Ни одна машина не заменит нам общество реального человека. Убежден в этом.
У вас другое мнение? Тогда советую почитать вам рассуждения философа Ивана Иллича, опубликованные в этой статье.
Надеюсь на оживленную дискуссию. Приятного прочтения!
Дмитрий Меньшиков, редактор "1001.ru".
Иван Иллич — австрийский философ хорватского происхождения, путешественник, космополит, критик индустриального общества и навязанных современному человеку образцов потребления. Примеры систем капиталистического принуждения он находил в образовании, в медицине, в гендерной системе, в энергопотреблении. 21 марта 1982 года Иллич выступил на симпозиуме, посвященном взаимоотношениям между человеком и компьютером, и рассказал, как машины угрожают нашей коммуникации.
Минна-сан (яп. все), для меня это честь и удовольствие — выступать на этом форуме о Науке и Человеке. Тема, предложенная господином Тсуру, «Управляемое компьютерами общество» звучит тревожно. Ясно представляются машины, подражающие людям и посягающие на каждый аспект их жизни; машины, заставляющие людей вести себя как машины. Новые электронные устройства действительно обладают властью, принуждающей людей сообщаться с ними и друг с другом на своих условиях. Что структурно не умещается в логику машин, эффективно отфильтровывается из культуры, в которой они доминируют.
Машиноподобное поведение людей, прикованных к электронике, приводит к ухудшению их благополучия и унижению достоинства, что в длительной перспективе становится нестерпимым для большинства. Программируемая среда производит на наблюдателя тошнотворный эффект: находящиеся в ней люди становятся бездеятельными, беспомощными, нарциссичными и аполитичными. Политический процесс прерывается, поскольку люди перестают быть способными руководить собой, они требуют управления. Я рад, что «Асахи Симбун» (прим. — национальная японская газета) прикладывает усилия для взращивания нового демократического консенсуса в Японии — с его помощью ваши семь миллионов читателей узнают о необходимости ограничить притязания машин их же собственными средствами. Важно, чтобы именно Япония стала инициатором этих действий. Япония считается столицей электроники; было бы чудесно, если бы она стала моделью новой политики самоограничения в сфере сообщения для всего мира, что, по-моему, необходимо, если народ хочет и впредь сохранить самоуправление.
Электронное управление — это политическая проблема, к которой можно подойти разными путями. В начале этого общественного собрания я предлагаю рассматривать ее как проблему политической экологии. Экология приобрела новое значение в течение последних 10 лет. Это по-прежнему ответвление профессиональной биологии, но термин все больше служит ярлыком, которым обозначается процесс анализа и влияния широкой, политически организованной общественности на технологические решения. Я хочу сконцентрироваться на определении новых устройств электронного управления как техническом изменении человеческой среды, которое, чтобы оставаться мягким, должно находиться под политическим (и не только экспертным) контролем. Я выбрал этот пункт для моего введения, поскольку таким образом я продолжаю беседу с теми тремя японскими коллегами, которым я обязан тем, что знаю о вашей стране: профессорам Йосиказу Сакамото, Джоширо Таманои и Джун Уй.
За оставшиеся 13 минут из выделенных мне на этой трибуне я проясню различие, которое считаю фундаментальным для политической экологии. Я проведу различие между средой как общественным благом и средой как ресурсом. От нашей способности различать их зависит не только выстраивание крепкой теоретической экологии, но также, что более важно, эффективного экологического права. Минна-сан, как бы я хотел сейчас быть воспитанником вашего дзен-поэта — великого Басе. Тогда, возможно, я смог бы выразить в 17 слогах различие между общественными благами, в которые встроено человеческое бытие, и ресурсов, служащих экономическому производству тех предметов потребления, от которых зависит современное выживание. Если бы я был поэтом, возможно я бы объяснил эту разницу с такой точностью и красотой, что она поселилась бы в ваших сердцах и никогда бы не забылась. К сожалению, я не японский поэт. Я должен говорить с вами на английском языке — языке, потерявшем за последние 100 лет возможности для этого различения, и, помимо прочего, я должен говорить через переводчика. Только потому что я доверяю переводческому гению господина Мурамацу, я решаюсь с помощью беседы в Японии вернуть старые английские смыслы.
Общественное благо (англ. commons) — это старое английское выражение. Согласно моим японским друзьям, оно довольно близко к смыслу, которым слово iriai по-прежнему обладает в японском языке. Общественное благо, iriai — это те слова, которые использовались в доиндустриальные времена, чтобы обозначить определенные аспекты среды. Люди называли общественными те части среды, для которых основанное на обычае право требовало определенных форм уважения сообщества. Люди называли общественной ту часть среды, которая лежала за пределами их собственных порогов и вне их владений, но возможность использования которой, тем не менее, закреплялась ими — не для производства продуктов потребления, но для жизнеобеспечения своих хозяйств. Закон, основанный на обычае и гуманизирующий окружающую среду посредством закрепления общественных благ, не записывался. Это был неписаный закон не только потому, что люди не думали его записывать, но потому, что действительность, которую он защищал, была слишком сложной, чтобы уместить ее в несколько абзацев. Закон общественного блага регулирует право пути, право на рыбную ловлю и охоту, право на выпас, на собирание древесины и медицинских растений в лесу.
