Фильм «Довлатов» Алексея Германа-младшего получил одну из главных наград прошедшего Берлинского кинофестиваля — «Серебряного медведя». Корреспондент портала iz.ru встретилась с режиссером и поговорила о цене успеха и ценности критики.
— Сегодня для режиссера снять фильм — только полдела, вторая половина, требующая не меньшей отдачи, — представить фильм публике. Что для вас сложнее?
— Второе, потому что оно меня раздражает. В создании фильма есть азарт, интерес, ты экспериментируешь, пробуешь, рискуешь, оцениваешь свои решения. Это, безусловно, очень трудоемкая история, но это история светлая и благодарная. Всё, что связано с фестивалями, премьерами, спецпоказами уже давно не доставляет мне никакой радости. Ты вынужден одними и теми же словами отвечать на одни и те же вопросы. В какой-то момент это превращается в бессмысленную трату времени. Если бы я был решительнее, я бы вообще написал в договоре: «не больше 10 интервью», но я этого не сделал, я часто просто не могу отказать ни друзьям, ни дистрибуторам.
— Как вы считаете, если бы вы не представляли публике свой фильм, что-нибудь бы изменилось?
— В нашем случае — ничего. По-хорошему, я уверен, что если не буду ничего говорить о «Довлатове», от этого не потеряет ни фильм, ни зритель. Эта история понятна, она считывается самой разной аудиторией, но есть законы СМИ, и здесь всем нужен прямой текст, интервью и какие-то слова. Это нормально, но это и избыточно.
— На родине вы получили очень полярные отзывы на «Довлатова». Кто-то принял фильм на ура, кто-то его категорически не принял. Какое впечатление на вас произвела такая жесткая критика картины?
— Ничего содержательного для меня в этой критике нет. Часто люди плохо знают предмет. Тут еще надо понимать, кто и почему критикует. Есть некоторое количество режиссеров среднего уровня, у которых чрезвычайно сильна профессиональная зависть. Они не очень удачно занимаются коммерческими проектами, по сути, не делают ничего художественного, они давно себя предали, пропили и продали, причем за достаточно большую зарплату. Поэтому все те, кто существуют иначе, вызывают у них истерику и попытку решить за их счет свои внутренние проблемы. Я испытываю к ним легкую брезгливость.
— Вы, однако, к ним безжалостны.
— Я раньше был толерантен, а ближе к сорока мне поднадоело вежливо выслушивать всякую ерунду. Вот я сейчас слышу по поводу фильма: «Ой, ну тут какой-то язык, похожий на папин!», «Ой, а почему это все говорят в кадре?». Ну что за глупости? Посмотрите Киру Муратову, Арановича, Тарковского. Есть традиции отечественного кинематографа, «Довлатов» — фильм советской школы, не этой пошлой и бездарной новомодной, а советской, в лучшем ее понимании. Но многие не хотят ничего видеть в силу ограниченности понимания кинематографа.
— К советским традициям мы еще вернемся. Но вас упрекают и в недостоверном портрете Довлатова...
— Как может быть недостоверной авторская интерпретация? Я нигде ни разу не сказал, что происходящее в фильме основано на реальных событиях. Это мой взгляд на человека, мое видение его. Глупцы не понимают, что правда не в том, что человек пишет о себе, а в его глазах. Посмотрите на фотографии Довлатова.
— Как вам кажется, чего не видят критики в вашей интерпретации?
— В первую очередь того, что у нас речь идет о 30-летнем молодом человеке, которого вообще-то еще мало кто знает и который еще не решил, что и как он будет писать. Он еще не нашел свой путь и мучительно размышляет о настоящем и будущем. Этот человек не любит банальности и пошлости, он свободен и естественен. Его любят женщины, потому что они вообще любят красивых и умных мужчин, которым не надо надевать на себя бантик, чтобы понравиться. Бантик надевают от неуверенности в себе те, кто другим взять не может. А Довлатов, как и многие люди того поколения, обладал чувством собственного достоинства, которого сегодня многие, к сожалению, лишены.
— Но, пожалуй, самые суровые упреки вы получили за воспроизведение в фильме времени — начала 1970-х эпохи советского застоя.
— Да, эти разговоры о том, показал ли я всё слишком страшно или недостаточно страшно? Было ли время светлее или много темнее? Другими словами, заплатил мне Госдеп или администрация президента? Никто мне, безусловно, не платил, а что касается времени, то в отличие от большого количества довлатововедов из Facebook я его все-таки хорошо представляю, и оно примерно таким и было, как в нашем фильме. Время мягких запретов. Уже не сталинское, но и не оттепель. Такая вата. Период безвременья, всё как будто куда-то всасывалось, и те писатели и художники, которые не могли и не хотели себя предавать, продавать и размениваться, просто исчезали. Было другое представление о порядочности. Это не как сейчас. Достоинство существовало, плутоватых не любили.
— Но что-то полезное в критике фильма вы для себя нашли?
— А я вообще считаю, что критика — это хорошо, потому что так или иначе она провоцирует интеллектуальную дискуссию в обществе. Всё равно говорят-то о литературе и культуре, о чем-то содержательном. Покупают книжки. Цветов к памятнику Довлатова принесли больше, чем обычно. И это замечательно.
— На пресс-конференции в Берлине вы сказали, что если раньше была цензура слова, то сейчас у нас цензура денег. Какая из них опаснее для творческого и национального сознания?
