство себя. Даже если это волк.
Волки пошли в их сторону. Савельич сказал:
— Как только дам команду, стреляй по ногам.
Волки сделали ещё несколько шагов. Они должны были вот-вот перейти на бег. Савельич поднял руку, сделал вдох.
— Не стреляй. Они нас не видят, — сказал Пехлеви.
— Что ты брешешь?
— Опусти ружьё. Они пройдут мимо. Давай расходиться.
И Пехлеви стал уходить в сторону мелким приставным шагом. Савельич немного подождал, затем тоже пошёл вбок.
Волки прошли мимо.
— А теперь пойдём за ними.
— Да, я уже понял.
— Они там.
— Да.
— Как ты понял?
— Вспомнил Джека Лондона. А ты?
— Язык птиц.
Они пошли за волками.
... Вечером кололи дрова. Мальчик и девочка сидели, закутанные в одеяла. Чай обжигал их губы. Они дули в кружки друг друга холодным воздухом леса.
Изба была тёплая.
— Разве я интурист? — спросил Пехлеви.
— Нет. Ты иранский консул, — ответил Савельич.
Глеб Буланников