Дерево дуба может быть общественным благом. Летом его тень предназначена для пастуха и его стада; его желуди предназначены для свиней крестьян, живущих по соседству; его сухие ветви служат топливом для деревенских вдов; его свежие ветви срезаются весной, чтобы стать украшениями церкви — а на закате дерево может становиться для деревни соборным местом. Когда люди говорили об общественном благе, iriai, они обозначали тот аспект среды, который был ограничен, который был необходим для выживания сообщества. Он был необходим для разных групп по-разному, но в строго экономическом смысле не воспринимался как недостаточный (англ. scarce).
Когда сегодня в Европе на занятиях со своими студентами я пользуюсь термином «общественное благо» (Almende или Gemeinheit на немецком, gli usi civici на итальянском), они немедленно вспоминают 18 век. Они вспоминают о выгонах в Англии, на которых каждый из деревенских жителей пас по несколько овец, и они вспоминают об «огораживании», превратившем пастбища из общественного блага в ресурс, использующийся для коммерческого выращивания стада. Однако в основном мои студенты вспоминают о таком новшестве, как бедность, пришедшем вместе с огораживанием, — об абсолютном обнищании крестьян, согнанных со своих земель для наемного труда, и об обогащении лордов. Мои студенты сразу вспоминают о происхождении нового капиталистического порядка. Встречаясь лицом к лицу с этой болезненной новизной, они забывают, что огораживание также представляет собой что-то более базовое.
Огораживание пастбищ ввело в действие новый экологический порядок: оно не только физически передало контроль над пастбищами от крестьян господину, но также обозначило радикальное изменение в отношении к среде в обществе. До этого в любой правовой системе большая часть среды рассматривалась как общественное благо, из которого большинство людей могло извлекать свое жизнеобеспечение без необходимости относить ресурс на рынок. После огораживания среда стала ресурсом на службе «предприятий», которые, организовав наемный труд, трансформировали природу в товары и услуги, от которых зависит удовлетворение базовых потребностей людей. Эта трансформация находится в слепой зоне политэкономии.
Изменение отношения к общественному благу может быть лучше проиллюстрировано на примере дорог. Какой была разница между новыми и старыми частями Мехико только лишь 20 лет назад! В старых частях города улицы были настоящим общественным благом. Кто-то сидел на дороге и продавал овощи и древесный уголь. Кто-то ставил на дорогу свое кресло, чтобы выпить кофе или текилы. Третьи встречались на дороге, чтобы принять решение по новому главе района или определить цену осла. Четвертые вели своих ослов через толпу, вышагивая рядом с тяжело нагруженным вьючным животным, пятые сидели в седле. Дети играли в сточной канаве, и люди по-прежнему могли использовать дорогу, чтобы добраться из одного места в другое. Такие дороги не были построены для людей. Как и любое настоящее общественное благо, улица сама по себе была результатом людей, живущих там и делающих это место жизнеспособным. Жилища на обочинах не были частными домами в современном смысле — гаражами для ночного размещения рабочих. Порог по-прежнему отделял два жилых пространства, одно личное и одно общее. Но ни дома в своей сокровенности, ни улицы как общественные блага не пережили экономического роста.
В новых районах Мехико улицы существуют не для людей. Сейчас улицы — это шоссе для автомобилей: для автобусов, такси, машин и грузовиков. Людей едва терпят на улицах, если они не на пути к автобусной остановке. Если бы люди остановились или сели посреди дороги, они бы стали препятствием для движения транспорта, он бы стал опасным для них. Дорогу разжаловали из общественного блага в транспортный ресурс. Люди не могут больше передвигаться сами по себе. Движение транспорта заменяет им их собственную мобильность. Теперь они могут передвигаться только когда их стягивают ремнями и перемещают.
Присвоение пастбищ лордами оспаривалось, но более фундаментальная трансформация пастбищ (и дорог) из общественного блага в ресурс до недавнего времени не подвергалась критике. Присвоение среды единицами признавалось нестерпимым злоупотреблением. Но еще более унизительная трансформация людей в представителей индустриальной рабочей силы и в потребителей до недавнего времени воспринималась как само собой разумеющаяся. В течение почти ста лет большинство политических партий оспаривало накопление природных ресурсов в частных руках. Тем не менее, проблема обсуждалась в терминах частного использования этих ресурсов, но общественное благо не признавалось и не различалось. Таким образом, политика антикапитализма до сих пор способствовала узакониванию трансформации общественных благ в ресурсы.