— Проблема в том, что сегодня культура играет, как правило, не фундаментальную роль, а роль либо маркетингового, либо репутационного инструмента. Никому не интересно то, что не дает немедленной отдачи, то, что пробуждает в людях интенцию к размышлению и интеллектуальному спору. Но именно в культуре образуются и развиваются все смыслы и дискуссии. Культура — это не пропаганда, это фундамент государства.
— Но тогда получается, что, проклиная СССР, мы недооцениваем потенциал системы, на сопротивлении которой возникали по-настоящему масштабные художники, создававшие шедевры?
— Я считаю, что это в корне неверная логика и подмена понятий. Во-первых, не вся советская культура развивалась на сопротивлении, там по-разному было. А во-вторых, само время было радикально богаче на таланты. Но то, что мы получили на выходе — объемы живописи, литературы и кинематографа, были гораздо меньшим, чем могли бы быть. И в этом, безусловно, вина советской цензуры. Таланты формировались совсем не на сопротивлении, напротив, если бы не мешали, не запрещали, не закрывали и не трогали, всё развивалось бы совсем иначе, и мы сейчас были бы гораздо интереснее и себе, и миру в том числе.
— Во что это вылилось сегодня?
— В деградацию и истощение человеческого капитала. Кто-то умер, кто-то уехал. Провисло базовое понимание того, что есть культура, зачем она нужна и вообще, кто мы, куда мы идем, какие мы есть? Сейчас, если бы и прижали цензурой, как во времена СССР, никакого взлета не произошло бы. Почти некого зажимать в нашей культурной кастрюле, а с той цензурой денег, которая сегодня есть, эта кастрюля и не наполнится никогда. И это плохо, потому что мы все только выиграли бы, если бы эта кастрюля была переполнена. Мы бы получили более живой, неожиданный, парадоксальный кинематограф. Новые имена, жанры, поджанры, новые способы коммуникации, новый киноязык. А у нас ничего такого сегодня нет.
— А что есть?
— Скука! Сегодня почти всё предсказуемо и очевидно. А Тарковский, Рязанов, Данелия были неочевидными. Фантазерами, изобретателями.
— Но кого-то из своих коллег мы можете выделить?
— Конечно! Например, Хлебникова, Хомерики. Они есть, но их мало, и это очень плохо.
— В чем вы видите основную причину этого кризиса в кинематографе?
— В том, что мы боимся быть собой. Мы все подстраиваемся, хотим понравиться, сделать не хуже, чем в Америке и Европе. А не надо сегодня ничего делать, чтобы понравиться иностранцам, надо снимать так, как нравится нам самим. Мы другие и язык наш должен быть другим.
— Хорошо, та же «Аритмия», это тоже боязнь быть такими, какие мы есть?
— Нет, «Аритмия» мне как раз нравится, но таких картин мало! А должно быть с избытком.
— В «Довлатове» ирония и юмор — инструменты выживания, побег — как крайняя мера. Актуально ли это всё сегодня, в наши дни?
— Я бы вообще здесь не говорил о выживании. Тут другое. Для меня гораздо важнее тема необходимости оставаться собой, служить искусству, науке, — чему угодно, — и слушать себя. Любое занятие чем-то художественным и духовным, оно во все времена требует поступка, а не приспособляемости. Самобытности, а не формата.
Почему «Довлатов» вызывает у большого количества людей такое отторжение? Потому что мы рушим их миф о компромиссах. О том, что можно унижаться, пресмыкаться перед заказчиками, прятать свое подлинное я, свое отношение, не говорить людям правду, допускать мелкое офисное жульничество и обманы. Продавать себя, и при этом мечтать когда-нибудь реализовать свой талант. Да никогда! Никогда из людей, которые старательно предают себя и свой дар, ничего не выйдет. И Бродский, и Довлатов, и мой папа, и многие люди того времени это знали. Умнее и честнее были. Понимали, что искусство требует определенного самопожертвования. Что надо быть серьезным и преданным профессии, чтобы вообще кем-то быть.
— Вы упомянули отца. Вы до сих пор расплачиваетесь за родство и свою фамилию?
— А что тут поделаешь? Думаю, меня бы любили, если бы я был спившимся неудачником, ворующим деньги из папиного или дедушкиного музея. А так, конечно, я виноват во всем, потому что успешен, мои фильмы показывают в разных странах, о них спорят, конечно, даже истерят в социальных сетях.
— У любого времени есть запрос на героя. Какой он, сегодняшний герой?
— Мне кажется, герой — он сегодня везде. Это таксист, который вас везет по городу. Офисный работник, который хочет чего-то большего. Молодая девочка с фантазиями о прекрасном. Официант, спортсмен, учитель — он везде. Я бы вообще сказал, что сегодня нам нужны не столько герои — они у нас и так есть. Нам нужно вырастить чувственное внимание и уважение к окружающим, современникам, к самим себе. Желание понять себя и друг друга и придумать и прожить какую-то очень хорошую историю и жизнь. Преодолеть проблему невнимания к людям, коммерциализацию и политизированность смыслов и общества. Надо вернуть внимание к искренности. Я не вижу сегодня проблем с недостатком героев. Только нужно видеть их так, как их видели Рязанов, Данелия или Гайдай. И нам мало нескольких хороших режиссеров. Их у нас сегодня должно быть гораздо больше!
Этери Чаландзия