Только в последнее время в основе общества новый вид «популярных интеллектуалов» начинает осознавать, что произошло. Огораживание отказало людям в праве на такой тип среды, на котором в течение всей истории основывалась моральная экономика выживания. Как только огораживание принимается, оно переопределяет сообщество. Огораживание подчеркивает местную автономию сообщества. Огораживание общественных благ, таким образом, в интересе как профессионалов, так и государственных бюрократов — и в интересе капиталистов. Огораживание позволяет бюрократам определить местное сообщество как неспособное обеспечивать себя самым необходимым. Люди становятся экономическими индивидуумами, чье выживание зависит от предметов потребления, которые производятся для них. По существу, большинство гражданских движений представляют собой восстание против этого переопределения людей в потребителей, вызванного изменением среды.
Минна-сан, вы хотели услышать об электронике, а не о пастбищах или дорогах. Но я историк и хотел сначала рассказать о пасторальных общественных благах, как я их знаю из прошлого, и потом рассказать об угрозе общественным благам со стороны электроники. Человек, который говорит с вами, родился 55 лет назад в Вене. Через месяц после его рождения его посадили на поезд, потом на пароход до острова Брач. Там, в деревне на далматинском побережье, дед хотел благословить его. Дед жил в доме, где его семья жила со времен правления Муромачи в Киото. Сменилось множество правителей далматинского побережья — венецианские дожи, стамбульские султаны, алмиссийские корсары, императоры Австрии и короли Югославии. Но эти многочисленные изменения формы и языка губернаторов практически ничего не изменили в ежедневном существовании этих людей за 500 лет. Те же самые балки из оливкового дерева поддерживали крышу дедовского дома. Вода собиралась из тех же самых каменных плит на его крыше. Виноград выжимался в тех же самых чанах, рыба ловилась из лодок одного и того же типа и масло добывалось из деревьев, посаженных еще во времена юности Эдо.
Мой дед получал новости дважды в месяц. Затем новости приходили с пароходом раз в три дня, а до этого им требовалось пять дней для прибытия на баркасе. Когда я был рожден, для людей, живущих вдалеке от магистралей, история текла медленно, неуловимо. Большая часть среды по-прежнему оставалась общественной. Люди жили в домах, которые они сами построили, передвигались по улицам, вытоптанным копытами их животных, люди были независимы в вопросах добывания и использования воды, могли положиться на свои собственные голоса, когда хотели высказаться. Все это изменилось с моим приездом в Брач.
На том же судне, на котором я приплыл в 1926 году, на остров прибыл и первый громкоговоритель. Всего лишь несколько людей слышали до этого о подобной вещи. До того дня все мужчины и женщины говорили более или менее равными по силе голосами. С того момента это изменилось. С того момента доступ к микрофону определял, чей голос будет усилен. Тишина перестала быть общественным благом — она стала ресурсом, за который состязаются громкоговорители. Язык сам по себе превратили из местного общественного блага в национальный ресурс коммуникации. Как огораживание увеличило общую производительность, лишив отдельных крестьян владения несколькими овцами, так и вторжение громкоговорителя уничтожило тишину, которая до тех пор давала каждому мужчине и женщине его или ее собственный и равный голос. Пока у тебя нет доступа к громкоговорителю, ты заглушен. Я надеюсь, что теперь ясна параллель. Точно так же как общественные пространства уязвимы и могут быть уничтожены моторизацией движения, так и общественная речь уязвима и может легко быть уничтожена вторжением современных средств коммуникации.
Проблема, которую я предлагаю обсудить, таким образом, понятна: как противостоять посягательству новых электронных устройств и систем на общественное благо, более утонченное и близкое нашему существу, чем пастбища и дороги — общественное благо, которое по меньшей мере так же ценно, как и тишина. Тишина, согласно в равной степени и западной, и восточной традиции, необходима для появления личностей. Она отбирается у нас машинами, передразнивающими людей. Наша способность говорить и мыслить легко может стать зависимой от машин, как уже стала зависимой от машин наша способность передвигаться.
Такое превращение среды из общественного блага в производственный ресурс обозначает наиболее фундаментальную форму деградации среды. У такой деградации длинная история, которая совпадает с историей капитализма, но ни в коем случаем не сводится к ней. К несчастью, до сих пор важность этого превращения преуменьшалась политической экологией или вовсе ей не замечалась. Это превращение должно быть осознано, если мы собираемся сформировать движения в защиту того, что осталось от общественных благ. Эта защита представляет собой важнейшую задачу политической деятельности 80-х. За эту задачу нужно браться срочно, поскольку общественные блага могут существовать без полиции, но ресурсы — нет. Также как и движение транспорта, компьютеры требуют надзора полицейских, и даже в гораздо более неуловимых формах. Ресурсы по определению требуют охраны полиции. Как только они становятся защищенными, их восстановление в качестве общественных благ становится все более и более трудным. Действовать нужно немедленно.
Иван Иллич
Источник: theoryandpractice.ru
